– Женя! – попытался предупредить девушку Дорожкин, но в трубке раздались гудки.

– Тезка? – понимающе пробурчал Мещерский и покосился на соседку, которая старательно рисовала на лице губы.

– Вроде того, – пробормотал Дорожкин.

Он только что поговорил с девушкой, но вместо прилива сил чувствовал изнеможение.

– Знаешь, – снова покосился на соседку Мещерский, – а может, ну его? Что мы можем изменить? Да и как можно менять то, чего ты не можешь даже понять? Это просто такая аномальная зона. Скважина. Физический шиворот-навыворот. Понимаешь, когда все ходят в одежде наизнанку, тот, кто одет правильно, он не только выделяется, не только чувствует себя идиотом, он им становится. А потом… знаешь, мне бы не хотелось и самому оказаться в той толпе. Помнишь, ночью?

– Помню. – Дорожкину было и жалко Мещерского, но и говорить с ним теперь не хотелось. – А как же Машкина спина?

– Да не знаю, – махнул рукой График. – А ты знаешь, как она эротично выглядит в мужской рубашке? Ну знаешь, конечно…

– Нет, – покачал головой Дорожкин. – Она меня не баловала. Пожалуй, я позвоню матушке.

Спустя полчаса после разговора с матерью Дорожкин сидел в кафе «Норд-вест», тянул из бокала томатный сок, грыз сухарики с чесноком, смотрел на гигантский термометр и думал о том, что надо было бы поспрашивать у той же Маргариты, какие еще есть ведуньи в Кузьминске, и если нельзя поворожить на поиск человека, то, может быть, есть ворожба на возвращение памяти? Очень бы хотелось прочистить голову если не до встречи с Марфой Шепелевой, то хотя бы до встречи с Женей Поповой. Ведь если даже Дорожкин в силу какой-то нелепой случайности действительно убил Владимира Шепелева, то не стоит ли ему срочно вспомнить и то, что теперь в своем туманном и неразборчивом беспамятстве казалось ему удивительно светлым? А ну как он и в самом деле встретится с Женей Поповой? Что он ей тогда скажет? Давай дружить, Женя Попова, но имей в виду, я тут ношу в пакетике два золотых волоска, и вообще я человек с непредсказуемым прошлым?

Минуты перекатывались, как камешки под напором набегающей волны, из минут складывались часы, а Дорожкин все сидел и продолжал смотреть на тающий в круговерти термометр, красный столбик на котором замер на минус трех.

– Что ты здесь делаешь, Дорожкин? – навис над ним Марк Содомский в двенадцать часов.

– Жду, когда мимо проплывет труп моего врага, – ответил Дорожкин.

– Зачем? – не понял Содомский.

– Вдруг он поплывет лицом вверх, – пожал плечами Дорожкин, – хоть буду знать, как его звали.

– Напрасно, – прищурился Содомский. – Если труп твоего врага плывет лицом вверх, он сам может тебя увидеть и выбраться на берег. Вдруг у него достаточно времени, чтобы разобраться с тобой, пока ты жив?

В час в кафе зашел Адольфыч. Он покосился на Дорожкина, сел у окна, пообедал, после чего прошел мимо его столика и с усмешкой скомандовал:

– Отомри, а то хозяйка кафе уже «скорую» думает вызывать. Знаешь, какое самое лучшее средство от несчастной любви? Хороший и здоровый секс без обязательств. Хочешь, познакомлю с Милочкой?

– Нет, – мотнул головой Дорожкин.

– Ну, – хмыкнул Адольфыч, – тогда ищи пропавших, вдруг кто из них тебе поможет в этом неблагодарном деле.

«Ищи между ними что-то общее», – вспомнил Дорожкин слова Маргариты. Обе пропали, но обе якобы живы. Кто еще пропал? Получается, что пропала и Женя. Для всех, кроме Дорожкина. Правда, на самом деле она не совсем пропала, она «тут недалеко», но о ней все забыли. Все, кроме Дорожкина. Значит, это было колдовство. Но на Дорожкина оно не действует. Выходит, что памяти Дорожкина на перекрестке Рязанского проспекта и улицы Паперника уж точно лишила не Женя, а кто-то другой? Кто тогда? Чьи золотые волоски в его пакетике? Как же все-таки вернуть память? Хоть головой стучись об стол.

– Выпьешь? – Ромашкин поставил перед Дорожкиным кружку пива.

Дорожкин посмотрел на часы. Было еще только два.

– Если хочешь напиться, надо напиться, – объяснил Ромашкин. – Я слышал, что в горах стреляют по вершинам, чтобы снежные лавины сошли, пока они маленькие. Или чтобы не сошли не вовремя. Считай это пиво выстрелом по твоей вершине.

Дорожкин вспомнил, как еще в начальной школе бегал на заснеженную деревенскую горку. Мешки из грубого полиэтилена набивались соломой, надерганной из стогов, завязывались алюминиевой проволокой, которой тогда было видимо-невидимо на любом заборе, и служили мягкими санками для худых мальчишеских задниц. Съезжать по утрамбованному на склоне желобу удавалось довольно лихо. Вот только на импровизированном трамплине мешок всякий раз выскальзывал из-под седока, взлетал выше и норовил приземлиться на голову.

– Спасибо, – кивнул Дорожкин и пригубил напитка.

– Завтра надо будет веселить женщин, – настоятельно прошептал Ромашкин, – а с такой твоей рожей я смогу им предложить только игру в инквизицию. Имей в виду, в некоторые эпохи выгоднее быть идиотом и шутом, чем еретиком.

– Или идиотом, или шутом, – заметил Дорожкин вслед уходящему Ромашкину, – зачем же смешивать?

Марфа появилась ровно в три. Она прошла мимо окон кафе и неторопливо направилась к термометру – высокая, статная, закутанная в старомодное пальто с пыжиковым воротником. Дорожкин поднялся, набросил на плечо сумку, нащупал на поясе пистолет, сунул руки в рукава пуховика. Выскочил под захлестывающий лицо снег.

– Пошли к памятнику Пушкину, – бросила ему через плечо Марфа, словно видела его затылком.

– Тут и памятник Пушкину есть? – удивился Дорожкин.

– Ну если есть памятник Тюрину, то отчего же не быть памятнику Пушкину? – ядовито хмыкнула Марфа и зашагала в проходной двор.

– Тут следят за мной, – заметил Дорожкин ссутулившегося в проходном дворе здания через дорогу человека.

– И пусть следят, – буркнула Марфа. – У каждого своя работа. Ты не видишь, а для него мы с тобой сейчас так и стоим у градусника. А как растаем, так он и побегает. А чего ты его-то боишься, а не меня?