Куняев Станислав Юрьевич
Шрифт:
Грань между принесением в жертву государством своих сыновей и дочерей и добровольным самопожертвованием зыбка и подвижна. Да, множество несогласных с жестокой дисциплиной и скоростью "грозного строительства" томилось в лагерях великой страны, но десятки миллионов созидали ее, не щадя живота своего, понимая суровую истину слов вождя: "Мы отстали от передовых стран на 50-100 лет. Мы должны пробежать это расстояние в десять лет. Либо мы сделаем это, либо нас сомнут". И чуть было не смяли.
За несколько месяцев до смерти в стихотворении "Банкет на Урале" Ярослав Смеляков в последний раз безоговорочно поставил точку и благословил добровольную всенародную жертву, вспомнив о том, что первый в его жизни банкет случился в середине тридцатых годов — "в снегах промышленных Урала".
Я знал, что надо жить смелей, но сам сидел не так, как дома, среди седых богатырей победных домн Наркомтяжпрома. Их осеняя красоту, на сильных лбах, блестящих тяжко, свою оставила черту полувоенная фуражка. И преднамеренность одна незримо в них существовала, как словно марка чугуна в структуре черного металла. Пей чарку мутную до дна, жми на гуляш с нещадной силой, раз нормы славы и вина сама эпоха утвердила.Барельефы этих богатырей, отлитые словно бы из каслинского чугуна, не менее величественны, нежели мраморные статуи богов и героев Эллады. А по своей ли, по государственной ли воле вершили они подвиги, поэт различать не хочет, ибо понимает, что обе силы — и внешняя и внутренняя — двигали ими… Недаром же он, трижды попадавший на круги лагерного ада, ни в одном своем стихотворенье ни разу нигде не проклял ни эпоху, ни свою судьбу, ни Сталина, умело использовавшего для строительства оба могучих рычага истории: вдохновение и принуждение. А ведь в шестидесятые годы рядом со Смеляковым уже писали, уже издавались и Солженицын, и Юрий Домбровский, и Варлам Шаламов. Но как ни старалось поэтическое окружение Смелякова — Евтушенко, Межиров, Коржавин и другие искренние или фальшивые певцы революции и социализма добиться от Ярослава осуждения эпохи первых пятилеток, старый лагерник не пошел на самоубийственный шаг и не предал ни своего призвания, ни своей судьбы. А если и прикасался к "высоковольтным проводам" времени, то с какой-то своей осторожной человечностью.
Когда встречаются этапы вдоль по дороге снеговой, овчарки рвутся с жарким храпом и злее бегает конвой. ……………………………… И на ходу колонне встречной, идущей в свой тюремный дом, один вопрос тот самый вечный, сорвавши голос, задаем. Он прозвучал нестройным гулом в краю морозной синевы: Кто из Смоленска? Кто из Тулы? Кто из Орла? Кто из Москвы? И слышим выкрик деревенский, и ловим отклик городской, что есть и тульский и смоленский, есть из поселка под Москвой. Ах, вроде счастья выше нету — сквозь индевелые штыки услышать хриплые ответы, что есть и будут земляки. Шагай, этап, быстрее, шибко, забыв о собственном конце, с полубезумною улыбкой на успокоенном лице. (1963)А к евтушенковско-межировским крикам о тоталитаризме и культе личности Смеляков относился с плохо скрытой брезгливостью. Всем, с нетерпением ожидавшим от него после XX съезда партии мазохистского осуждения истории, проклятий тоталитарному режиму, солженицынского, говоря словами Блока, "публицистического разгильдяйства", он неожиданно ответил публикацией стихотворенья "Петр и Алексей".
Петр, Петр, свершились сроки. Небо зимнее в полумгле. Неподвижно белеют щеки, и рука лежит на столе. Та, что миловала и карала, управляла державой всей, плечи женские обнимала и осаживала коней.Как похож его "строитель чудотворный" на богатырей из Наркомтяжпрома, на Тараса Бульбу, приговорившего к смерти изменника — сына Андрея, на Иосифа Сталина, отчеканившего: "я солдат на генералов не меняю", когда ему предложили обменять попавшего в плен сына Якова на фельдмаршала Паулюса.
День в чертогах, а год в дорогах, по-мужицкому широка, в поцелуях, перстнях, ожогах императорская рука. Слова вымолвить не умея, ужасаясь судьбе своей, скорбно вытянувшись пред нею, замер слабостный Алексей.Читаешь и словно бы видишь, как от столкновения мощных и противоречивых чувств из разгневанных очей Петра искры летят, как от стального лезвия, соприкоснувшегося с точильным камнем.
Тайным мыслям подвержен слишком, тих и косен до дурноты. На кого ты пошел, мальчишка, с кем тягаться задумал ты.Нет, не в петровской гордыне тут дело, не в сверхчеловеческом тщеславии. Все серьезней: Алексей — это угроза делу Петра, создаваемой его волей новой жизни, будущему России.
Не начетчики и кликуши, подвывающие в ночи, — молодые нужны мне души, бомбардиры и трубачи.Что происходит в этой сцене? Кто и чем жертвует? Кто идет на самопожертвование? И то и другое происходит одновременно. Ибо Алексей — плоть от плоти государевой, он его наследник, его продолжение, и, отправляя сына на казнь, Петр как бы жертвует кровной частицей себя самого… В это мгновенье талант Смелякова взмывает до вершин мировой поэзии, где в разреженном горнем воздухе витают героические души протопопа Аввакума, эсхиловской Антигоны, гоголевского Тараса, пушкинского Медного Всадника: