Дневник плохого года

Аннотация

«Прогнило что-то в королевстве Датском»… и тревожный запах этой гнили пропитывает одну из самых сильных и беспощадных книг Кутзее. Он задает вопросы — и яростно ищет на них ответы. Потому что мир, который он считал привычным, вдруг изменился — и изменился отнюдь не в лучшую сторону. Общество процветания медленно, но верно обращается в общество саморазрушения? Государство вдруг превратилось из защитника во врага — или соглядатая? Как выжить человеку в обществе, где демократия стала злобной пародией на саму себя? Лирический герой этой книги — альтер — эго самого великого писателя — снова и снова мучительно спрашивает себя и читателя: можно ли всерьез протестовать против готовности современной Системы пренебречь соображениями нравственности и гражданскими свободами в ситуации, в которой цель, по определению, оправдывает средства?

I. ТВЕРДЫЕ СУЖДЕНИЯ, 12 сентября 2005 — 31 мая 2006 01. О происхождении государства Любой доклад о происхождении государства начинается со следующей предпосылки: «мы» — не мы, читатели, но некое обобщенное мы, в смысле настолько широком, что ни один индивидуум не остается неохваченным — мы участвуем в формировании государства. Однако действительность такова, что единственное «мы», нам известное — мы сами и наши близкие — родились в государстве; наши предки, по крайней мере те, следы которых не затерялись в истории, также родились в государстве. Государство нас постоянно опережает. (Насколько глубоко мы способны заглянуть в века? По традиционным африканским представлениям отличить историю от мифа невозможно уже после седьмого колена.) Если мы, презрев свидетельства собственного разума, примем предпосылку о том, что мы либо наши предки создали государство, нам придется принять и логически вытекающее из нее следствие, а именно: мы либо наши предки, если бы пожелали, могли бы создать государство с иной формой правления; не исключено также, что мы могли бы изменить форму государственного правления, если бы сообща приняли соответствующее решение. Однако дело в том, что, даже объединившись, индивидуумы, пребывающие «под властью» государства, «принадлежащие» государству, сочтут изменение формы правления задачей сложнейшей; они — мы — определенно не в силах упразднить государство. Едва ли в нашей власти изменить форму государственного правления, и совершенно невозможно упразднить государство, поскольку по отношению к нему мы однозначно бессильны. В мифе о формировании государства, созданном Томасом Гоббсом, мы добровольно унизились до бессилия: с целью спастись от междоусобных войн, жестоких и бесконечных (репрессалия за репрессалию, месть за месть — короче, вендетта), мы в индивидуальном порядке, мало-помалу, уступили государству право применять физическую силу (право есть сила, сила есть право) и вследствие этого оказались во власти (под защитой) закона. Те, кто выбирали — и выбирают — жизнь за рамками договора, становятся изгоями. Впервые я увидел ее в прачечной. Тихое весеннее утро уже пошло на убыль; я сидел и смотрел, как крутится белье в машине, и тут появилась она — молодая и ошеломительная. Ошеломительная потому, что менее всего я ожидал подобного появления; а также потому, что ее густо-красное платье было ошеломительным в своей лаконичности. Закон защищает законопослушного гражданина. Закон до некоторой степени защищает даже гражданина, который, не отрицая силы закона, тем не менее применяет силу против своих сограждан: наказание, предписанное для нарушителя, должно соответствовать его проступку. Даже взятого в плен солдата вражеской армии, хотя он и является представителем государства-соперника, нельзя приговорить к смерти. Однако не существует закона, защищающего изгоя, человека, поднявшего оружие на свое государство, иными словами, на государство, считающее его своим гражданином. Вне государства (содружества, statum civitatis), отмечает Гоббс, индивидуум может полагать, будто наслаждается полной свободой, однако свобода не дает ему ничего хорошего. В государстве, напротив, «каждый гражданин имеет столько свободы, сколько ему необходимо, чтобы жить в мире, определенное количество свободы забирается у остальных граждан с целью уничтожить страх перед ними… Подытожим: вне содружества лежит империя страстей, войн, страха, бедности, мерзости, одиночества, варварства, невежества, жестокости; в содружестве царят здравый смысл, мир, безопасность, процветание, роскошь, благородство, искусства, науки и добрая воля» [1] . 1 Томас Гоббс, О гражданине, издано и переведено Ричардом Туком (Кембридж: Cambridge University Press, 1988), глава 10, с. 115—16. О чем не упоминается в Гоббсовом мифе творения, так это о том, что передача государству власти необратима. Мы не имеем права изменить собственное решение, если сочтем, что кодифицированная в законе и принадлежащая государству монополия на применение силы вовсе не то, к чему мы стремились, и вздумаем вернуться в первоначальное состояние. Мы рождаемся зависимыми. Мы — подданные с момента нашего рождения. Один из показателей нашей зависимости — свидетельство о рождении. Полностью сформировавшееся государство монополизирует выдачу свидетельств о рождении и охраняет эту монополию. Либо вы получили (и носите с собой) сертификат гражданства, вследствие чего