По-прежнему недоумевая, Найл опять погрузился в сон.

Пробудившись на рассвете, он обнаружил, что капитана нигде нет. По ту сторону костра в отдалении ворошил клювом листву вальдшнеп. Миг — и на судорожно застывшую птицу из подлеска рванул капитан; после чего, словно извиняясь за бестактность, он увлек добычу в кусты.

Найл немного посидел, затем вылез из мешка на утренний холод и, выдернув пробку из мундштучка, скачал воздух. Добравшись по сырой от росы траве до озера, отыскал спуск поположе, присел на корточки и плеснул в лицо воды. Это простое омовение наполнило такой неизъяснимой бодростью, что он повернул к груди медальон и, усиленный приливом энергии, снял одежду и забрел в воду по самые подмышки. Хищников вроде того слизня опасаться было явно незачем, иначе здесь бы не водилась в таком изобилии рыба. Возле самой груди проплыла форель, да так бесцеремонно, что стало ясно: озерной живности совершенно невдомек, что человек может представлять собой опасность. Еще бы: место такое тихое, и безмятежное небо в обрамлении осенних листьев задумчиво глядится в недвижную воду.

Запнувшись о торчащую из ила корягу, Найл окунулся с головой. Проморгавшись и прокашлявшись, он увидел, как из кустов за ним подглядывает капитан, явно недоумевая, как этим людям хватает дурости по своей воле залезать в удушающую жидкость. Кстати, нашелся и ответ, отчего сухопутные пауки недолюбливают воду. В незапамятном прошлом она намачивала им тенета, что затрудняло ловлю насекомых; вдобавок крупные капли размером чуть не с самого паука грозили и вовсе добытчика смыть.

Вдоволь наплескавшись, Найл натянул через влажные волосы тунику и обул сандалии. На вопрос паука, нет ли желания съесть еще одну рыбку, Найл ответил вежливым отказом: некогда разводить костер. Хотелось бы до темноты достичь долины Мертвых.

Прислонясь спиной к дереву, а ноги сунув в мешок, Найл позавтракал своими коржиками, запив их ключевой водой. Козодой все так же валялся у потухших угольев. Паук на тщедушную тушку не польстился — брюхо у него сыто круглилось от полудюжины проглоченных вальдшнепов.

Не прошло и получаса, как они уже вновь шагали по дороге, оглашаемой птичьим гомоном. Сзади солнце едва показалось за кромкой недвижного озера. А в вышине, метрах в тридцати, Найл с отрадой заметил своего самозваного опекуна, ворона.

Пронзительная чистота утра и вид заснеженных вершин на фоне небесной синевы наполняли пьянящим восторгом. Здесь, на склонах гор, где уцелевшие на деревьях листья уже приобретали коричневый оттенок, Найл, пожалуй, впервые в полной мере проникся красотой осени.

Дорога так заросла травой, что местами уже и не проглядывала. Однако капитан нисколько не сомневался в выбранном направлении (подозрение такое, будто у него где-то внутри вмонтирован компас). На любом встречном распутье он без колебаний выбирал нужный курс.

Сам Найл чувствовал приятную безотчетную бодрость, какая нередко бывала рано по утрам. У себя во дворце он обычно просыпался перед рассветом и выходил на крышу смотреть, как встает солнце. В ясный день на самом горизонте можно было различить туманные очертания этих северных гор. И вот тогда он испытывал такое же неуемное, оптимистичное волнение, как будто бы находился на грани чудесного открытия. Сейчас накал этого ощущения был, можно сказать, поистине нестерпимым. Радостное возбуждение разбирало настолько, что было даже немного неловко. И до Найла вроде доходил теперь его подлинный смысл. Это было не просто чувство физического или эмоционального переполнения, но осознание того, что мир, воспринимаемый через призму активного бодрствования, на самом деле бесконечно хорош.

Было и еще чему радоваться. Он теперь не только получал удовольствие от того, что носит медальон повернутым к груди, но и от того, что его это наконец не утомляет. Все равно что плавать в воде: труднее, чем ходить по суше, зато какой восторг!

Было и другое свидетельство тому: несмотря на возросшую концентрацию, он сознавал присутствие в лесу духов природы. Когда путники поравнялись с громадным изогнутым деревом, толстая шишковатая кора которого имела такой вид, будто над ней резцом поработал скульптор, Найлу показалось, что он углядел среди корней старика. Стоило присмотреться, как дымчатый силуэт исчез, лишний раз подтвердив, что это и в самом деле древесный житель-элементал. А в другом месте, где поодаль друг от друга росло несколько дерев таких высоченных, что зеленые тенистые кроны, казалось, срастались между собой, он увидал еще группу старцев с лицами настолько схожими, что эти существа, возможно, были членами одной семьи.

Капитан, понятное дело, не замечал элементалов, даже не обернулся в их сторону. Причиной тому, видимо, было внутреннее устройство пауков. Интерес к природе у них исчерпывается поиском пищи, а в остальном хоть трава не расти.

На одной солнечной поляне воздух гудел от насекомых. Источником тому были окровавленные кости какого-то животного, сплошь облепленные большущими, в фалангу пальца, сизыми мухами.

Стоило приблизиться, как жужжание смолкло. Капитан парализовал мух волей, вслед за чем приостановился и, бережно поддевая кончиком когтя, начал поедать их, как изюминки с торта. Он и Найлу предложил одну, но тот вежливо отказался («спасибо, я только что поел»). Приняв эту шутку за чистую монету, паук продолжил со смаком похрустывать вяло жужжащими навозницами.

Вызывало удивление состояние костей у трупа, будто их специально дробили и молотили. Или же сбросили его с огромной высоты, что едва ли вероятно: это создание было величиной с корову.

«Вот, —прочел паук мысль Найла, — упало с неба».

«Кто же мог такое уронить?»

В ответ капитан передал Найлу образ: что-то вроде птицы, но с тупорылой головой черепахи.

«Там, откуда я родом, рабы называли их оолусами.