— ко мне. Я встал и отстранил ее от себя. Потом, спокойно указав на дверь, тихо и безучастно сказал: «Вон!». Мишка крепко — «без задних ног» — спал и ничего не слышал.

— Ты понимаешь, что говоришь? — вспылила Ира.

— Вон! — повторил я, вывел ее, и запер за ней дверь. Я ликовал — сумел-таки преодолеть слабость, показал свой характер. Утром я выждал, пока Ира уйдет в столовую и, собрав шмотки, сообщил дежурной, что выбываю досрочно. Потом тихо спустился и быстро пошел к выходу с территории дома отдыха. И тут у самых ворот, прямо навстречу мне — Ира.

— Нурбей! — позвала она и остановилась.

Я молча покачал головой и, обойдя ее, зашагал дальше. Думал, что не выдюжу, остановлюсь, но сдюжил. Даже оборачиваться не стал, знал, что она смотрит мне вслед. Дошел до остановки автобусов и сел на ближайший сухумский.

Несколько дней я пробыл в Сухуми без Тамары в компании мамы и старшего сына с женой. У них к тому времени уже был трехлетний сын — мой внук. Внука назвали в мою честь Нурбеем и был он мне полной тезкой — имя, отчество, и естественно, фамилия у нас были одинаковы.

В маленькой Абхазии сплетни расходятся чрезвычайно быстро, и к моему прибытию в Сухуми семья уже была наслышана о моей молодой жене. Зная, что от Тамары это не утаить, я во всем ей признался уже по дороге от поезда домой. Сказал, что черт попутал, и что все вышло по-пьянке. А как протрезвел, мол, бросил все и бежал в Сухуми.

Скажу заранее, что Ира уже в сентябре позвонила мне из Киева, покаялась, и мы помирились. А вскоре она заявилась в Москву и пришла к нам в гости. Как всегда, у нас был и Саша, почти ровесник Иры — года на три старше. Я их познакомил, они очень смотрелись вместе, и мы оставили их у нас на ночь, причем в отдельной комнате.

Но, как оказалось, зря. Он заявил потом, что она ему не понравилась, а она — что он ей. Но это было после, а весь вечер мы провели весело — выпили и вспомнили наши гудаутские подвиги. Ира в лицах рассказала про соревнования по стрельбе с милиционерами и свою решающую фразу из кухни: «А мой Нурбей не только сильнее ваших мужей, но и метче стреляет!». Рассказала и про то, как старик Ризабей передал мне мою пинетку, которую отец носил на шнурке на шее, как амулет.

Уж лучше бы он уж не снимал ее и не передавал той женщине — может, остался бы жив! Ира поинтересовалась, что это такое есть у меня в Москве, про что, все как один, гости на съезде гулиевцев говорили: «У тебя в Москве есть все!». И я указал Ире на Тамару и Сашу:

— Вот это все, что у меня есть в Москве — любимая женщина и талантливый ученик — моя надежда! Разве этого мало?

Но почему-то мой талантливый ученик не произвел впечатления на Иру. А может это она на него? Назавтра Ира уехала к себе в Киев, приглашала нас к себе в гости. Хотя и жила она в общежитии, но все-таки пригласила. Правда, на приглашения откликнулся я один, да и то останавливался не у Иры, а у моего друга Юры. Туда же переселялась на время моего приезда и Ира.

Тамара прощала мне эти маленькие шалости с Ирой — она ей понравилась своей прямотой, отсутствием комплексов, да и молодостью. Тамара тоже понравилась Ире, по-видимому, только первыми двумя качественными, потому, что была на четырнадцать лет старше Иры.

Мы с Тамарой из Сухуми съездили в Тбилиси к моим родственникам в гости. Я показал ей дом, где я жил в детстве, двор, где произошло столько далеких событий. Двор весь порос бурьяном, ужасный туалет был снесен. Меня поразило то, что все окна в доме были закрыты, и никто из соседей из них даже не выглянул. Немыслимая ранее ситуация! Более того, за полчаса, что мы гуляли по двору, и я рассказывал о прожитых здесь годах, никто не прошел в дом и во двор, а также и обратно! Как повымерли все!

Показал я Тамаре и место расстрела демонстрации, памятник Эгнатэ Ниношвили, который защитил меня от пуль своей каменной грудью. Тамара поскребла пальцем дырки на этой груди, замазанные цементом. Мы побывали везде, что представляло хоть какой-нибудь для нас интерес — на горе святого Давида, у памятника моему деду в Ортачала, в пантеонах, церквах, ботаническом саду и зоопарке. Гуляли по моей любимой улице Плеханова, переименованной теперь на какое-то грузинское название.

Но весь Тбилиси напоминал мне мой старый дом — окна закрыты, соседей нет, «все ушли на фронт». Видимо это был знак к последующему упадку Грузии, и Тбилиси в частности, наступившему после развала СССР, распрей и внутренних войн в этой стране.

Из Тбилиси мы все уже в конце августа вернулись в Москву. Купе наше было переполнено стеклянными «четвертями» с восьмидесятиградусной чачей. Мы тщательно скрывали от проводника эти бутыли, которых было не менее десяти. Ведь в них был практически чистый спирт, который горит как бензин. Коварство спирта в том, что он для своего горения требует почти втрое меньше кислорода, чем бензин и может сгорать даже в очень спертых помещениях. Известны случаи, когда «проспиртованные» люди, пытаясь закурить, сгорали изнутри. Пары спирта, смешивались даже с небольшим количеством кислорода, находившимся в легких, сгорали там, и человек «выгорал» изнутри. Не балуйтесь спиртом и сигаретами одновременно! Это я, как бывший «химик» вам говорю!

Но отдых — отдыхом, а работа продолжалась. Конечно же, «мы, большевики» кроме работы, любили и пошутить. Как происходили кафедральные розыгрыши и шуточки, я уже рассказывал. Но я ведь работал, еще и в Контрольном Совете по изобретениям, и тут уже «шутить» приходилось с изобретателями. А они и сами были нередко большими шутниками.

У нас поменялся куратор от Контрольного Совета — теперь им стала очаровательная женщина-«дюймовочка» Галя Вронская. Кстати — классный специалист-эксперт, державший в ежовых рукавицах своих внештатников — меня и кандидата наук Забегалина. Коллегии под предводительством Вронской были долгими и невыносимыми для нас, внештатников — больших «сачков», по правде говоря.