приобрели удостоверение личности, которое в течение всей вашей жизни дает государству возможность идентифицировать и контролировать (отслеживать) вас; либо вы обходитесь без документальных установлений личности, тем самым обрекая себя на жизнь за пределами государства, подобно животному (у животных нет документов, удостоверяющих личность). Пожалуй, и мой вид заставил ее вздрогнуть от неожиданности: сморщенный старик в углу на первый взгляд мог сойти за бродягу. Доброе утро, бросила она и занялась своим делом, а именно подошла к машине с верхней загрузкой и вытряхнула в нее содержимое двух белых холщовых сумок — сумок, в которых, как мне показалось, преобладало мужское белье. Без свидетельства о рождении вы не просто не можете стать подданным государства — с точки зрения последнего, вы не считаетесь мертвым до тех пор, пока смерть ваша не будет официально засвидетельствована; засвидетельствовать же ее вправе только должностное лицо, государством уполномоченное. Проверка государством подлинности смерти гражданина осуществляется с чрезвычайной скрупулезностью: свидетельство тому — отправка целой армии судмедэкспертов и чиновников на место страшного цунами 2004 года, чтобы осмотреть, сфотографировать, вскрыть и ощупать гору человеческих тел с целью установления личностей. Государство не жалеет средств на точную и полную перепись своих подданных. Государство не заботит ни жизнь, ни смерть гражданина. Для государства и его актов гражданского состояния важнее другое — факт рождения и факт смерти. «Семь самураев» — фильм, демонстрирующий совершенное владение языком кинематографа и в то же время с обескураживающей непосредственностью отвечающий на некоторые основополагающие вопросы. Фильм повествует, в частности, о зарождении государства, причем повествует с шекспировской ясностью и обобщенностью. Иными словами, «Семь самураев» предлагает не что иное, как теорию Куросавы о происхождении государства. Хорошая погода сегодня, сказал я. Да, отвечала она, не оборачиваясь. Вы здесь недавно? спросил я, имея в виду, что она недавно живет в Сиденгамских Башнях, хотя и другие толкования были возможны, например, Вы недавно на нашей планете? Нет, сказала она. Как же непросто поддерживать разговор. Я живу на первом этаже, сообщил я. Мне не возбраняется сделать следующий шаг, она всё спишет на болтливость. Вот словоохотливый старик попался, заметит она владельцу розовой рубашки с белым воротничком, насилу от него отделалась, не хотелось показаться грубиянкой. Я с 1995-го живу на первом этаже и до сих пор не знаю всех соседей, сказал я. Угу, сказала она, и больше ничего, подразумевая: Да, я слышала ваши слова и я согласна, печально, когда человек не знаком со своими соседями, но в большом городе иначе не бывает, а сейчас меня дела ждут, так что дадим нашему обмену любезностями умереть естественной смертью. В фильме речь идет о деревне, существующей во времена политического хаоса — времена, когда государства, по сути, больше нет — и об отношениях жителей с шайкой вооруженных бандитов. Много лет подряд бандиты налетали на деревню подобно смерчу, насиловали женщин, убивали мужчин, пытавшихся оказывать сопротивление, забирали запасы продовольствия, но потом додумались систематизировать свои набеги и стали наведываться в деревню раз в год и требовать, или вымогать, дань (налог). Иными словами, бандиты перестают быть хищниками по отношению к деревне и вместо этого становятся паразитами. Легко предположить, что бандиты контролируют еще несколько таких вот «усмиренных» деревень, что у них имеется некий график набегов, что в совокупности деревни являются объектами налогообложения шайки. Весьма вероятно, что бандитам приходится воевать с конкурирующими шайками за власть над определенными деревнями, хотя в фильме это и не показано. Бандиты пока не начали жить среди своих подданных, заставляя последних день за днем исполнять свои желания — иными словами, бандиты пока не превратили население деревни в рабов. Таким образом, Куросава предлагает нашему вниманию государство на очень ранней ступени развития. Основное действие фильма начинается, когда жители деревни замышляют нанять собственный отряд воинов, семерых безработных самураев, заявленных в названии, для защиты от шайки. Замысел удается, бандиты повержены (львиную долю времени занимают сцены схваток и сражений), самураи выходят победителями. Убедившись на наглядном примере, что система защиты и вымогательства работает, шайка самураев, новые паразиты, делают жителям деревни следующее предложение: они за определенную плату возьмут деревню под крылышко, иными словами, займут место бандитов. Конец фильма далек от логики: жители деревни отказываются от услуг и просят самураев уйти, и те подчиняются. У нее черные-пречерные волосы и прекрасная фигура. И кожа золотистого оттенка; я бы сказал «светящаяся». Что касается красного платьица, пожалуй, девушка надела его лишь потому, что не ожидала встретить в прачечной, да еще в одиннадцать утра в будний день, незнакомого мужчину. Красное коротенькое платьице, стало быть, и шлепанцы-веревочки. Версия Куросавы о происхождении государства и в наше время подтверждается событиями в Африке, где бандформирования захватывают власть (иными словами, присваивают государственную казну и механизмы