– Поликарп Иванович, ступайте домой. – Я мягко подтолкнул Поликушку в плечо, приоткрыл дверь и в эту щель ловко втолкнул податливое тельце старика. Сосед еще что-то кричал из-за облезлой фанеры, которую можно было пробить ударом сапога, потом завозился с замками и обреченно утих, наверное, ушел в глубину квартиры или на балкон, чтобы оттуда звать на подмогу. И, склонившись над ущельем, на дне которого дымилась поземка, он, наверное, снова вспомнил «райский совет», в девяносто первом вознесшийся в одночасье на небеса; в ту контору можно было при определенной настырности протолкнуться, поблуждать по кабинетам и в каком-то из них все же сыскать человека, который сердобольно выслушал бы и помог. Нынче же все хотят денег лишь за то, что заимели в конторе стол, стул и скоросшиватель для бумаг...

– Пойдемте ко мне. – Я с полупоклоном пригласил Ангелова. – Выпьем чайку, посмотрите, как живет в демократические времена русский профессор. Еще молодой профессор, смею заметить, и почти знаменитый... в узких кругах... Когда-то на лекции ко мне сбегались, слухи шли по Москве... А девушка пусть подождет.

– Подожди, Аля. – Ангелов подмигнул девице. Я знал, что у подобных людей есть язык жестов, почти неуловимый для непосвященных, улыбка, движение бровей, взмах руки, скрещенные иль сжатые в кулак пальцы, неясный каламбур, поднесенная сигарета, будто случайный кивок головы, мерцание глаз, беспричинный смех – все эти плутовские знаки, словно бы за карточным столом, соединяли людей в их тайной игре и облегчали исполнение замысла.

Моя Марьюшка так и торчала за дверью, как напуганный ребенок, играя английским запором. Наверное, ей нравилась эта неожиданная забава. Гость переступил порог, не сняв с головы шапки, вытянул длинную гусиную шею, чтобы пообсмотреться, прошелся безразличным взглядом по этажам книг, уставился на мой портрет в резной раме работы художника Москвитина, где в клочковатой снежно-белой бороде багряно горели губы сластолюбца, в бледно-голубых, старчески блеклых глазах мерцала усмешка духовидца, а свившиеся в кольца сивые волосы отчего-то вздыбились на макушке короною, словно бы их тянуло вверх небесным сквозняком. Писан был лет десять тому, когда я был совсем другой, тогда у меня еще был мясистый загривок, высокий покатый лоб без единого прочерка, яркие глаза с мятежным взглядом, ухоженная куделька бороды, а возле податливо суетилась молодая жена, мечтавшая о дочери, которая была бы похожа на меня. Значит, я был не так уж и дурен?.. Я долго прятал картину в гардеробе, отчего-то стыдясь и боясь ее, словно бы то был портрет Дориана Грея, но минувшей зимою, роясь в пожитках, вдруг вытянул на белый свет, взглянул как бы со стороны чужими глазами и узнал себя нынешнего. Я же за это время мог бы перемениться в совершенно другую сторону: облысеть, предположим, иль сбрить бороду, обнаружив детский подбородок, иль перейти на эспаньолку, замоховеть бровями, болезненно заморщинеть, спрятать глаза в коричневые провалища, – мало ли как иначит человека время. Но я стал именно таким, каким с дьявольской зоркостью увидел меня грузный художник (с обликом Бальзака) в далеко утекшем времени...

Я смущенно кашлянул, Ангелов очнулся и заторопился из квартиры, сославшись на занятость. Он, наверное, побоялся чем-то выдать себя иль посчитал, что этот случайный свидетель уже раскусил его.

– Где вы работаете? – спросил я не чинясь. Марьюшка забывчиво так и торчала у входной двери, мешая гостю отступить.

– В администрации... Из отдела по надзору, – нехотя выдавил он...

– Вы знаете, Поликушка, ну Поликарп Иванович, – поправился я, – никуда не съедет, что бы вы ни затевали. Но он согласится, чтобы его допокоили, взяли над ним заботу. Тогда бы он отписал квартиру... С собою не унесешь, верно?

Ангелов, шевеля тонкими губами, зачарованно смотрел мимо меня на мой же портрет и, наверное, не слышал.

– У меня есть знакомые... молодая семья... с родителями не сложилось. Сами знаете, как нынче бывает: сбежались-разбежались, только сливки снять, а там хоть трава не расти. А эти ребята держатся друг за дружку, детей хотят завести. А Поликарпа Ивановича я возьму на себя, он меня послушается. Он не вздорный, он старый, много чего видал. А ожегшись на молоке, невольно дуешь на воду...

– И что вы от меня хотите? – очнулся Ангелов, губы его, до того как бы склеенные на замок-молнию, со скрипом разомкнулись, и в глазах пробудился интерес. – Я вам не Бог и даже не ангел...

– Но я слыхал, что такая возможность есть, она строится на человеколюбии... Через обязательство, договор, по доброму согласию. Ведь и революцию делали ради маленького человека.

Марьюшка, с любовью глядя на мой портрет, вдруг всхлипнула:

– Верно, Пашенька... Уж как верно. Не нами сказано: кинь добро назад, оно очутится попереди. Господь при нужде и иголку в стоге сена отыщет, и вам прямо в руки подаст. А вы, мил человек, одежу-то скинывайте, да и за стол. Мы только что от чаю, да кой-что и другое найдется...

Но Ангелов, спеша, не дал договорить, он словно бы закрылся в футляре, задернул молнию, и даже располагающая мягкая улыбка сползла с губ. Сухо сказал:

– Пусть приходят... Только чтоб по закону...

– Они молодые, слепые котята. Все у них по ветру... Могли бы и купить, да все на ветер... Я не о себе пекусь... К кому им обратиться? Ведь заблудятся, плюнут на все, разбегутся, после плакать будут, а уж все... Может, телефон дадите? Отдел надзора... вы теперь в курсе дела.

– Вообще-то я телефон не даю... Не положено... Но вы – профессор психологии, и я вас, кажется, узнал. У вас было прозвище «скобарь». Вы читали однажды у нас на юридическом лекцию: «Государство и право на свободу», и после нашего декана таскали наверх...

– Я так изменился?..

– Как всякий пенсионер, которому новое время дало пинкаря. Не надо было играть в революции. Вырыли себе яму, а теперь войте. – Он снова обвел тусклым взглядом мою убогую нору, перевел глаза на меня, словно бы жалеючи, ждал, когда я стану плакаться на свое житье-бытье и просить помощи, но я упрямо молчал, и Ангелов сказал, уходя:

– Звоните, профессор... Мой телефон: 444-34-46. Это был голос небесного ангела, приносящего удачу.