Лейтенант Оуки доставил в полевой штаб генерала Слокума записку от Килпатрика. В ней говорилось, что кавалерия, дислоцирующаяся в нескольких милях к юго-востоку, готова поспособствовать.

Слокум, в этот момент занимавшийся развертыванием Двадцатого корпуса, который должен был заделать брешь в обороне федералов, сказал: Господи, еще не хватало! Короче, пусть ваш генерал Килпатрик ждет приказаний и не рыпается.

Юноша Оуки (до войны он был учителем в начальной школе и собирался, когда кончится вся эта катавасия, учиться на священника) попытался было отбыть восвояси, но обнаружил, что заперт — все подходы запружены войсками. Заблудился в болотах и сдуру заехал прямо в гущу битвы, как раз туда, где подразделения генерала Моргана сдерживали главный удар мятежников. Оуки торопливо спешился и затесался в драку. Обороняющиеся выстроились за бруствером в две шеренги; те, что впереди, стреляли с колена, те, что сзади — стоя; командиры выкриками упорядочивали залпы. Понеся тяжелые потери от их плотного огня, повстанцы стали отходить, но в это время северяне обнаружили, что их атакуют с тыла, потому что еще одна бригада генерала Карлина, хоть и усиленная резервом генерала Фиринга, не выдержала натиска. Что делать? Солдаты Моргана поперескакивали через бруствер и залегли за его фронтальной стенкой, стреляя в обратную сторону. Однако среди атакующих они заметили синие мундиры. Минутная нерешительность оказалась фатальной. А что, надо было стрелять по своим? Впрочем, Оуки на удочку не попался: он вспомнил, что такую же хитрость мятежники применили против Килпатрика у Монро-Конерс, когда надели синие мундиры северян, чтобы посеять в их рядах хаос и сбить с толку. Это враги! Мятежники проклятые! — вскричал он, потрясая револьвером, но уже через минуту оборону прорвали, а на самого лейтенанта Оуки прыгнул и сбил с ног один из атакующих в синем.

Оуки был хлипкий малый, к тому же носил очки. Которые сразу же слетели у него с носа, как только две мощные влажные ручищи схватили его и принялись колошматить затылком оземь. Повстанец был огромен и могуч. Своим весом он чуть не расплющил правую руку Оуки с зажатым в ней револьвером. Однако, примериваясь нанести последний сокрушительный удар, повстанец приподнялся, и лейтенанту все же удалось применить оружие: направив дуло вверх, он выстрелил нападающему прямо в живот. Потом еще и еще раз, пока тот не навалился на него недвижимый. Из последних сил Оуки оттолкнул от себя обмякшую тушу, нашарил очки, кое-как вытер их рукавом и водворил на место. Заляпанные грязью, они все равно не давали возможности видеть ясно, но протирать их он больше не пытался. Ничего толком не видя, он чувствовал себя спокойнее.

Вокруг кипело сражение. Оуки сидел в стрелковом окопе, пытался перевести дух. Голова болела. Мундир промок от крови. Он посмотрел на безжизненную тушу по соседству и возблагодарил Господа за милость и прощение. Борясь под тяжестью этакой громадины, он чувствовал токи исходящей от нее нечеловеческой ярости. Как будто его подмял под себя медведь и действует сообразно своему звериному инстинкту.

Просидев так довольно долго (Оуки потерял счет минутам), он заметил, что наступление южан остановлено: в бой вступил Двадцатый корпус. И тогда Оуки, ни к кому не обращаясь, проговорил: Где-то тут была моя лошадь…

Чем дальше они ехали вслед за армией, тем больше Кальвин Харпер утверждался во мнении, что его спутник — интересный экземпляр умалишенного. Кальвин позволил себе успокоиться и отстраненно наблюдать, потому что явно прослеживалось определенное равновесие интересов: каждому из них другой был нужен, и в результате они довольно успешно двигались вперед. Когда хотел, Кальвин делал снимки и чувствовал, что ему и впредь не будут мешать заниматься делом, а там, глядишь, представится возможность от этого психа избавиться. А пока суд да дело, надо по мере возможности с достоинством гнуть свою линию и не лезть на рожон. До сих пор у него это вроде бы получалось. Не всегда между ними все было гладко, день на день не приходится, но пока что он, в общем-то, не чувствует для себя непосредственной опасности.