налогообложения населения), расправляются с соперниками и провозглашают Год Первый. Хотя эти африканские бандформирования зачастую не более крупные или более сильные, чем организованные криминальные группировки в Азии или Восточной Европе, их действия почтительно освещаются в прессе — даже в западной прессе, — причем чаще в политических рубриках (международная хроника), чем в рубриках криминальных. Примеры рождения и возрождения государства можно найти и в Европе. В вакууме власти, образовавшемся после поражения армий Третьего рейха в 1944–1945 гг., вооруженные формирования оспаривали друг у друга контроль над освобожденными народами; в чьих руках окажутся все нити, зависело от двух факторов: какое именно формирование способно снова призвать иностранную армию и какую именно армию. И разве в 1944 году хоть кто-нибудь сказал французскому народу: Обратите внимание, отступление немецких оккупантов означает, что на краткий миг нами никто не правит. Хотим ли мы, чтобы этот миг поскорее закончился, или, может, мы хотим продлить его — и стать первым народом нового времени, отвергшим государство? Давайте, как французский народ, воспользуемся внезапно обрушившейся на нас свободой и без обиняков обсудим этот вопрос. Возможно, эту речь произнес какой-нибудь поэт; впрочем, если и так, голос его наверняка немедленно заглушили вооруженные формирования, которые что в данном случае, что вообще во всех случаях имеют куда больше общего друг с другом, нежели с народом. Я смотрел на нее, и боль, боль метафизическая, вползала мне в душу, и я не противился ей. И девушка интуитивно угадала эту боль, угадала, что в душе старика, сидящего на пластиковом стуле в углу, происходит нечто личное, нечто связанное с возрастом, сожалениями и необратимыми изменениями. Это нечто ей чрезвычайно не понравилось, она не хотела его пробудить, хотя оно являлось данью ей, ее красоте и свежести в той же степени, что и откровенности ее наряда. Если бы нечто исходило от другого человека, если бы оно носило более простой и грубый подтекст, девушка, возможно, приняла бы его благосклоннее; однако в случае со стариком подтекст был слишком неоднозначный, вдобавок нагонял тоску, что в такой славный денек, да еще когда торопишься поскорее покончить с домашними делами, совсем некстати. Во дни королей гражданам внушали: Вы были подданными Короля А, теперь Король А умер, и вы — смотрите - ка! — стали подданными Короля Б. Затем пришли времена демократии, и граждане впервые оказались перед выбором: Кого вы (в совокупности) предпочитаете в качестве правителя — Гражданина А или Гражданина Б? Подданного всегда ставят перед свершившимся фактом: в первом случае перед фактом его подданства, во втором — перед фактом выбора. Порядок выбора не обсуждается. В избирательном бюллетене не спрашивается: Вы хотите А, или Б, или ни того ни другого? И уж конечно, там не написано: Вы хотите А, или Б, или вообще никого не хотите? Гражданин, выразивший свое несогласие с порядком выбора единственным доступным ему способом — вовсе отказавшись голосовать или намеренно испортив избирательный бюллетень, — попросту не будет считаться, иными словами, его не примут в расчет, проигнорируют. Оказавшись перед выбором между А и Б и зная, какого рода А и Б обычно попадают в избирательные бюллетени, большинство людей, обычных людей, в душе никому не симпатизируют. Однако это всего лишь симпатия, а государство симпатии не учитывает. Симпатии — не та валюта, которая имеет обращение в мире политики. Государство учитывает выбор. Обычный человек хочет сказать: Время от времени я симпатизирую А, время от времени — Б, но по большей части я просто чувствую, что лучше бы им обоим убраться; или: Некоторые качества мне нравятся в А, некоторые — в Б, и то иногда. Как правило, я против А и Б — по - моему, нужен некто совершенно на них не похожий. Государство качает головой. Вы должны выбрать, говорит государство: А или Б. Я снова увидел ее только через неделю — в прекрасно спланированном многоквартирном доме вроде нашего следить за соседями непросто, — да и то мельком, когда она влетела в холл; на ней были ослепительно-белые брюки, обтягивавшие ягодицы столь близкие к совершенству, словно они принадлежали ангелу. Господи, исполни одно мое желание, прежде чем я умру, прошептал я; однако в следующий момент меня охватил стыд из-за специфичности этого желания, и я взял свои слова обратно. «Насаждение демократии», которое Соединенные Штаты проводят сейчас на Среднем Востоке, означает насаждение правил демократии. Иными словами, внушение людям, прежде не имевшим выбора, что теперь выбор у них есть. Прежде ими правил А, и только А; теперь они могут выбирать между А и Б. «Насаждение свободы» означает создание условий, в которых люди смогут свободно выбирать между А и Б. Насаждение свободы и насаждение демократии идут рука об руку. Люди, занятые насаждением свободы и демократии, не видят иронии в только что данном описании этого процесса. Во время холодной войны западные демократические государства следующим образом объясняли, почему запрещают действие коммунистической партии на своей территории: партию, объявившую своей целью уничтожение демократического процесса, нельзя допускать к участию в демократическом процессе, определенном как выбор между А и