— Значит, для этого я — взрослый. А бить врага — еще дитя! Значит, я — эгоист! А не вы!.. Ну и логика у тебя, папа, — усмехнулся недобро. — Скажите дяде Тимофею, чтоб он не трогал мою карточку. Иначе пойду к военкому.

— Ты этого не сделаешь! — поднялась жена.

— Сделаю, мама!

И оба они — Гурилев и жена — знали: сделает.

Пришлось предупредить Крылова…

В июне Сережа уходил в армию. На вокзале, прощаясь, он сказал:

— Вы не сердитесь… Я понимаю вас… Сейчас понимаю, — смотрел он на их осунувшиеся лица. — Я тогда вспылил… Простите меня… Но иначе я не мог… Вы ведь учили меня и Олега честности… И вам самим было нехорошо от того, что вы задумали… Я видел…

Жена молчала, не сводя с него взгляда, словно заучивала каждую черточку, каждое движение глаз, губ, бровей.

— Гурилев! Серега! Кончай! — позвали его ребята. Они стояли уже отдельной от своих родителей группкой возле теплушки, о чем-то весело говорили, изредка, как бы с превосходством, поглядывая на матерей и отцов, уже отстранившись от них своим пониманием жизни.

— Иду! — отозвался Сережа.

И ушел. И Гурилев подумал, что если и существуют две истины, то они, как близнецы, не могут друг без друга, потому что вышли из одного лона…

Он уже почти добрел до мастерских, когда за спиной его послышалась далекая стрельба. Обернулся. Там, где было село и откуда шел слабый стук выстрелов, всполошенно закачалось зарево. И, вглядываясь в черное небо, обкусанное снизу огнем, он подумал, что это как-то связано с тем, что здесь, у этих бочек, побывала Лиза…

Держа часы на ладони, он повернул их к лунному свету. Десять минут третьего. Мороз все усиливался. Сквозняк подвывал в узкой дыре под крышей. А над селом все еще алело зарево, но уже опавшее…

Гурилев прикинул, что времени у него немного. Если они придут, то придут скоро. Они могут прийти сюда. Но мысль эта теперь почему-то не испугала его, скорее — удивила. Он усмехнулся: вот и произойдет какая-то перемена в его жизни. Вспомнил тещу, когда, упрекая его, говорила: «Всю жизнь вы, Антон, боялись перемен». Это означало: «Вы — неудачник, потому что никогда не могли на что-то решиться, боялись перемен».

Может, она действительно права? Случались возможности что-то изменить в жизни семьи, сделать лучшую карьеру. Но от этого слова всегда разило чем-то нечистоплотным, хотя знал, что пути к этой самой карьере могут быть и честными, и все же не помнил, чтобы огорчался впоследствии, упустив какую-то возможность.

Однажды в город во главе бригады ревизоров приехал Виктор Шарыгин, бывший одноклассник, с которым Гурилев не виделся много лет. Встретились случайно на лестнице в банке. Шарыгин — пополневший, в коверкотовом костюме, при галстуке на кремовой рубахе, в фетровых гамашах на полуботинках — вальяжно спускался с широкой мраморной лестницы, окруженный свитой. Узнали друг друга сразу. Оставив спутников, Шарыгин бросился обнимать Гурилева, а тот, держа в одной руке дерматиновый портфельчик, а в другой ковровую тюбетейку, смущенно оглядывался.

Вечером они прогуливались по аллеям городского сада. Шарыгин громко и с удовольствием рассказывал о своей жизни, о том, каких чинов достиг в Наркомфине.

— Как ты мог застрять здесь, Антон?! — восклицал Шарыгин. — Ты же был самый способный из нас! Ты помнишь, как тебя прозвали? «Арифмометр»!.. А?! Нет, я тебя вытащу отсюда!.. В Москву!.. Только в Москву!.. Заберу к себе в отдел… Бросай свою мебельную артель! Это же кустарщина! Москва стоит того, чтобы жить в ней!.. Помнишь Маяковского: «Я хотел бы жить и умереть…» И так далее… Москва, голубчик!

Гурилев смущенно кивал, соглашался. Он не думал ни о Москве, ни о должности столоначальника в Наркомфине. Его огорошил напор Шарыгина, звучавший искренне, и было неловко возражать или высказывать сомнения.

Через день Гурилева пригласили в отдел кадров местной промышленности.

— Вами интересовались, Антон Борисович, — сказал многозначительно кадровик.

— В каком смысле? — не понял Гурилев.

— Да вы садитесь, — приглашающе откинулся на стуле кадровик, будто готовясь к долгой беседе. — В том смысле, что товарищ из Москвы интересовался, как говорится, вашей анкеткой. В разумении прошлого и настоящего.

Гурилев понял.

— И что же вы ему сказали? — закусил он губу, чтоб не улыбнуться.

— Что лишенцем вы не были, в партчистку не попадали, газеты читаете, в коллективе пользуетесь авторитетом… Разве этого не достаточно?

— Вполне! — сказал Гурилев. — Простите, я должен идти. Мне надо подписать банковские документы. Сегодня зарплата. Как-нибудь в другой раз доскажете…

Дома, в лицах, он весело рассказывал жене эту историю, больше всего его забавляло, что Шарыгин все же наводил о нем справки в отделе кадров. Гурилева не обидела эта осторожность друга детства. Но когда через месяц от Шарыгина вдруг пришло письмо с конкретным предложением о переезде в Москву, Гурилев ответил деликатным отказом со множеством благодарностей, туманно сославшись на семейные обстоятельства. За всю свою жизнь он помнил всего три места службы: финчасть штаба 80-й дивизии, мебельная фабрика и потребкооперация, уже в Джанталыке…