— Ну ладно, товарищ идеолог, — поклонился Зденек. — Куда же, например, я могу пойти с помощью фильма?

Иржи улыбнулся:

— К нам. К правде.

— Я делаю что могу, не сомневайся.

Но Иржи уже развивал свою мысль и не хотел отступиться от нее.

— Фильм, — повторил он, — отличная штука. Я, знаешь ли, часто говорил себе, что у тебя большое преимущество перед всеми нами: тебе, наверное, удастся воссоздать правдивые картины всего этого… — Его рука опять поднялась, дрогнула в попытке жестикулировать и бессильно опустилась.

— Я тоже подумывал об этом, — сказал Зденек. — Но о фильме мы поговорим потом, когда ты выздоровеешь…

— Нет, пожалуйста, не надо откладывать. Скажи мне сейчас же, как ты представляешь себе фильм о концлагере. Полным озлобления, отчаяния, ненависти?..

Зденек взглянул ему в глаза:

— А ну тебя! Я бы хотел знать, как ты себя чувствуешь, чего тебе не хватает…

— Об этом не беспокойся! — Иржи со стариковским упрямством покачал головой. — Сейчас речь идет о тебе. Сделать фильм ты должен обязательно!

— Есть дела поважнее.

Иржи нетерпеливо шевельнулся:

— Да, конечно. Но их сделают другие. А ты займешься фильмом, понял? Именно фильмом. Для тебя ведь существует только кино.

Зденек не выдержал:

— Перестань насмехаться надо мной. Я уже понял, что ошибался и что ты был прав, тысячу раз прав! Мне нужно было ехать с тобой в Испанию, клянусь, я осознал это. Во всем мне нужно было быть вместе с тобой — и в редакции работать, и уходить в подполье.

— Ну, а сейчас ты хнычешь попусту, — растерянно прошептал Иржи и положил свою слабую руку на плечо брата. — Честное слово, я не хочу отговаривать тебя от работы в кино. Мне не нравилось, как ты относился к ней раньше. Искусство для искусства… и для самого себя, карьера, ну, сам знаешь. А теперь — нет, теперь ты должен работать в кино, Зденечек!

Зденек не отвечал, он плакал, ему нужно было выплакаться. Иржи гладил его по плечу и настойчиво шептал:

— Я бы и сам занялся вместе с тобой этим делом, кабы мог. Кто знает, может быть, и я изменился? Но ты снимешь этот фильм и без меня. И смотри, избегай торопливости в творческой работе: это было бы ошибкой. Куй оружие мудро, не спеша, тщательно. Помнишь оружейника Гейниха с нашей улицы?.. Пусть в твоем фильме будет все, что ты накопил в памяти, все, что ты видел. Не хнычь, а показывай! О маме помни, но не говори о ней в фильме, пусть она незримо присутствует, только не надо надгробного плача и слезливости. Покажи, как мы сюда попали, как боролись…

Зденек поднял голову, жадно прислушиваясь к словам брата.

— Я знаю, ты бы хотел фильм о политических, о том, как тут работала партия… — сказал он.

— Нет-нет, не делай из этой картины наставления о том, как надо вести себя в концлагере. Внушай людям, что таких лагерей не должно быть, как не должно быть нового Гитлера и всего того, что его породило. Понял? И что за это надо бороться.

Глаза Иржи вспыхнули.

— Не хочу вмешиваться в ваши дела, — сказал вдруг сосед Иржи, тот самый, что вначале сделал Зденеку знак не будить брата. — Но вы совсем спятили. Неужели нужно все обговорить в первый же день? У вас хватит времени — вся зима впереди.

— Не хватит, Курт, оставь! — Иржи снова повернулся к Зденеку. — Понял ты, в чем дело?

Тот кивнул.

Ему не хотелось спорить с братом, все же он тихо возразил:

— Так можно писать в «Творбе» [25] . А в кино лозунги не годятся… Если я не сумею передать в художественных образах…

— Сумеешь! — Иржи попытался поднять голову, но у него не хватило сил. — Сумеешь! — повторил он уже слабее. — Покажешь лагерь. Но не только мучения, холод, голод, хотя и это все должно быть в фильме. В первую очередь нужно показать, что гитлеризм делает с людьми — с тобой, со мной, с эсэсовцами, с любым человеком, как он натравливает одних на других, доводя человеческие отношения до полного распада. Но прежде всего ты покажешь, как человек все-таки сопротивляется, не поддается этому…

— Успокойся, Курт совершенно прав. Уж я как-нибудь сделаю все это. А сейчас отдохни, Иржик.

— Не могу: нет времени, — улыбнулся брат. — Я уже никогда не отдохну.

Еще дрожала на прогалине одинокая осина, заблудившаяся среди елей, дрожала сильнее, чем на ветру. Солнце опускалось за горы, и последние лучи его трепетали в бледно-зеленой, чуть ржавой листве. Последние выстрелы будоражили долину и, словно отдаленные раскаты бури, замирали где-то на крутых склонах.

Лесная трава еще была примята, а над малинником стоял едкий пороховой запах. Но едва подсохла кровь на папоротнике, как на прогалине проснулась жизнь. Серый дрозд порхнул на малинник и засвистал; плакун-трава поднялась с земли, распрямилась, выровнялась, словно свеча, вспыхнуло лиловое пламя ее цветов. Не поддалась она кованому сапогу.

В кустах малины неподвижно лежали двое. Дрозд долго смотрел на них любопытными глазами-бусинами, потом встрепенулся и засвистал, но вдруг голос его пресекся и крылья пугливо затрепетали. Один из лежащих шевельнулся и с трудом приподнялся, опершись на локоть. Лицо его исказилось от боли. Стиснув зубы, он смотрел на свои ноги.