Б. Почему так трудно сказать что-либо о политике вне политики? Почему невозможны рассуждения о политике, которые сами по себе не были бы политическими? По Аристотелю, ответ таков: политика в человеческой природе, иными словами, она отчасти — наш удел, как монархия — удел пчел. Стремиться к систематизированным, надполитическим рассуждениям о политике бесполезно. От Винни, смотрителя Северной Башни, я узнал, что она — осторожность не позволила мне описать ее как молодую женщину, сначала явившуюся в коротеньком зазывном платье, а потом в элегантных белых брюках, поэтому я описал ее как молодую женщину с темными волосами — что она жена или, по крайней мере, подруга бледного, торопливого, пухлого и вечно потного типа, с которым я то и дело сталкиваюсь в холле и которого про себя называю мистер Абердин; а также что нельзя сказать, будто она здесь недавно (в привычном смысле этого слова), поскольку она с января (вместе с мистером А) занимает лучшую квартиру на последнем этаже нашей Северной Башни. 02. Об анархизме Когда в Австралии используется слово «ублюдки», каждому ясно, кого говорящий имеет в виду. Раньше словом «ублюдки» заключенный обозначал людей, которые называли себя его начальством и пороли его, если он с этим определением не соглашался. Теперь «ублюдками» называют политиков, мужчин и женщин, управляющих государством. Вопрос: как отстаивать законность старой точки зрения, точки зрения, принадлежавшей низам, точки зрения заключенного, если эта точка зрения по самой своей сути является незаконной, против закона, против ублюдков. Противодействие ублюдкам, противодействие правительству в целом под знаменем либертарианства заслужило дурную славу; корни этого явления зачастую следует искать в нежелании платить налоги. Что бы индивидуум ни думал по поводу выплаты дани ублюдкам, его первым стратегическим шагом является отмежевание себя от специфической группы сторонников доктрины о свободе воли. Как это сделать? «Возьмите половину всего, чем я владею, возьмите половину всего, что я зарабатываю, я вам уступаю; взамен оставьте меня в покое». Достаточно ли этого, чтобы доказать добросовестность гражданина? Этьен де ла Боэси, с младых ногтей друг Мишеля де Монтеня, в работе 1549 года рассматривал покорность народов своим правителям как сначала приобретенный, а позднее начавший передаваться по наследству порок, упрямое «кто-то ведь должен управлять», столь глубоко укоренившееся, «что даже тот факт, что любовь к свободе заложена в человеке от природы, начинает вызывать сомнения». Спасибо, Винни, сказал я. Живи я в идеальном мире, у меня могла бы возникнуть мысль продолжить расспросы (А какой номер квартиры? А как ее фамилия?), не боясь возбудить подозрения. Но наш мир далек от идеала. Ее связь с мистером Абердином (наверняка у него вся спина конопатая) — огромное разочарование. Мне больно представлять их рядом — рядом в постели, ведь в расчет принимается только постель. Тот факт, что у зауряднейшего человека вроде мистера А любовница прелести почти небесной, в моих глазах является попранием природной справедливости, но это не всё — воображение рисует мне плоды такого союза, в которых ее золотистое сияние будет многократно разбавлено его кельтской блеклостью. Удивительно, как народ, едва попав под владычество, тотчас забывает о своей былой независимости, причем забывчивость его столь глубока, что ему уже невозможно восстать и вернуть независимость; фактически народ принимается за службу с такою готовностью, с такою охотою, что, глядя на его усердие, можно подумать, будто он не потерял свободу, а выиграл порабощение. Вероятно, вначале человек служил потому, что не имел выбора, что был принуждаем силою; однако потомки его служили уже без сожалений и по собственной доброй воле исполняли то, что предки их исполняли по принуждению. Получается, что люди, рожденные под ярмом, взращенные в рабстве, довольны своею долей, данной им от рождения… и полагают естественным для себя состоянием условия, в коих появились на свет. [2] 2 Discours de la servitude volontaire, разделы 20, 23 (Рассуждение о добровольном рабстве (фр.)) Хорошо сказано. Однако ла Боэси упустил один важный аспект. Альтернативу составляет не спокойное рабство, с одной стороны, и восстание против рабства — с другой. Имеется третий путь; его ежедневно выбирают тысячи и миллионы людей. Это — квиетизм, добровольная безвестность, внутренняя эмиграция. Можно днями планировать случайные встречи в случайных местах с целью дать развитие эпизоду в прачечной. Однако жизнь слишком коротка, чтобы заниматься подтасовками. Поэтому просто скажу, что во второй раз наши пути пересеклись в общественном парке, который от Сиденгамских Башен отделяет только шоссе; устроившись под сенью шляпы невероятных размеров, она листала журнал. В этот раз она была настроена дружелюбнее. Ответы на вопросы стали более развернутыми; из ее собственных уст я узнал, что она в настоящий момент не имеет определенного занятия, или, как она выразилась, находится в подвешенном состоянии — отсюда и широкополая шляпа, и журнал, и полдневная истома. Свою недавнюю деятельность она охарактеризовала как гостиничный бизнес; когда надо будет (впрочем, спешить абсолютно некуда), она подыщет должность в этой же сфере. 