Старик был, конечно, прав. Дорожкин отправил бесценный бальзам внутрь, закутался в одеяло и принялся скатывать с ног мокрые трусы, чтобы надеть сухие штаны на голое тело, благо только что хлопавшие ему зрители вместе с шезлонгами двинулись к навесу. Через пять минут Дорожкин к ним присоединился, а еще через десять минут, когда на тарелки были положены аппетитные куски мяса и овалы румяной картошки, когда было разлито по бокалам что-то тягучее и янтарное, он уже смог и разглядеть приглашенных, тем более что Фим Фимыч присоседился на тугой подушечке рядом и шептал на ухо про каждого, на кого Дорожкин устремлял взгляд.

Собственно, незнакомых, выбравшихся вместе с Адольфычем из припоздавшего «хаммера», было двое. Всех остальных Дорожкин уже неплохо знал – и встречал всего во второй раз одного только Никодимыча. Кашин помогал Марфе, Неретин, перенесенный Павликом вместе с шезлонгом к столу, дремал, Ромашкин довольно улыбался, Маргарита улыбалась едва заметно, Содомский не улыбался вовсе, оглядывая присутствующих с выражением хозяина, который не пытается изображать радость по поводу внезапного приезда нелюбимых родственников, Никодимыч толкал в бок локтем сидевшего рядом с Дорожкиным Фим Фимыча. Адольфыч все внимание уделял незнакомцам или, точнее говоря, незнакомкам, поскольку обе они были дамами. Одна – породистой, роскошной женщиной с классическими чертами лица и волнами светло-русых волос, другая – ее юной карикатурой. Лет молодой особе, которой, как понял Дорожкин, Адольфыч доверил управление «хаммером», было от семнадцати до двадцати четырех – двадцати пяти, волосы ее были покрашены в ядовитый лиловый цвет, и отблеск этого цвета ложился на все: громкий визгливый смех, гримасы, сальные шуточки, резкие движения. Причем, Дорожкин это понимал отчетливо, юная особа ничем не уступала красотой своей соседке за столом, вдобавок располагала юностью, но, чтобы докопаться до ее красоты, пришлось бы потратить немало мыла и, может быть, порки. Впрочем, сам Дорожкин порку не приветствовал, хотя, по мальчишеству, крапивой по голым ляжкам получал.

– Перова Екатерина Ивановна, – зудел в ухо Дорожкину Фим Фимыч. – Директор промзоны. Уже лет… много. Как муж ее, Перов Сергей Ильич, на пенсию ушел, по инвалидности, так она и заступила. Умница. Хватка – стальная. Очень большой человек, очень. Под стать Адольфычу. Хотя решает-то в итоге не крутость, а высота полета, но все-таки.

«Очень большой человек», которая вряд ли была ростом выше Дорожкина и, наверное, немало лет балансировала на грани между молодостью и зрелостью, поворачивалась к Фим Фимычу и грозила карлику пальцем, одарив попутно доброжелательной улыбкой Дорожкина. Того от доброжелательства Екатерины Ивановны обдавало холодом, и он волей-неволей переводил взгляд на вторую особу.

– Перова Валерия, – продолжал Фим Фимыч. – Лерка-тарелка. Оторва и непоседа в степени. Головная боль и заноза в заднице. Большая заноза! – Фим Фимыч начинал разводить крохотные ладошки в стороны. – От задницы до головы достанет, потому и головная боль. Берегись, лучше под удар молнии попасть, чем под нее. Окончила какой-то вуз, то ли в столице, то ли в британской столице или еще где, вот только что прибыла тянуть соки и деньги из маменьки. Заодно и порезвиться, стало быть.

Резвилась Валерия громко. Отпускала шуточки в адрес Ромашкина, старательно тянула уголки губ к ушам в ответ на шутливые замечания Адольфыча, строила плаксивую гримасу, когда что-то шептала ей мать, таинственно подмигивала Дорожкину.

– Осторожнее, – повторил Фим Фимыч. – Если, к примеру, с ее маменькой или с той же Марго можно порошинкой запылать и пеплом осыпаться, эта тебя оближет, потом укусит, потом съест, испражнится тобой, воткнет головой в кучу дерьма, да еще дерьмом сверху польет. И пошинкует на всякий случай. А потом наступит еще.

– И дерьмо бывает сладким, – вдруг наклонилась над Дорожкиным Маргарита и, прикурив от мгновенно оказавшейся в ладони Фим Фимыча зажигалки, вернулась на место.

– Недолго, – мгновенно парировал карлик. – До первой ложки. И только во время насморка.

– А ее отец, он вообще-то кто? – поинтересовался Дорожкин.

– М… отдельный разговор, – поморщился Фим Фимыч и тут же закинул в рот пучок соленой черемши, словно чтобы не сболтнуть чего лишнего.

– Человек-тетрис, – захихикал через Фим Фимыча Никодимыч.

– Друзья! – Адольфыч поднялся, погладил большим пальцем бокал. – Сегодня мы собрались не просто так.

– Мы каждый год во второе воскресенье ноября собираемся не просто так, – с улыбкой заметила Екатерина Ивановна.

– Согласен, – закивал Адольфыч. – Сегодня общий праздник. Вечером будет фейерверк на площади, ночная ярмарка, песни, музыка. Костер. Но мы тут собрались в узком кругу, потому что потом, когда праздновать будут горожане, мы будем работать. Сегодня исполняется ровно шестьдесят лет, как наш город начался. Ровно шестьдесят лет назад на низменном кочковатом поле была поставлена первая армейская палатка и поднят российский, тогда еще красный флаг.

– Советский флаг, – поправила Адольфыча Екатерина Ивановна.

– Конечно. И вот, – мэр обернулся к озеру, за которым блестели стеклами темно-красные дома, – идеальный город, который может гордиться не только своими фасадами и благоустройством, но и своими жителями, живет. Пожелаем же ему долгих лет.

Приступ тошноты подступил Дорожкину под горло, но он сдержался, поднялся вместе со всеми и опрокинул коньяк в горло. Даже Неретин, который до этого напоминал бесчувственную куклу, вскочил, зацепил скрюченной ладонью бокал и проглотил его одним махом.

– Ты ешь, ешь, – подтолкнул локтем Дорожкина Фим Фимыч. – Если холод накатит, топливо должно быть для растопки. А где у организма топливо? Знамо дело, в пузе. Так что набивай в пузо побольше груза.

– Жуй только хорошо, – высунулся из-под локтя Фим Фимыча Никодимыч.

Дорожкин жевал старательно. Против ожидания, еда была простой, да и не слишком разнообразной, но именно такой, какую Дорожкин и любил. Из горячего присутствовали большие блюда извлеченной из котла картошки и баранины на ребрышках, которую Марфа Шепелева разбрасывала по тарелкам увесистым черпалом, да пара объемистых тазиков жаренных с луком белых грибов. Закуски же все были привычными, деревенскими: капуста, огурцы, помидоры, черемша, маринованный чеснок, перчик и все те же, но уже соленые, с хрустом, грибочки. Ну и, конечно, хлеб-самопек, разведенный из черносмородинового варенья морс и настоящий армянский коньяк.