После Тильзитского мира в ожидании своих паспортов, чтобы вернуться в Пруссию, принц Август и Клаузевиц посетили часть Савойи и Швейцарии, Женеву, Лозанну, учреждение Песталоцци в Ивердене (Yverdun) и прожили более месяца в Коппе (Coppet) у Madame де Сталь, со стороны которой Клаузевицу удалось снискать большое внимание. «Она полна ко мне внимания, — пишет он 5 октября, — я сам не знаю, почему». Madame Рекамье, бывшая тут же, не понравилась молодому капитану: «Самая заурядная кокетка» (Eine sehr gew"ohnliche Kokette). Клаузевиц много имел общения с Ф. Шлегелем, который внушил ему чтение некоторых старых авторов. В ноябре неразлучная пара вернулась в Берлин.

Ноябрь 1807 г. Но и в этой тяжелой 10-месячной обстановке мысль Клаузевица продолжала неустанно работать, хотя на этот раз она как будто выбилась из своего чисто военного русла. Уже во время своего пребывания в Коппе, вероятно, под влиянием своих разговоров со Шлегелем и де Сталь, Клаузевиц набросал несколько заметок в свой «Журнал от Суассона в Дижон и Женеву» [100] . Из этих заметок наиболее интересны те, которые касаются французской революции. Клаузевиц не согласен с «обычным мнением», что революция дала французам такое благородство и воодушевление, которым нельзя противостоять, он считает это тяжкой ошибкой. Каким образом «народ без добродетели» может быть непобедимым? И революция, не погрязла ли она в деспотизме? Разве Макиавелли не прав, утверждая, что испорченный народ не способен быть свободным? Обнаружили ли революционные войны у французов действительный патриотический энтузиазм и неукротимый героизм? И если они показали большую активность, то их поднимал на это просто страх гильотины. Какую это нравственную солидность показали эти банды грабителей, брошенные на границу, навстречу армий менее многочисленных и руководимых старцами? И какие победы они одержали бы, если бы они не содержали в себе кадры старых войск монархии и если бы во главе их не стали гениальные вожди, поддержанные фортуной? Французы никогда не проявят очень высоких моральных качеств, и верить, что революция враз могла снабдить их таковыми, это значит понимать вещи тривиально и плебейски (p"obelhaft), ибо вся история достаточно доказывает, что характер народа не изменяется в несколько дней.

Мы привели эту выдержку лишь во имя ее биографической ценности. Для нас, отвыкших от такого порядка мышления, странно читать о «народе без добродетели» и вообще держаться подобного подхода к сложной теме, но настроение заметки многознаменательно. Оно говорит о таком накоплении вражды и ненависти к поработителям своей страны, которое, как хороший аккумулятор энергии, обещает большую продуктивность и на долгое время.

Небольшая статья, называемая «Die Deutschen und die Franzosen» [101] [ «Немцы и французы»], поднимает ту же тему, но в тоне более спокойном и обстоятельном. По-видимому, Клаузевиц написал ее в Берлине в конце 1807 г. и назначал ее для друзей, может быть даже для публики («Я провел 10 месяцев во Франции… Я не могу удержаться, чтобы не сообщить другим пережитых мною размышлений»).

Статья представляет попытку, анализируя особенности характера народа, его общественных навыков, его языка, сделать те или иные предпосылки относительно его политической устойчивости, даже его военных качеств. Не входя в подробности, укажем на выводы.

Французы, несмотря на все (легкомыслие, живость, однотонность мысли и характера) [102] недочеты, являются народом сильным; это происходит от богатства их почвы и от некоторых особенностей, которые делают из них послушное оружие правительства; пустые, они легко увлекаются обещанием крупных благ и легко ослепляются блеском трона; лишенные страстей, они не противятся их властителям, раз им обеспечена хорошая жизнь; наконец, одноформность идей и нравов значительно облегчает создание национального духа.

Немцы, имеющие противоположные качества, создают иные результаты. Они мало склонны следовать общей внешней дисциплине; имея склонность к философским углублениям, они являются более субъективными и менее доступны созданию духовного аккорда. Более замкнуты, чем французы, они больше думают в одиночку и меньше вступают в контакт друг с другом. Беря их отдельно, найдем, что немец лично более богат и красив, чем француз, но как народ они менее сильны, первых можно было бы сравнить с греками, вторых — с римлянами.

Может быть, наше время свело на нет все эти тонкие умозаключения, но ясно одно, что они являлись не одним лишь упражнением в логических построениях. Клаузевиц в данном случае не абстрактен и не оторван от жизни: он непрерывно мыслит над роковым, но глубоко практическим вопросом: с кем Германии придется бороться и какими силами она будет при этом располагать, он подытоживает моральные данные, он стремится укрепить свой патриотизм. Из таких изысканий родилось немецкое национальное сознание, они-то и подняли дух в дни 1813 г.

B Берлине Клаузевиц пробыл пять месяцев. По-видимому, и это время он стоял в стороне от военных работ, поглощенный чтением политических и общеисторических трудов. Еще в октябре он писал невесте, что искусство, которое он так любил раньше, ушло теперь далеко от него, как радости этого мира покидают умирающего; что теперь родина и национальная честь являются для него «двумя земными божествами», которым он хочет себя посвятить. Относительно немцев его горечь оставалась прежней. Его глубоко огорчает их увлечение французской властью, свидетельствующее о потере совести, увлечение софизмами философии, предписывающими презирать несчастья сего мира, укрощать бури сердца, доверчиво ждать лучших дней. «Безумцы, — восклицает он, — ведь из сегодня создается завтра, ведь в настоящем выковывается будущее. В то время как вы ждете будущего, оно уже выходит из ваших рук, но дурно обделанным. Жизнь принадлежит вам, и какой она окажется, такой она будет только благодаря вам».

Прочитав труд Генца [103] , основные идеи которого так сильно совпадали с его собственными, Клаузевиц пишет: «Предисловие этих Fragmente надо читать немцам как проповедь, без перерыва, а в голову наших министров эти Fragmente надо вбивать палкой».

Мы видим, что пять месяцев пребывания в Берлине Клаузевиц, так сказать, накаливался патриотической горечью и негодованием, рос в смысле политического кругозора, но потерял их в смысле наращивания или переживания военных пониманий.