03. О демократии Основной проблемой в жизни государства является проблема преемственности: как обеспечить передачу власти из одних рук в другие, минуя вооруженный конфликт. Во времена мира и спокойствия мы забываем о том, как ужасна гражданская война, как быстро она сводится к бессмысленной резне. Тут уместно упомянуть басню Рене Жирара о вражде близнецов: чем меньше существенных различий между двумя сторонами, тем острее их взаимная ненависть. На ум приходит также комментарий Даниэля Дефо о религиозной розни в Англии; приверженцы государственного вероисповедания поклялись бы в ненависти к папистам и папизму, даже не зная, кто такой Папа — человек или конь. Первоначально проблема преемственности решалась сугубо деспотическими методами: например, по смерти правителя власть передавалась старшему из его сыновей. Удобство такого решения заключается в том, что старший сын может быть только один; неудобство — в том, что старший сын может оказаться неспособным к правлению государством. Летописи изобилуют рассказами о беспутных принцах, не говоря уже о королях, неспособных зачать сыновей. С практической точки зрения не важно, как осуществляется передача власти, если только она не повергает государство в гражданскую войну. Система, при которой несколько (хотя обычно их бывает только двое) кандидатов на руководящий пост являют себя народу и выставляют свои кандидатуры на голосование, — всего лишь одна из множества систем, порожденных изобретательными умами. Значение имеет не система как таковая, а общее решение внедрить ее и принимать последствия такого внедрения. Пока она выдавала эти довольно несвязные сведения, воздух вокруг нас положительно искрил, причем флюиды не могли исходить от меня, я больше ничего подобного не выделяю, следовательно, флюиды выделяла она, и не целенаправленно, а просто от их избытка. Гостиничный бизнес, повторила она, или, если вам угодно, человеческие ресурсы — у нее также имеется некоторый опыт в сфере человеческих ресурсов (чем бы они ни были); и снова боль отозвалась во мне, боль, о которой я упоминал ранее, метафизическая ее разновидность или, по крайней мере, разновидность постфизическая. Таким образом, сама по себе передача власти старшему сыну не лучше и не хуже, чем передача власти в результате демократических выборов. Однако жить при демократии означает жить во времена, когда в ходу только демократическая система, и только она имеет вес. Во дни королей было наивно думать, будто старший сын короля лучше всех подходит для управления страной; не менее наивно в наши дни думать то же самое о правителе, избранном в ходе демократического голосования. Правило преемственности не является формулой для определения лучшего правителя — оно является формулой для облечения того или иного лица властью с целью предупредить гражданские конфликты. Электорат — он же demos — полагает, что его задача состоит в избрании лучшего из кандидатов, однако в действительности задача его куда проще — от электората требуется помазание ( vox populi vox dei [3] ), совершенно не важно кого именно. Подсчет бюллетеней может представляться способом выявления истинного (иными словами, самого громкого) vox populi ; однако эффективность формулы подсчета бюллетеней, равно как и эффективность формулы старшего сына, заключается в том факте, что она, формула — объективна, непреложна и находится за рамками политического соперничества. Орлянку можно назвать столь же объективной, столь же непреложной, и вдобавок провозгласить (что, впрочем, уже было сделано) олицетворением vox dei. Мы не выбираем себе правителей посредством орлянки — орлянка ассоциируется с азартными играми, а значит, статус ее низок — но кто посмеет заявить, что мир был бы в худшем состоянии, если бы с начала времен правителей избирали по принципу «орел или решка»? 3 Глас народа — глас Божий (лат.). — Здесь и далее примеч. пер. А пока, продолжала она, я помогаю Алану с отчетами и тому подобным, так что он экономит на услугах секретаря. Ах, Алану, сказал я. Выводя эти слова, я представляю себе, будто излагаю свои антидемократические взгляды скептически настроенному читателю, который будет без конца сравнивать их с общеизвестными фактами: согласовываются ли мои размышления о демократии с реальным положением дел в демократической Австралии, в демократических Соединенных Штатах, и так далее? Читателю не следует забывать, что на каждую демократическую Австралию приходится две Белоруссии, или два Чада, или две Республики островов Фиджи, или две Колумбии, которые тоже используют формулу подсчета избирательных бюллетеней. По всем меркам Австралия — это страна продвинутой демократии. Это также страна, где процветают цинизм по отношению к политике и презрение по отношению к политикам. Однако и цинизм, и презрение внедрились в систему вполне безболезненно. Если вы (продолжим спор о демократии) не во всем поддерживаете систему и желаете изменить ее, делайте это в рамках системы: баллотируйтесь на пост члена правительства, подвергайте свою кандидатуру рассмотрению и голосованию ваших сограждан. Демократия не принимает во внимание политику за пределами демократической системы. В этом смысле демократия тоталитарна. Если во времена, когда каждый объявляет себя демократом до мозга костей, у вас имеются разногласия с демократией, вы рискуете потерять связь с реальностью. Для восстановления связи с реальностью вы должны постоянно напоминать себе о том, каково это — столкнуться с государством (не важно, демократическим или каким-либо другим) в лице госчиновника. После чего задавать себе вопрос: кто кому служит? кто слуга, а кто господин? Я с Аланом живу, пояснила она. И взглянула на меня. Взгляд ее не говорил: Да, я фактически замужняя женщина, так что, если вы вынашиваете некие планы, они будут расцениваться как тайное прелюбодеяние, со всеми вытекающими; ничего подобного, напротив, взгляд ее говорил: Кажется, вы считаете меня большим ребенком, так вот, не пора ли обратить ваше внимание на тот факт, что я далеко не ребенок? Мне тоже нужен секретарь, сказал я, беря быка за рога. Да? сказала она. 04. О Макиавелли Обычные члены общества звонят на радио-ток-шоу, чтобы поделиться следующими своими соображениями: хотя они и признают, что пытки вообще-то скверная штука, иногда они, пытки, всё же необходимы. Отдельные граждане даже выдвигают предположение, что творить зло допустимо во имя добра. В целом они презирают убежденных противников пыток — такие люди, говорят они, витают в облаках и понятия не имеют о реальном мире. Макиавелли утверждает следующее: если вы как правитель полагаете, будто каждое ваше действие должно рассматриваться с точки зрения морали, вас неминуемо низложит тот, кто не подвергает свои поступки подобным проверкам. Чтобы удержать власть, необходимо не только постичь искусство обмана и вероломства, но и быть готовым при необходимости это искусство применить. Руководящим принципом Макиавелли является необходимость , necessita. С домакиавеллиевской точки зрения, верховным законом считался закон морали. Если случалось так, что закон морали попирался, событие это расценивалось как злосчастье; впрочем, в конце концов, правители всего лишь люди. С новой, макиавеллиевской точки зрения, нарушение закона морали оправданно, если необходимо. Так в современной политической культуре появился дуализм, выражающийся в том, что культура эта одновременно поддерживает абсолютную и относительную систему ценностей. Современное государство обращается к морали, религии и естественным законам как к идеологической основе собственного существования. В то же время государство готово попрать мораль, или религию, или естественные законы, или всё сразу, в интересах самосохранения. Да, сказал я, видите ли, я по профессии писатель, сроки поджимают, вследствие чего мне нужен секретарь, который бы напечатал мою рукопись, и, может быть, заодно ее и отредактировал — короче, привел бы к общему знаменателю. Вид у нее был озадаченный. Я имею в виду, привел бы мои записи в порядок, разложил всё по полочкам, объяснил я. Обратитесь в бюро, сказала она. Например, в бюро на Кинг-стрит — туда Аланова компания обращается, когда работа срочная. Макиавелли не отрицает безусловности требований, налагаемых на нас моралью. В то же время он утверждает, что в интересах государства правитель «часто вынужден [necessitate | действовать вопреки принципам лояльности, милосердия, гуманности, а также религии» [4] . 4 Principe, глава 18. Государь (итал.). У разновидности людей, характеризующейся звонками на радио-ток-шоу и заявлениями в пользу пыток применительно к заключенным, тоже двойные стандарты: отнюдь не отрицая безусловных требований христианской этики (возлюби ближнего своего как самого себя), такие люди утверждают, что властям — армии, тайной полиции — следует развязать руки, дабы власти могли делать всё, что сочтут необходимым для защиты народа от врагов государства. В подобных случаях типичная реакция либеральных интеллектуалов — ухватиться за явное противоречие: как нечто в одно и то же время может быть дурно и хорошо, или, по крайней мере, дурно и приемлемо? Либеральные интеллектуалы не видят одного: так называемое противоречие выражает квинтэссенцию макиавеллизма — а следовательно, современности, — хорошо усвоенную обывателем. Миром правит необходимость, а не какой-то абстрактный моральный кодекс, говорит обыватель. Приходится делать то, что необходимо. Если вы хотите возразить обывателю, не стоит ссылаться на принципы морали; тем более не стоит заявлять, будто люди должны жить так, чтобы между их словами и поступками не возникало противоречий. Жизнь обычного человека полна противоречий; обычные люди научились к ним приспосабливаться. В данном случае лучше оспорить метафизический, надэмпирический статус necessita и показать ложность этого понятия. Не хочу я обращаться в бюро, сказал я. Мне нужен человек, который брал бы рукопись по частям и быстро возвращал на дисках. Этот человек также должен обладать чутьем, или интуицией — без интуиции в нашем деле никуда. Может, вас это заинтересует — ведь мы с вами почти соседи, вдобавок вы сейчас, по вашему выражению, в подвешенном состоянии? Я заплачу, сказал я, и назвал почасовую ставку, способную удержать от скоропалительного «нет» даже бывшую королеву гостиничного бизнеса. Потому что работа срочная, сказал я. Потому что сроки очень поджимают. 