— Да ладно тебе, Атлас, — сказал Геракл. — Ты и так неплохо прогулялся.

Медленно, словно чтобы не пролить ни капли молока из чаши, Атлас опустил Космос себе на плечи и согнулся под бременем. Он проделал это с такой легкостью и грацией, с такой почти любовной нежностью, что на мгновение Геракл почувствовал стыд. Он бы с радостью разбил этот мир на кусочки, если бы это могло его освободить. Он понимал, что Атлас мог в любой момент сделать это, но не делал, и он уважал его и ничем не мог помочь.

— Прощай, Атлас, — сказал Геракл. — И спасибо…

Геракл шел прочь в своей львиной шкуре, помахивая палицей из цельного оливкового ствола, с яблоками Гесперид в поясе. Рукой он оттолкнул с дороги парочку звезд и начал растворяться в ткани времени, и Атлас видел, как его прошлое, настоящее и будущее исчезают вместе с ним. Теперь его жизнь не имела ни пределов, ни ограничений. Перед ним было ничто, и разве не этого он давно и так страстно хотел?

Но вот почему это ничто было тяжелым, как пустота?

Он посмотрел назад и на какое-то мгновение потерял из виду вселенную, которую держал на спине. Вместо нее там был он сам, чудовищный и тяжелый; маленький Атлас, отчаянно пытающийся удержать на спине огромного, словно мир, Атласа.

А потом видение пропало.

Геракл отнес яблоки Эврисфею.

Радостный, что покончил с этим бакалейным подвигом, он отправился на юг и основал на пути стовратные Фивы, которые нарек в честь своего родного города.

В честь там или нет, место рождения или не место рождения, а Геракл вскоре устал от городской жизни. Бросив свои роскошные одеяния и полночные пиры, он как следует выбил свою львиную шкуру (уже местами траченую молью) и пустился в путь, который в конце концов привел его к подножью Кавказских гор. Там, живьем прикованный к скале, Прометей коротал вечность, никто уже не помнил с каких пор.

Геракл понял, что где-то поблизости находится Прометеева тюрьма, когда в бледном сиянии утра увидал над головою нарезающую круги тварь, видом смахивающую на грифа. Каждое утро она с завидной пунктуальностью являлась терзать его печень, которая за ночь отрастала вновь, чтобы титан вечно нес наказание за кражу огня у богов.

Не желая, чтобы его увидели, Геракл спрятался за скальным выступом и молча смотрел, как тварь подлетала все ближе и ближе, как ее крючковатый клюв принялся царапать и рвать бледную плоть Прометеева живота.

Лицо титана исказилось, будто в агонии, но изо рта не вырвалось ни звука. Спина Прометея судорожно вжалась в скалу, когда птица разорвала ему брюшные мышцы и засунула голову вместе с шеей в живот, чтобы достать печень. Копаясь во внутренностях, гриф хлопал огромными крыльями, чтобы сохранить равновесие, и танцевал, впиваясь когтями в бедренные кости жертвы.

Печень уже наполовину свисала из истекающей и булькающей кровью раны; гриф ухватил ее поудобнее клювом и яростно рванул. Прометей издал вопль. Хищник взмыл в небеса со свисающей из клюва печенью, роняя капли крови и ошметки плоти на холодные скалы.

Прометей потерял сознание.

Геракл выбрался из укрытия и поднес мех с водой к его запекшимся губам. Прометей пришел в себя и поблагодарил его. Геракл из жалости прикрыл его рану от слепящих лучей солнца и полчищ мух, от которых тот страдал все светлое время суток.

Титан спросил Геракла, не видал ли тот его брата Атласа, и в его памяти неожиданно всплыло видение той бесконечной нежности, с которой Атлас вновь взвалил на себя невероятное бремя мира. Герой ласково отер лоб страдальца и пообещал ему в тот же день пообщаться с Зевсом на тему прекращения наказания.

Умиленный собственной добротой, он ушел, оставив Прометею мех с водой с засунутой в него соломинкой для питья.

Когда Гераклу было чего-нибудь нужно, он обычно начинал с истошного вопля: «ЗЕВС! ОТЕЦ ЗЕВС!» Вот и сейчас его голос прокатился по горам, вызывая небольшие лавины и ледниковые оползни.

Зевс как раз был с Герой, наслаждаясь интимностью момента на золотой кушетке, и Гера, изящно приподняв одну бровь и улыбаясь про себя, оттягивала момент кульминации.

Геракл начинал сердиться. Когда криков оказывалось недостаточно, он пускал в ход палицу, поэтому он взбежал на вершину самой высокой горы и, невзирая на безжалостно пылавшее солнце, принялся долбиться в небо.

Боги почувствовали толчки, и кое-кто даже поинтересовался, не собираются ли гиганты во второй раз штурмовать Олимп. Выяснять причину шума послали, как всегда, Гермеса. Увидев Геракла, методично пытающегося расколоть пополам небесный свод, он так испугался, что согласился доставить царственного смутьяна во дворец тучегонителя.