Интересно в этом сумасшедшем то, как он перевоплощается. Наденет что-нибудь, и уже другой человек. Совсем как актер в театре, где костюм — это личность персонажа. В Барнуэлле появился в обличии федерального солдата, тогда как на самом деле был суржиком из южной голытьбы. Со своим умершим приятелем они оба были солдатами южан, потому он и настоял на том, чтобы того переодели в форму конфедератов, и только тогда позволил мистеру Калпу сделать снимок. Потом, когда снимок проявили, а мистер Иосия Калп умер, он решил стать им, мистером Калпом, надев его костюм, пальто и шляпу. И Кальвин, самому себе вопреки, оказался им до некоторой степени околдован. Временами, на публике, он смотрел на этого фальшивого мистера Калпа, ничего не смыслящего в фотографии, как на настоящего фотографа, более настоящего, чем был сам мистер Калп. А все потому, что этот тип, похоже, в самом деле верит, что он мистер Калп и есть. Все это очень интересно, хотя и явно отдает безумием. Ибо только безумец может разговаривать с фотографией, лежащей у него в кармане, воспринимая ее как сущностное воплощение умершего приятеля — не тело в могиле, а именно фотографию в кармане. Причем разговаривал он с ней чуть ли не чаще, чем с Кальвином. В общем, кажется одно, на поверку все другое, дурдом, да и только. Но это давало Кальвину кое-какую уверенность в том, что он способен контролировать происходящее. В душе у этого типа явно какой-то разлад, и это делает его, быть может, не таким упертым злодеем, каким он сперва показался.

И вот они на дороге в Голдсборо. Ночевать остановились в фермерском брошенном доме. Хотя солнце село, в сумерках не утихали звуки битвы: эхо пушечной пальбы подхватывал восточный ветер и нес над полями и реками.

Ты понял, Кальвин, почему я выбрал именно эту дорогу? Пошли бы мы за другой колонной, попали бы сейчас в ад кромешный. Потому что там они сражение устроили — налетели, видимо, на армию не слабее своей.

Охапка-другая плесневелого сена для Берта в конюшне есть, — сказал Кальвин. — А вот для нас в кладовке — ничего. Кто бы ни были тутошние хозяева, но ушли они давно уже. В доме все подчищено — шаром покати.

Я генерала Шермана изучил будь здоров как, — гнул свое Арли. — То, что мы слышим — это его ложный бросок на Рэлей. Они, правда, получили там прием пышней, чем ожидалось. Но в любом случае его там нет. Спешит, наверное, вовсю, радостно скачет в Голдсборо, хочет нагрянуть как снег на голову.

У нас остался последний мешок муки и не больше ложки топленого жира, даже если мне удастся раскочегарить эту проклятую плиту, — безрадостно объявил Кальвин. — А откуда вы знаете, где сейчас Шерман?

У нас с генералом Шерманом одинаковый склад ума, — объяснил Арли. — Мне достаточно вообразить, что я это он, и я уже знаю, что он собирается делать.

Н-да-а, и такого человека держать в нижних чинах! — отозвался Кальвин. — На мой взгляд, это как-то… ну, несправедливо, что ли.

Арли в очередной раз приложился к последней бутыли самогонного виски из запасов мистера Калпа. Кальвин, — переведя дух, сказал он, — будь я не настолько рад нашему успешному продвижению, твои разговорчики я счел бы за наглость зарвавшегося ниггера-освобожденца, так что ты лучше не искушай меня.