Там все было как и прежде, только выглядело еще более таинственно. Правда, всего лишь для меня. Офицер не задумывался над этим, у него были иные заботы, своя работа. Вскоре выяснилось, однако, что работы как раз и нет… Когда мы подходили к сараю, уже издали можно было увидеть, что второй Франт улетучился. Створки дверей были широко распахнуты, а внутри зиявшего пустотой сарая уже не было "мерседеса".

— Удрал, — шепнула я.

— Удрал, — словно эхо, откликнулся офицер.

Мы вошли в сарай и поднялись по ступенькам на чердак. Здесь было тихо и пусто, словно чердак был необитаем. Все стояло на прежних местах. Закрытое бумагой окно, под окном покрытая одеялом раскладушка, сбоку старый шкаф, стул, столик. На столике чистая салфетка, вазочка с цветами. А в воздухе жужжала золотистая мушка и… Может быть, поэтому все казалось здесь еще более таинственным.

Подойдя к шкафу, офицер резким движением открыл его. Дверца жалобно заскрипела, а у меня словно перехватило горло… В самом углу пустого шкафа лежала светло — бежевая поплиновая шляпа! Я допускала, что это просто иллюзия, своего рода фата — моргана. Кто — то дунет, кто — то произнесет опрометчивое слово — и шляпа растает в воздухе.

Подойдя на цыпочках к шкафу, я нагнулась и осторожно подняла шляпу. Нет, она существовала наяву… была настоящей… ее можно было потрогать. Я держала шляпу в ладонях, как птицу, которая вот — вот выпорхнет, потом осторожно перевернула ее тульей вниз… Из — под светлого кожаного отворота выглядывал клочок бумаги, покрытый печатными буквами… Ей — богу, газета, и к тому же "Жиче Варшавы"!

— Есть! Есть! Это уж, наверно, та самая, за сто тысяч!

— Что ты плетешь? — Офицер удивленно смотрел на меня. — Что с тобой?

— Ничего, — торопливо бросила я. — Прошу прощения, я должны бежать к виолончелисту.

Прежде чем офицер успел меня задержать, я уже была внизу, крепко сжимая в руке самую дорогую на свете шляпу.

Остановилась я только у башни, мне просто не хватило дыхания. Переведя дух, я уже входила в башню, когда из кустов донеслось вдруг тихое уханье серой совы. Обернувшись, я заметила среди листвы шелушившийся нос Мацека.

— Что ты здесь делаешь?

— разве не видишь? Наблюдаю, — прошептал он.

— Ты ведь должен был следить за приезжим иностранцем.

— Уже не нужно. Его схватили в гостинице.

— Тогда за кем ты следишь?

— За пани Моникой. Она спряталась в башне.

— А калека?

— Калеку я не видел.

— А пан Коленка?

— Пан Коленка наверху.

— Замечательно! — обрадовалась я. — Продолжай следить, а я поднимусь к нашему виолончелисту. Если он ошалеет от радости, вызывай "скорую помощь".

— Шляпа! — пробормотал ошеломленный Мацек.

Я помахала перед его носом своей добычей.

— Именно шляпа, и как раз та, которую все ищут! Отгадай, где она была? — Мацек, разумеется, не мог произнести ни слова. И я добавила: — Представь себе, там, где я и говорила!

Оставив удивленного Мацека на его наблюдательном посту, я сыпанула к башне. На мой стук в дверь громко ответил пан Коленка:

— Прошу не стучать! Никого не впускаю!

"Наверно, готовит стручковую фасоль и не хочет, чтобы ему мешали", — подумала я и крикнула:

— Это я, Девятка, у меня важные новости!

Он притащился к двери, отодвинул запор и просунул сквозь щель свою внушительную лысину, отчего на лестнице словно посветлело.

— Это ты, моя дорогая? Отнесла папку? Застала профессора?

Мне стало не по себе. Я совсем забыла о папке, а сейчас предстояло рассказать пану Коленке обо всем, что случилось, пока он готовил фасоль. Решив, что не стоит заставлять его излишне нервничать, сообщение о папке я отложила на самый конец. Пусть бедняга порадуется вначале своей шляпе.

— Все в порядке, — ответила я. Но у меня для вас есть еще одна неожиданность.

— Что случилось, моя дорогая? — забеспокоился виолончелист, протирая очки.

Тогда я присела перед ним в реверансе.

— Закройте, пожалуйста, глаза!

— Что только ты, девочка, со мной не вытворяешь! — воскликнул он удивленно.

Он сомкнул веки, напомнив собой изображаемого на картинках старого китайского мандарина. А я, поднявшись на цыпочки, накрыла шляпой его замечательную лысину.

Через мгновение он открыл глаза и сдернул с головы шляпу. Несколько отстранив ее от себя, виолончелист внимательно ее осмотрел, потом повернул тульей вниз и заглянул внутрь.

— Да! — воскликнул он. — Это наконец — то моя шляпа! Смотри, газета, как я тебе и говорил.

Отбросив сложенную газету, он отогнул кожаный отворот и неожиданно страшно побледнел.

— Да, это моя шляпа, — повторил он, — но теперь все напрасно.

— Что напрасно? — в недоумении спросила я.

— Все, — простонал пан Коленка, опускаясь на стул. Я никогда еще не видела человека в таком безысходном отчаянии. Он весь поник и обвис, словно из него ушла жизнь.

— Но почему? — настаивала я. Его отчаяние поразило меня.