Летом 1932 года Пастернак был на Урале и увидел там эшелоны так называемых раскулаченных крестьян. Он потом вспоминал: «То, что я там увидел, нельзя выразить никакими словами. Это было такое нечеловеческое, невообразимое горе, такое страшное бедствие, что оно становилось уже как бы абстрактным, не укладывалось в границы сознания. Я заболел. Целый год не мог спать». Именно там, прямо под Свердловском, как свидетельствовал сам Пастернак, он «написал много кусков будущего „Доктора Живаго“». Написал не о сталинском терроре против крестьян, просто увиденное заставило его вплотную приступить к роману.

К концу века приобрел широчайшую у нас популярность безвременно ушедший из жизни писатель Венедикт Ерофеев. Он всегда чурался политики, но был близок к жизни народа и называл советский строй «самой высшей и самой массовой формой рабства». Как же другие этого не замечали? В своих воспоминаниях Н. Хрущев пишет, например: «До смерти Сталина мы считали, что все, что делалось при его жизни, было безупречно правильным и единственно возможным для того, чтобы выжила революция, чтобы она укрепилась и развивалась. Правда, в последний период жизни Сталина, до 19-го съезда партии и особенно сразу же после него, у нас, людей из его близкого окружения (имею в виду себя, Булганина, Маленкова и в какой-то степени Берию), зародились уже какие-то сомнения. Проверить их мы тогда не имели возможности. Только после смерти Сталина, и то не сразу, у нас хватило партийного и гражданского мужества открыть занавес и заглянуть за кулисы истории…»

Стоит ли это высказывание комментировать? В нем нет ни фразы без лукавства, без лжи, в основе которой тот факт, что Хрущев, будучи последние двадцать лет жизни Сталина его наместником в Москве и на Украине, весь, с головы до ног, в крови жертв массового террора.

Подобные высказывания, как приведенное выше хрущевское, – традиция не только советских лидеров, но и все того же Гитлера, который, выступая перед немецкой молодежью, объявил: «Я освобождаю вас от химеры, именуемой совестью». Эту «химеру» он заменил фашизмом. А Ленин и Сталин заменили ее «классовой борьбой». Выступая тоже перед молодежью, Ленин сказал: «Наша нравственность подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата». Эту идею творчески развил Сталин: «По мере успешного продвижения СССР к социализму классовая борьба неизбежно будет обостряться…» При таких своеобразных индульгенциях с самого верха так легко и удобно было ничего не видеть и ни о чем не знать!

Как ни странно, утверждение о том, что «не знали», осталось в ходу даже на исходе XX века, причем это заявление принимает уже не форму объяснения-извинения, а характер прямо-таки агрессивный. Наверное, в надежде на людскую забывчивость. Так, один из ведущих публицистов перестройки Е. Яковлев заявил в 1998 году на страницах выпускаемой им «Общей газеты» (думаю, любая другая либеральная газета нижеследующего пассажа не пропустила бы в печать, а в «Обшей газете» у Яковлева своя рука – владыка): «Опасайтесь тех, кто уверяет, что с колыбели не терпели Сталина». Да, это вам не просто вялая констатация: «Мы до 20-го съезда партии ничего не знали…» Это – весьма агрессивное обвинение множества людей, кстати, и процитированных в этой главе.

Чем же вызвано это, казалось бы, неожиданное заявление Яковлева? Да тем, что он сделал себе имя на публицистических книгах, прославлявших Ленина, причем очередную такую книгу издал уже в годы перестройки, и в ней, между прочим, 350 страниц. Допущенный к работе в партийных архивах в течение многих лет, Яковлев не мог не знать!

Кстати, многие немцы после разгрома фашистской Германии тоже утверждали, что не знали о концлагерях и душегубках, просто слепо обожали Гитлера и верили ему…

В заключение наших рассуждений на эту тему можно привести мнение Сергея Довлатова, одного из самых ярких прозаиков второй половины XX века. Ему просто нельзя не верить. Он вырос в советской коммуналке, в самой народной среде, и свидетельствовал:

«В общем то, что Сталин – убийца, моим родителям было хорошо известно. И друзьям моих родителей – тоже. В доме только об этом и говорили.

Я одного не понимаю. Почему мои обыкновенные родители все знали, а Эренбург – нет?

В шесть лет я знал, что Сталин убил моего деда. А уж к моменту окончания школы знал решительно все».

Пятый пункт

В советскую эпоху у нас в стране считалось: человек без бумажки – ничто, есть она у него, значит, и он на самом деле существует. И главным таким документом была анкета, которую приходилось заполнять при самых разных обстоятельствах, начиная с поступления на работу. После заполнения анкеты тщательно проверялись, на что уходили миллионы человеко-часов, а главное, за счет этого процесса кормилось несметное партийно-государственное чиновничество, начиная с органов госбезопасности. Такие анкеты состояли из многих пунктов, пятый, например, требовал сообщить о национальной принадлежности. С годами весь смысл этого пятого пункта сосредоточился на одном – не еврей ли заполнитель анкеты? Всегда существовавший в России бытовой и государственный антисемитизм сохраняется и после Октябрьской революции, несмотря на то, что многие ее организаторы принадлежали именно к этой нации: Ленин (частично), Троцкий, Зиновьев, Каменев и многие другие. Государственный антисемитизм в СССР нарастал по мере того, как старел Сталин, а в Германии, при Гитлере, он с самого начала был положен в основу режима. Нельзя дальше продолжать наш разговор, не задержавшись на общем для Гитлера и Сталина «пятом пункте».

Свои трудные молодые годы в Вене Гитлер вспоминал так: «В этот же период у меня раскрылись глаза на две опасности, которые я раньше едва знал по имени и всего значения которых для судеб немецкого народа я, конечно, не понимал. Я говорю о марксизме и еврействе… Когда я познакомился с деятельностью еврейства в прессе, искусстве, литературе, театре, это неизбежно должно было усилить мое отрицательное отношение к евреям».

Именно в то время Гитлеру не удавалось поступить в академию художеств, у него никак не налаживалась просто нормальная жизнь, одолевала забота о куске хлеба и крыше над головой. Многие в таком же положении винят не самих себя, а других, причем люди с творческими амбициями зачастую считают, что причиной их неудач является засилье евреев в культуре, где их процент якобы непомерно велик по сравнению с их общим количеством. Значит, они, мол, занимают чужие места. «Мое место!» – полагают такие несостоявшиеся люди. Будучи много лет членом Союза писателей, я встречал немало таких завистников, они, как правило, были абсолютно бездарными. Думаю, что и у Гитлера эта идея стала отправным пунктом его ненависти к евреям. Точно так же он довел до абсурда свой патриотизм, объявив немцев высшей расой.

Чтобы каким-то образом возвысить себя над бытовым антисемитизмом, Гитлер увязывает эту тему с политикой: «Когда я увидел, что евреи являются и вождями социал-демократов, с моих глаз спала пелена… Я осознал наконец, кто те злые духи, что сбивают с толку мой народ». Даже в поражении Германии в первой мировой войне виноваты, оказывается, евреи: «Если бы в начале войны, – писал Гитлер в „Моей борьбе“, – мы решились задушить ядовитыми газами 12–15 тысяч этих еврейских вожаков, марксистских вождей, губящих наш народ, как гибли впоследствии от ядовитых газов сотни тысяч лучших наших немецких рабочих различных профессий на фронтах, – тогда миллионные жертвы, принесенные нами на полях войны, не оказались бы напрасными».