05. О терроризме Австралийский парламент готовится ввести антитеррористическое законодательство, на неопределенный срок отменяющее целый ряд гражданских свобод. Для характеристики реакции правительств Соединенных Штатов, Великобритании и вот теперь Австралии на террористические атаки правильнее всего использовать слово «истерическая». Слово не плохое, не лишенное образности, однако сути явления оно не объясняет. Почему наши правители — в большинстве своем флегматичные люди — неожиданно демонстрируют истерию в ответ на булавочные уколы терроризма, в то время как десятилетиями они преспокойно занимались своими делами, отлично зная, что в глубоком бункере где-то на Урале враг, держа палец на кнопке, только и ждет провокации, чтобы стереть с лица Земли их города? Одно из объяснений заключается в следующем: новый враг иррационален. Старые советские враги были вероломны и даже дьявольски коварны, однако они не были иррациональны. Они играли в ядерную дипломатию, словно в шахматы: в их арсенале имелся так называемый ядерный ход, но решение сделать этот ход в конечном счете было бы рациональным (подход к принятию решений, основанный на теории вероятности, считается сверхрациональным, хотя самой своей природой предполагает риск и волю случая), что характерно для решений, принимаемых на Западе. Таким образом, обе стороны играли по одним и тем же правилам. Слово «интуиция» было произнесено, и произнесено мной. Я рискнул, сказал наудачу, но оно сработало. Какая уважающая себя женщина станет отрицать наличие у себя интуиции? Вот как получилось, что мои суждения, написанные начерно, многократно исправленные, должны подвергнуться Аниному (ее зовут Аня) разбору и пройти через Анины руки, через руки Алана и Ани, А А из квартиры № 2514, даже несмотря на то, что эта Аня в жизни не занималась редактурой, и даже несмотря на то, что у Бруно Гайстлера из «Миттвох Ферлаг ГмбХ» хватает сотрудников, отлично умеющих превращать диктофонные записи на английском языке в высшей степени упорядоченные печатные тексты на языке немецком. Новый спор, однако (продолжим объяснение), ведется вопреки нормам рациональности. У русских выживание (выживание нации, которое в политике означает сохранение государства, а в межнациональных шахматах — способность продолжать игру) было наименьшим из требований. Исламских террористов, напротив, вовсе не заботит выживание, ни на индивидуальном уровне (жизнь земная ничто по сравнению с жизнью после смерти), ни на уровне национальном (Ислам больше, чем нация; Бог не допустит поражения Ислама). Террористы также не интересуются рациональным исчислением затрат и прибыли; взорвать врагов Аллаха достаточно, стоимость взрыва, в денежном или в человеческом эквиваленте, неважна. Это одно объяснение, почему «борьба с терроризмом» является особой разновидностью войны. Однако есть и второе объяснение, не столь широко обсуждаемое, а именно: поскольку террористы — не враждебная армия, а вооруженная криминальная группировка, за которой не стоит ни одно государство и которая не провозглашает своей родиной ни одну страну, конфликт, в который они нас втянули, в корне отличается от конфликтов между государствами и должен разрешаться в соответствии с иным сводом правил. «Мы не вступаем в переговоры с террористами, так же как не вступаем в переговоры с преступниками». Для государства вопрос о том, с кем иметь дело, является весьма щекотливым. Силу имеют только договоры, заключенные государством с другими государствами. Как правители этих государств пришли к власти — вопрос вторичный. Любой правитель соперничающего государства, однажды признанный, далее рассматривается как партнер, член лиги. Я поднялся. Сейчас я вас покину, сказал я, не хочу мешать вам читать. Будь на мне шляпа, я бы ее снял, такой старомодный жест очень подошел бы к случаю. Погодите, сказала она. Сначала мне хотелось бы узнать, что это будет за книга. Строго говоря, записи, над которыми я сейчас работаю, — не книга, сказал я, а эссе для книги. Господствующие правила, определяющие тех, кому позволено играть в войну, и тех, кому не позволено, составляются национальными правительствами с учетом собственных интересов; я не знаю ни одного случая, когда бы эти правила выносились на рассмотрение общественности. В сущности, эти правила определяют дипломатию, включая использование вооруженных сил в качестве крайней дипломатической меры, на уровне сугубо межправительственных споров. Нарушение этого метаправила наказывается с особой суровостью. Отсюда и Гуантанамо-бей, не столько лагерь для военнопленных, сколько наглядный пример ужасов, могущих произойти с людьми, которые играли не по правилам. В новое австралийское законодательство включен закон, запрещающий одобрительно отзываться о терроризме. Вот вам и узда для свободы слова; впрочем, завуалировать эту функцию даже не пытаются. Какому разумному человеку захочется одобрительно отзываться об исламских террористах, об этих закоснелых юных святошах, которые взрывают себя в общественных местах с целью убить людей, обозначенных ими как враги веры? Разумеется, никакому. Тогда почему вышел этот запрет, если только он не является абстрактным — этаким абстрактным нарушением закона о свободе слова? Причин две. Во-первых, потому, что, хотя сбрасывать с большой высоты бомбы на спящую деревню — акт в не меньшей степени террористический, чем взрывать самого себя в толпе, одобрительно отзываться о воздушных бомбардировках вполне законно («Шок и трепет»). Во-вторых, потому, что террорист-смертник не лишен