Дом был пуст. Снаружи на дворе блеяла скотина: возможно, хозяева были там со своей живностью. Хейдин сбросил с себя одеяло, зашлепал босыми ногами к лавке по сбитому земляному полу. Он успел надеть штаны и один сапог, когда за его спиной заскрипела дверь.

– Проснулся, дяденька? Слава богу! – услышал Хейдин звонкий молодой женский голос.

Его даже не удивило, что хозяйка дома говорит с ним по-ортландски. Между тем женщина вошла, затворив за собой дверь. Она была в бараньем тулупе, толстом платке. В руках у нее был горшок, из которого шел пар.

– Я козу доила, – сказала женщина, – вот, молоко к завтраку будет. Ты одевайся, дяденька. Одежду я твою зашила, почистила. Ты. чаю, сам ее зашивал, вона, стебунина какая на рубахе…

– Кто ты? – спросил Хейдин.

– Ух ты, да ты по-нашему говоришь! – обрадовалась женщина. – Ты сам-то какого племени? Половец? Или булгарин? Или, может, латынянин?

– Я не понимаю. Я ортландец.

– Ортландец? Не слыхала про таких. – Женщина стянула с головы платок, и Хейдин увидел, что она совсем молодая, лет двадцати, белокурая и очень милая, с большими серыми глазами и курносым носиком. – Имя-то у тебя есть?

– Хейдин. Мое имя Хейдин.

– А я Липка. В крещении меня Анной назвали, но все зовут Липкой. Садись, есть будем. Сейчас хлеб достану.

– Что это за место, Липка?

– Чудов Бор, – девушка открыла заслонку печи и деревянной лопаткой ловко выудила из горячих печных недр свежеиспеченные хлебцы. – Деревня наша гак называется. Большое село, церква есть и больше ста дворов. У нас часто купцы, что но серегерскому тракту ездят, на постой останавливаются, но это после рекостава…

– Липка… – произнес Хейдин. – Странное имя. Не лаэданское, не ортландское. А на моем языке ты хорошо говоришь.

– На твоем языке? – Девушка засмеялась, показав безупречные зубы. – Я на своем языке говорю, на русском. Смешной ты, дяденька. Будто не в себе малость.

– Я и есть не в себе, – Хейдин сел за стол, потер рукой лоб. – Клянусь Тарнаном, я не знаю, куда я попал!

– Ко мне попал, – Липка перестала улыбаться. – Или тебе здесь плохо?

– Прости меня, красавица, – Хейдин спохватился, понял, что ведет себя неучтиво, встал, поклонился девушке. – Ты меня выхаживала, заботилась обо мне. Скажи, чем я могу тебя отблагодарить?

– Прям уж, нашел красавицу! – Липка опустила взгляд, будто в смущении, и тут же стрельнула в Хейдина жарким взглядом из-под густых черных ресниц. – Есть и краше.

– Я пока не могу понять, как я к тебе попал, но то, что ты для меня сделала, не забуду никогда.

– На то и баба нужна, чтобы о мужике заботиться… Садись, попей парного молока. – Липка нарезала горячий хлеб, поставила перед Хейдином кружку с молоком. – Зарята позже поест.

– Зарята? Муж твой?

– Брат мой, – улыбнувшись, поправила Липка. – Названный. Его мать в лесу нашла два года назад, совсем как мы тебя нашли. Он сейчас бегает где-то, придет скоро.

– Значит, вы меня в лесу нашли?

– Угу, – Липка откусила кусочек хлеба. – Наш с Зарятой дом на отшибе стоит, у самого леса. Бывает, зверье из леса заходит прямо к дому, скотину нашу чует…

Хейдин незаметно снял каролитовое кольцо с пальца. Теперь он из речи Липки не понимал ни слова. Так, значит, каролитовая магия позволяет ему понимать язык здешних жителей и самому с ними говорить. Хейдин почувствовал облегчение. Хоть одна радость, что ему не придется объясняться жестами. И он снова надел перстень на палец.

– …а Зарята что-то нервничал весь вечер. Он вообще-то немного не такой, как все. Моя мамка его в лесу нашла, так он весь в ожогах был. Хорошо, мамка секреты трав разных знала, а то бы не выходила. Ну вот, и говорит он мне: «Слышь, айда в лес! Там есть кто-то». Я напужалась очень, а он меня за рукав тянет – пошли да пошли… Ты чего не ешь?

– Я ем. – Хейдин отпил молока. – Ты продолжай, пожалуйста.

– Взяли мы с собой Белаша, – это наш пес, – топор и мех с медом и пошли в лес. Страшно-то как было! – Липка в непритворном ужасе округлила глаза, отчего стали они и вовсе в пол-лица. – Зима на дворе. А над лесом гром грохочет, молнии сверкают так, что глаза слепит! Потом глядим, ты идешь. Лицо у тебя опаленное, глаза вытаращены, а руки в крови – страх! А главное, был ты, дяденька, вроде как сам не свой. Ну, мы тебя привели из леса в дом. Я тебе сонного отвара дала, а как заснул ты, примочки из сушеной стрекавы [20] с гусиным жиром на лицо положила… – Липка смущенно улыбнулась. – И одежду мокрую да грязную с тебя сняла. Ты, дяденька, не серчай: кабы не мы с Зарятой, ты бы в лесу насмерть замерз.

– Не зови меня дяденькой, хорошо?

– А как звать-то?

– По имени. Ты мне теперь дороже сестры. И братца твоего я своим братом считать буду.

– Он хороший у меня, – с нежностью сказала Липка, – только странный немножко. Может днями дома сидеть. Ему восьмой год пошел, а знаешь, какой он сообразительный! Батюшка Варсонофий его крестил, нарек Даниилом.

– Что значит «крестил»?

– А ты что, разве не хрестьянин, дяденька?

– Я же сказал, зови меня по имени.

– Хорошо, хорошо… – В глазах Липки появился испуг. – Ты, наверное, из этих… язычников. Батюшка говорит, им всем на том свете придется в аду гореть.