– Не можете ответить? – склонила голову Настя.

– Маар, безусловно, интересная дама, – в той же жесткой, почти спортивной манере парировал он, – однако настоящей музой Пикассо следует считать Ольгу.

Настя удовлетворенно улыбнулась, а Павлов мысленно перекрестился. Он терпеть не мог проигрывать в подобных «схватках». Но похоже, что радовался он рановато.

– Ну… если Хохлова могла вдохновить мастера на написание портрета Сталина и получение Ленинской премии мира, – немедленно возразила Настя, – тогда можно…

Павлов крякнул и азартно включился в спор. Они ловили друг друга на слове и на полуслове, не переставая состязаться в изяществе и хитрости и буквально, как саперы на минном поле, прощупывая глубину обороны и интеллекта собеседника.

И Павлов снова и снова возражал и нападал, пока однажды не поймал себя на странном ощущении: прямо сейчас он словно стоял ногами на двух берегах истока великой реки, делящей мир надвое. И на одной стороне были Париж и Пикассо, Настя и веселые украинские монашки, а на другом – то, с чем он сталкивался по долгу службы каждый день. И сегодня этот контраст был особенно нестерпим.

Сначала за окном долго висели фиолетовые сумерки, затем на Москву упала ночь, а Петр Петрович так и не мог уснуть. То, что произошло с ним двадцать лет назад, жгло сердце до сих пор. Ограбленный и униженный, но, что самое ужасное, столь незатейливо обманутый, Петр Спирский не мог прийти в себя еще очень долго. Более всего ему хотелось догнать обидчика, вцепиться ему в горло и вырвать свои деньги вместе с его хамским сердцем.

Стоило ему закрыть глаза, как перед ним возникали сцены предстоящей расправы над обидчиком – одна красочнее другой. Вот Петр стоит над поверженным врагом с дымящимся револьвером, вот он вытирает о корчащегося противника обагренный кровью клинок, а вот он протыкает его на всем скаку рыцарской пикой. И в каждом таком сюжете Петя видел себя Рыцарем – то Белым, то Черным. Он снова мечтал – впервые за последние шесть или даже семь лет.

Но – вот беда – Петя знал, что не в силах устоять не только перед железными кулаками Гоги, но даже перед его нахальным прищуром. А потом наступил день, когда Пете пришлось-таки преодолеть страх и выйти на улицу. И это был второй из самых черных дней в его жизни. Гога, прекрасно понимающий, что малохольный спекулянт Петя ни за что в милицию не пойдет, не только не застеснялся, увидев его, а, напротив, сделал своей «шестеркой» – быстро и решительно.

Петр Петрович застонал и перевернулся на другой бок. С тех самых пор он сторонился всех сколько-нибудь сильных людей, и именно с тех самых пор он терпеливо учился их использовать – каждый день.

Однако тогда он еще не ведал, сколь долгим будет путь наверх, а потому просто сказал себе: «Мой замок захвачен, а верные вассалы повержены. Но это лишь временное поражение. Мой час еще придет…»

Он бегал за «бухлом», и попутно Гога царственно, одним жестом решал его проблемы с соседскими пацанами. Он давал Гоге «в долг» и одновременно терпеливо осваивал нормы «правильного понта», чтобы ни в коем случае не переступить границ.

Пожалуй, это была хорошая наука, но – тайный агент, Истинный Рыцарь, лишь временно нацепивший маску оруженосца, – Петр Петрович не умел, да и не хотел прощать: там, среди 904 мятых купюр, были те, что хранились у него с шести-восьми лет, и кое-какие из них он помнил, что называется, «в лицо». Он и теперь их помнил.

Тишину квартиры нарушил пронзительный звон, и Спирский схватил трубку.

– Это Колесов.

– Говори.

– Адвокат в номер не возвращался и в ресторане не обедал, а его машина так и стоит возле гостиницы.

– Все?

– Все, Петр Петрович, – убито признал Колесов. – Я не знаю ни где он, ни чем занимается.

Спирский прикусил губу и аккуратно вернул телефон на тумбочку у кровати. Этот московский адвокат, как и Гога, наивно думал, что ему позволено унижать Петра Петровича своими выходками и закулисными интригами. И он точно так же, как и Гога, понятия не имел, что расплата неизбежна.

Женщины могут скрывать свои мысли и желания за внешней неприступностью, однако руки и ноги любой женщины гораздо красноречивее любой их мины. И если больше внимания обращать на то, как они теребят перчатки, кольца, браслеты, то есть все, что попадется под руки, либо двигают стопой, переставляя ее с мыска на пятку или просто покачивая изящной туфелькой, многое становится понятней.

Однако Настя спокойно держала руки на руле и лишь иногда едва отставляла указательный палец правой руки. Павлов долго гадал, что бы это значило, и в конце концов решил толковать этот жест, как своеобразный виртуальный укол в их затянувшейся словесной дуэли. И дуэль все длилась и длилась…

– Не каждому дарован талант и благополучие одновременно, – методично излагала свою позицию Настя. – Ремесленник неплохо зарабатывает на жизнь, но без души не создать ни Мыслителя, ни Венеру Милосскую.

Артем насторожился. Учитывая недавние уколы Насти в адрес его профессии, это могло оказаться очередной атакой.

– О чем вы? – осторожно поинтересовался он.

– Ваше ремесло вас кормит, но, по сути, это обычные бумажные крючки, параграфы и формулировки.

Кровь кинулась Артему в лицо: