Торп раскачивался, стоя на коленях, и стонал, словно от мучительной боли.

— Как вы полагаете, что нам делать с ним? — спросил Парплеус. — Я мягкий человек с чувствительным сердцем, но сейчас даже я говорю: казнь! — и самая суровая. Утопить в нечистотах. Или содрать кожу рядом с его коровой…

— А на следующий день половина дружины будет валяться с болотной трясучкой, — перебил кёниг. — Нет, магистр, твои мягкосердечные методы не годятся. Этот мужик засел тут, как гнилой зуб, так просто его не вытащишь.

Дер Наст приблизился к Торпу, на ходу снимая с запястья железный браслет. Под руками повелителя мечей железо смялось, словно воск, растянулось и плотно обхватило шею мужика.

— Даю тебе время до послезавтра, — ласково произнёс дер Наст. — Устраивай свои дела, ублажай чуров, продавай барахло. А послезавтра — жду тебя на своём дворе. Бежать не пробуй и снимать кольцо тоже. Хуже будет. Ты всё понял?

— Чего зря тянуть? Здесь бы и покончили, — через силу выговорил Торп, ощупывая ошейник.

— Кто придумал, что я собираюсь с тобой кончать? — удивился владыка Снегарда. — Я беру тебя на службу. Зачисляю в войско, причём не просто копейщиком или лучником. Ты будешь десятником, а это большая честь.

— Я же ничего не умею! — взмолился Торп. — Я мирный человек, неуч.

— В бою тоже нужны мирные люди, — успокоил дер Наст. — Например, подносить и устанавливать осадные лестницы…

Торп замолчал. Он понял, к чему приговорил его кёниг. Почитай, что никто из установщиков не возвращается с приступа. Их первыми бьют, и жгут, и смолой варят. Исполняют эту работу пленные мужики, нахватанные в окрестных деревнях, и десятники, что командуют ими, на деле такие же смертники, как и они.

— Ступай, — милостиво разрешил кёниг. — До послезавтра ты свободен.

Когда незваные гости покинули хутор, Торп обошёл дом, аккуратно прикрывая выставленные двери. Посидел в заулке, где под поветью, чтобы дождь не гноил, вкованы были идолы. Хорошие идолы — корневые, не деланы, не строганы, сами в лесу выросли. А вот, поди ж ты, не уберегли. Может, мало кормил богов? Или ещё надо было приискать защитников? Но и без того — у простого мужика, а три личины. Княжий бог Хаймарт, правда, подкачал: ростом невелик и голова пеньком, без глаз. Но шрам на груди знатный и руки граблюшками, как положено. Бабка Мокрида, напротив, собой здорова. Тело — столб столбом, а наверху коренья сплелись, и смотрит из древесных узлов нерожалая старуха, от которой успех в хозяйстве зависит и само здоровье. Но особо хороша любовная богиня Амрита. Грудастая, а зад такой, что двумя руками не охватить. Глаз не видно — древесный завиток лёг сверху, словно волосы прикрыли лицо. Бабы любят так — чтобы главное было на виду, а лицо волосами прикрыть, будто стесняются.

Хорошие боги, а не уберегли. Достал его кёниг. Теперь будут боги одни стоять, гнить, как всякая колода.

Ничего собирать Торп не стал — на тот свет и без котомки пустят, а на этом осталось гулять меньше двух дней. Как пройдёт отпущенный кёнигом срок, то ошейник начнёт помалу сжиматься. И эдак тихохонько, не торопясь, удушит непокорного. А покоряться у Торпа желания не было. Не пойдёт он на Фирнов двор, пусть кёниг как-нибудь без него воюет.

Майданчик перед домом, всегда выкошенный и ухоженный, сейчас был загажен кровью и ошмётками требухи. Всё, что можно, солдаты, выполняя строгий приказ, унесли с собой. Остались кишки — всё равно колбас никто делать не будет — да копыта. Клей из них, что ли, варить?

Требуху Торп помыл и разложил равными кучками перед богами.

— Поешьте на прощание, завтра начнётся для вас долгий пост.

Подержал в руках копыто. Знакомое копыто с белой отметиной на голяшке. Вот была корова жива, Торп за копытами ухаживал. А теперь куда его девать? Такое только дикий Хийси жрёт. «Вот и пусть сожрёт вместе со мной…»

Как был, с копытом в руках, Торп спустился с холма, побрёл болотом; не по гати, а так просто, как нога ступит. И нога, привыкшая бродить по трясине, не увязла, Торп выбрался на сухой бугор и потащился дальше, шеей чувствуя тугое присутствие Фирна дер Наста.

Лес в этом месте с неделю тому назад горел — подожгли уходившие налётчики. Молодые сосны, подлесок, палый лист и всякий мусор выжгло начисто. Старые сосны стояли, чернея обугленной корой, чуть присоленной первым снегом, топорща голые ветки. Остаток осени и даже зиму они отстоят, а весной, когда отмякнет земля, повалится погибший бор, и тогда здесь уже так просто не походишь. Хороший был лес, а умер. Кому понадобилось губить? А самого Торпа тоже — за что порушили?

— Пусть лучше Хийси сожрёт, — вяло повторял Торп единственную мысль.

Возле старого выворотня — накренившейся, но ещё не рухнувшей ели — заклубилась тьма, и из тьмы поднялся жутковидный Хийси: ростом выше леса, лапы как еловые ветки, грудь поросла мхом.

— Зачем меня ищешь? — пророкотало сверху.

— Вот. — Торп без тени страха протянул копыто с обрывком шкуры и белым пятном на голяшке. — Всё у меня отняли, последнее тебе принёс.

Корявая лапа подхватила лакомый кусок, отправила в пасть.

— Что за угощение просишь? — потребовал Хийси.