Целое мгновение Авалс не мог понять, что происходит, и этот миг, бесконечно растянувшийся между былым и грядущим, едва не погубил его.

Ночь кончилась, уже не свет грядущего дня, а само солнце явилось сквозь разорванный ветром горизонт. Стройные громады теснящихся домов покуда скрывали его, но всякому ясно, что бездомной тени на улице не выжить. Авалс непристойно визгнул, метнулся в сумрак подворотни и в панике полез под мусорный бак, воняющий резедой и квашеной капустой. Хорошо всё-таки, что позади всякого парадного подъезда прочервоточен чёрный ход, и любой фасад скрывает двор-колодец, куда выходят окна кухаркиных комнат.

— Тише ты, оглашенный, — прошелестел голос. — Осторожнее лезь, всё лицо обтоптал.

Осмотревшись в ненадёжном убежище, Авалс обнаружил две бомжеватого вида тени. Были они так потрёпаны, что и облика не сохранили, от прежних людей остались комки не то серости, не то сырости. Одна, чуть угловатее, видимо принадлежала когда-то человеку видному, по меньшей мере внешне. Другая — вовсе плюгавенькая. Именно плюгавый и жаловался, что ему обтоптали давно потерянное лицо.

— Новенький, — сказал он. — Ну, давай, устраивайся. Ишь ты, свежачок какой! Хозяину, что, по старинке финский нож в селезёнку саданули? Или он у тебя из новых — на киллера угадал? Теперь это часто случается.

— Жив хозяин! — Авалс с трудом сдержал рвущиеся из груди рыдания. — Это я потерялся. Погулять отошёл — и вот…

— Серьёзно… — словоохотливый призрак присвистнул. — Влип ты, парень, как роза в уличную грязь.

— Мне бы домой…

— Какое — домой? Ты наружу-то высунься. Тебя там в такие нежные цвета раскрасит — родная мама не узнает. Так что сиди и не чирикай.

— Нож в селезёнку, — с запозданием подал голос угловатый, — варварство! Кровь в брюшной полости, требушина, считай, вся испорчена.

Зарез для чего существует, а? Ножичком по горлу чикнул, тушу попридержал слегка, пока трепыхаться перестанет, и кровь в тазик — на колбаску. Тазик надо заранее припасти. Мясо тогда чистое, хоть космополиту на кашрут.

— Вы резником работали? — вежливо спросил Авалс.

— Мясником в Кулаковском магазине, — с гордостью ответил угловатый.

— Он тенью работал, — поправил плюгавый, — а хозяин его работал палачом. Такое частенько бывает: хозяин темнее тени, а тень у него — очень приличный человек. Некоторые даже уходят от своих хозяев. Про тех, кто без тени остался, говорят: нежить, мол, упырь, у живых людей кровь сосёт. Ежели имплицитно судить, то и впрямь сосёт, а то и вёдрами хлещет. А что нежить — так это неправда. Просто у тени совести больше оказалось, чем у живого человека. А наш приятель, хоть и совестлив, а сбежать не решился, до последнего хозяину служил, и только сейчас у него маниа грандиоза прорезалась, мясником себя вообразил.

Авалс покосился на незнакомые слова, но вопрос задал такой, чтобы ответ получить понятный.

— Он, что, так и был палачом? С навострённым топором и в красной рубахе?

— Сим даётся ответ вопросный: кого считать палачом? Красная рубашка, может, и была, — его хозяин на гармошке играть любил. А что за гармонист без красной рубахи? А вот насчёт топора ты лишку хватил. Топоры сейчас не в моде, у современных процентщиц охрана такая, что топором не домахнёшь. Теперь у палачей методы другие. В начале проспекта дом стоит большой — видел? Что там творилось в недавние годы — расчухал? То-то и оно…

— Он там служил? — Авалс отодвинулся от страшного соседа, едва не высунувшись на свет.

— Он служил тенью. И хозяин его там не служил. Он приказы отдавал, а те исполняли.

— Соколок тоже надо уметь нарубить, — тянул своё угловатый. — Грудиночку тонкими полосками, грамм по триста — старушкам на щи, а ближе к зарезу пласт по три сантиметра делай, чтобы в один вес и мяска, и жирка, и грудинной косточки. Соколок по полтора фунта рубится, хорошей семье на борщ. А то взяли моду — мякотный кусочек, а к нему кости довесок. Я бы таких рубщиков своими руками…

— Молчал бы лучше! Ты и без того своими руками такого понатворил, и снова старую музыку заводишь… гармонист!

— Музыка — мура! — отрубил палач-мясник.

— Индийскую столицу забыл, — непонятно подначил щуплый.

— Чево?

— Музыка, как ты верно заметил, — мура, но ещё и столица Индии. Ну что, вспомнил такого, гармонист?.. А ты что варежку разинул? — прикрикнул он на Авалса. — Шарад никогда не разгадывал? Ты смотри, дурака этого держи, а то до него сейчас дойдёт, так он с тоски на солнечный свет выброситься может. О, гляди, гляди, дошло!

— Чего вы все разговариваете ребусами, шарадами и… этими… палиндромами? — спросил Авалс, удерживая от самоубийства слабо рыпающегося мясника. — Я, конечно, это дело тоже люблю, а среди людей такие вещи редкость.

— Так то среди людей. А мы — тени. Тень по определению палиндромична и негативна. Привыкли всё воспринимать задом наперёд и в тёмном свете. Ясно?

— Какое ясно, если он тень? — неожиданно спокойно произнёс мясник. — Тёмно ему.

— А-а! — протянул Авалс, — вот в чём дело! А я-то думаю: вроде бы писатель, с которым я недавно разговаривал, и умница, и добрый человек, а такую ересь несёт — миром, мол, правит зло!