На что ему, недовольные его возбуждением, отвечали проводники — радостные, как показалось Ване — "Такое бывает, вот только, бля, козлы казанские угля не дали. А ведь верно должны были знать о такой природной херне", и советовали ложиться спать, укрывшись двумя одеялами.

Его, обобранного, взял на поруки один русский. Немного говоривший на немецком, вернее едва говоривший, а чаше писавший ответы на клочке газеты. Он мнил себя довольно приличным знатоком языка Гёте и Гейне, которых он принялся без конца цитировать. Но только по-русски. После принимался переводить обратно на немецкий, коверкая немецкий смысл и сам язык.

На вокзале они оказались рано утром и попутчик, которому ехать в туже сторону, что и Ване предложил никуда не соваться, а обождать на вокзале, благо тепло: целый +1 в зале, а не -28 на пероне. Ваня согласился, но его дернуло побежать звонить в Германию пану Михалу о срочной пересылке финансовых средств. Дозвонившись, он наорал на пьяного румына. Наорал не справедливо, — каким еще быть румыну поздним вечером в пятницу? Он потребовал, что б тот нашел Михала и мчался на круглосуточный "Вестерн Юнион" пересылать деньги на их же подразделение, но на вокзале в Русском Омске.

Вернувшись успокоенный услышал строгий выговор обеспокоенного русского, что тот не предупредив ушел. И не зря — пропала уже и сумка с вещами Вани. Ваня опять взгрустнул — там не только вещи, там бумажки с адресами и прочее от прошлой жизни, сохраненной матерью. Потом он пошел в туалет. А зайдя в туалет, услышал шорох в соседней кабинке и по наитью сделал то, что не сделал бы в Германии, — рванул дверцу и увидел втиснувшихся в кабинку двух парней, примеченных им еще в поезде, тормошащими его сумку.

Увидев его, остолбеневшего, ребятки, цыркнув сквозь расшатанные зубы, сказали ему просто:

— Пошел на хуй, фашист.

И Ваня их понял.

Когда он уходил, ребятки, отрубленные наглухо, валялись на очке, брызгами своей крови изукрасив туалетный кафель под вид павлиньих хвостов.

Вернувшись в спящий зал, он, теперь уже молчаливый и наглый, забрался в сумку попутчика. Тот лишь с интересом смотрел на своего подопечного, сразу заметив окровавленные руки. Ваня достал из чужой сумки бутылку водки и выхлебал с горла половину, а на вопрос — утверждение:

— Что, друг, еще и впизды получил?

Отрицательно мотнул головой и разразился длинной матерной тирадой на чистом русском, хоть и свистящим шепотом. Чем привел попутчика в восторг. А когда он бросил из-за спины украденную сумку перед собой, попутчик просто задохнулся от восторга и замотал головой.

— Ну, бля, пацан! Считай, что ты уже вернулся. Ты теперь не в гостях. Ты на Родине. Может ты и другие слова вспомнил, кроме матерных?

И только тут Ваня с нарастающим удивлением вслушался в себя. В нем что-то сдвинулось. Сдвинулось поверх огромного темного кома, который он часто, будучи в стрессовой ситуации, ощущал в себе. Летали хлесткие матерные фразы, но они ему уже были неприятны, а там, внутри кома слышались звуки других слов, и их было много, им было тесно. Но они, как, ни силились, — не могли вырваться из стягивающего их, и душу Вани, липкого плена. Пока не могли…

Уборщица со шваброй удивленно и даже возмущенно выпялилась на него, когда он начал передвигать с место на место свою сумку и чемодан прикорнувшего попутчика, давая ей подмыть пол везде. Уборщица уже открыла рот что-то сказать, верно, резкое, но Ваня, сам от себя такого не ожидая, успел ляпнуть вперёд:

— Заебла.

Сказал, и его обдало запоздалой краской. Он точно не знал смысла того, что сказал. Он только знал: что-то очень грубое. Но уборщица, закрыла рот, так ничего и, не произнеся, продолжила тереть пол. Уже подальше от него.

Захотелось есть. Очень. Страшно захотелось есть. Толкнул спящего попутчика и объяснил ему, жестами, — показывая, как он ложкой забрасывает себе, что-то в рот, — что пора кушать.

В буфете Ваня, давясь, жрал какую-то херню, купленную сострадательным попутчиком. Но "херня" была горячей, а бурда под названием "чай с молоком" обжигающей. И было хорошо. Было вкусно, и противоречиво: мозгами понимаешь что херь полная, — от которой и отравится можно, — и ни чего вкусного. А — вкусно и хорошо, — тепло и сытно. А на тебя смотрит буфетчица, и в какой-то момент удовлетворенная чем-то, будто кивает. Кому? Ему? И отходит по своим делам.

Поев, Ваня почувствовал эйфорию. Тело было невесомым, телу и душе было тепло. И вся серость вокруг стала обретать цвета и принадлежность. Она становилось его, а он становился своим.

Потом осоловелый сунулся к окошку "Вестерн Юнион" и не обращая внимания на вывески и объявления принялся сначала просто просить открыть. Потом громче. Потом принялся тарабанить кулаком и орать матом. А в голове его, и по всему телу, млело, и струилась безотчетная радость.

Тут-то его и взяли под белы рученьки охранители правопорядка вокзала. Он только изумился: "Вас ис Дас?" как локти его отпустили, но провели в привокзальное отделение милиции, придерживая нежно за бока.