Шрифт:
— Что ж, пожалуй!
— Так уж вы постарайтесь пораньше: едем-то мы — чуть свет, — обратился к нему Сухорукое, удостоивая этим в ы неизвестно по какой причине.
Молньей что-то в голове Петра пронеслось, и он даже радостно чуть было не улыбнулся, но ради каких-то целей счел нужным поломаться.
— Эх! — деланно почесался Петр…
— Нет, уж ты, етта, друх, для меня сделай, — и столяр положил руку свою ему на плечо; странная вещь: почтенное это лицо с длинной, протянутой вниз бородою (смесь свинописи с иконописью), — внушало Петру все еще уважение и страх; а то, что столяр был пьян (первый раз видел Петр столяра пьяным) и взволнован — все это внушило сквозь ненависть его к столяру и еще какую-то нежность. «Как это я прежде не замечал, — подумал он, — что свинопись в этом лице перемешана с иконописью?» Это слово он только что придумал и, как ему казалось, придумал удачно.
— Хорошо: поеду.
— За ваше здоровье, — протянул ему медник водку.
Выпили.
И Петр вышел: темный на него бросился вечер с все еще красной зарей; и обвил его этот вечер темнотой да зарей; Петр пошел на зарю…
Шум, гром, гвалт, тяжелый дух: подавались на стол тарани, селедки, в больших чайниках водка, всякая иная дохлятина и в красненьких коробках папиросы «Лев» (пять копеек десяток); не всякому был тот «Лев» по карману, а курили — для ради шикозности; вокруг пьяненького урядника кучкой теснились пьяненькие мужики:
— А ты их лови, да в воду.
— Да што, да я…
— Да мы…
— Истинная, позволю себе заметить, правда: потому такое их, значить, дело.
— Потому, дубатол ты эдакий, они и мутьянят народ…
— Истинная, позволю себе заметить, ваше благородие, правда: потому, значит…
— А потому ты лови их, да в воду…
И урядник, проведя ногтем по красной коробочке, вытащил трясущимися перстами папиросу «Лев» и с наслаждением закурил.
— Ну, и што шь?…
— Да што: а по-моему, сбежит.
— А ежели бы он убёг?…
— Тагда, Мироныч, пиши прапало… И столяр задумался.
— Никак ефтава случая нельзя допустить…
— Помяни ты мое сухоруковское слово: сбежит.
— А ты бы всыпал?
— А я бы и всыпал… Молчание…
— Только как етта ты мне предлагаешь, так я должен тебе сказать, што за такое дело должен ты будешь мне…
— Вво — как: пакланюсь я табе…
— И тыщами еропегинскими поклонишься?
— Пакланюсь табе в ноги еропегинской тыш-шой.
— То-то: теми тыщами и поклонись…
— И поклонюсь… Молчание…
— Только вот…
— А я тебе говорю; греха никакого тут нет: ничяво нет — как есть пустота, плевое дело…
— Ладно, вези его в город…
— И повезу…
— Здесь-та с им не спадручна; здесь с им нельзя паступить никак: баба тут у миня, Матрена…
Молчание…
— А кагда с им поступлено будет?…
— Да уж будет поступлено: не сумлевайся… В наискорейший срок…
— О, Господи, Господи!
— Мы, Сухоруковы, за что, брат, ни возьмемся; спроси ты, каво хочешь, какие мы такие: порода известная…
— А он от тебя не сбежит?
— Так вот тебе и убежит!..
— Так ефта я…
— Убежит: ат миня еще нихто не бегал!.. Молчание…
— А только я табе говорю, а ты слушай внимательно: што куренок, што человек — одна плоть; и греха никакого тут нет; одинаково завелись и люди, и звери, и птица — на адин фасон; и как я тебе это по дружбе сказал, то ты меня должен за это благодарить… Понял?…
Завизжала гармоника; к урядникову столу прилетела желтая муза и села; пьяная баба пошла в пляс; она выбивала пыль из-под юбок с жеманством, с достоинством даже поджимая губы и держа руки в боки:
Д'ах, пошла я Пад винец — Д'мужинек мой Был стервец…Пьяный урядник гоготал, а курносые парни дружно разорвали рты и гаркнули:
Я и едак, Я и так: Мижду прочим — И никак…Лихо топотала баба и голосила:
Ели редьку Да капусту — С галадухи В брюхе пуста…А парни подхватывали:
Д'я и едак, Д'я и так: Мижду прочим, Все никак…Новая была песня, модная: перед тем пели сицилистические песни в округе; а как попика Николая скрутили да в тюрьму сволокли, струхнула окрестность маленечко; прекратились митинги, побросали оружие, пошли доносы; пошли новые распевать песни:
Миня деверь Учит, жучит: Ат капусты Брюха пучит… Вот и весь та Мой сказ…А парни подхватили:
А ну вас — Пейте квас!..