трагического ореола. Только в очень черством сердце не найдется сочувствия к человеку, у которого все родственники погибли под израильскими бомбами и который обматывается взрывчаткой, полностью отдавая себе отчет в том, что никакого рая с гуриями не существует. Скорбящий и гневный, идет он уничтожить убийц, чем больше, тем лучше. Фраза нет иного выхода, кроме смерти является не просто знаком, но, скорее, определением трагедии. Книгу задумал один немецкий издатель. Называться она будет «Твердые суждения». План такой: шесть соавторов из шести стран должны высказываться на любые темы. Чем более спорными будут их высказывания, тем лучше. Шесть выдающихся писателей говорят о том, что плохо в современном мире. Книга выйдет в Германии в середине следующего года. Отсюда и сжатые сроки. Права на публикацию на французском языке уже проданы, на английском — нет, насколько мне известно. Помню, в девяностые годы опубликовал я сборник очерков о цензуре. Сборник не произвел ожидаемого впечатления. Один рецензент закрыл тему, объявив мои очерки неуместными в преддверии новой эры, эры, ознаменованной падением Берлинской стены и развалом СССР. Сейчас, когда всемирная либеральная демократия уже на пороге, заявил этот рецензент, у государства не осталось причин покушаться на нашу свободу писать и говорить то, что хочется; и вообще, при новых электронных изданиях надзор и контроль над системами связи станет попросту невозможен. Ну и что же мы наблюдаем сегодня, в 2005 году? Не только возврат устаревших ограничений свободы слова, причем ограничений незавуалированных — возьмите хотя бы законодательство Соединенных Штатов, Великобритании, а теперь и Австралии, — но и надзор (осуществляемый теневыми агентствами) над всеми коммуникациями, как телефонными, так и электронными. Эффект vu. Тайн больше не будет, говорят новые теоретики надзора, подразумевая нечто довольно интересное, а именно: эпоха, когда тайны принимались в расчет, когда они влияли на жизни людей (подумайте о роли тайн в произведениях Диккенса или Генри Джеймса), уже позади; не осталось ничего, заслуживающего внимания, о чем нельзя было бы узнать за считанные секунды и без особых усилий; частная жизнь, по сути, стала достоянием прошлого. А что плохо в современном мире? спросила она. Пока не могу сказать, какое явление возглавит список — я имею в виду список, который составим мы вшестером, — но раз вы настаиваете, вот мое мнение: я думаю, мы сойдемся на том, что современный мир несправедлив. Несправедливая судебная система, не-справедливое положение дел — вот какие явления мы назовем. Вот они мы, шестеро eminences grises [5] ; мы карабкались на самую высокую гору, и что же обнаружили, добравшись до вершины? Мы обнаружили, что слишком стары и немощны, а значит, не можем насладиться плодами своего триумфа. И это всё? спросим мы себя, оглядев мир, полный удовольствий, нам уже недоступных. И ради этого стоило стараться? 5 серые преподобия (фр.). Поражает в этом заявлении не столько его самонадеянность, сколько то, что оно, явно непреднамеренно, сообщает о широко распространенной в официальных кругах концепции тайны, а именно: тайна — единица информации; в этом качестве тайна считается объектом информатики, одной же из отраслей этой науки является добыча данных, или извлечение крупиц информации (тайн) из тонн сведений. Магистры информации забыли о поэзии — в ней слова подчас имеют значения, отличные от тех, что даны в словарях; в ней метафорическое озарение всегда на шаг впереди процесса декодирования; в ней всегда возможно иное, непредвиденное прочтение. Вот и всё, что я сообщил Ане по этому поводу. Не упомянул я только об одном обстоятельстве, которое чести мне не делало, а именно о том, как обеими руками ухватился за предложение Бруно. Да, я согласен, сказал я; да, я уложусь в сжатые сроки. Представилась возможность (волшебная возможность!) побрюзжать во всеуслышание, отомстить миру за несоответствие моим ожиданиям — как тут было отказаться? 06. О системах наведения Во времена холодной войны русские периодически так отставали от американцев в технологиях производства оружия, что, если бы дошло до всеобщей ядерной войны, они подверглись бы уничтожению, не успев нанести ответный удар. В такие периоды слово «взаимный» в выражении «неминуемое взаимное уничтожение» являлось, в сущности, фикцией. Равновесие нарушалось из-за того, что американцы время от времени делали прорывы в развитии телеметрических и навигационных систем, а также в области систем наведения. Пусть у русских имелись мощные ракеты и многочисленные боеголовки — русские всегда сильно уступали американцам в умении направлять свое оружие точно в намеченную цель. В качестве машинистки — просто машинистки — Аня из пентхауса слегка меня разочаровала. Нет, она не выбивается из графика, тут никаких проблем, однако о чутье, на которое я надеялся, о понимании на интуитивном уровне того, что и зачем я пишу, и речи не идет. Порой я застываю над напечатанными Аней текстами в полном замешательстве. По Даниэлю Дефо, читаю я, истинный англичанин ненавидит «батистовый баптизм». Брежневские генералы сидят там, где «что-то украли». Проходя мимо него с бельевой корзиной, я всегда покачиваю бедрами, своими восхитительными бедрами в джинсовой броне. Будь я мужчиной, я бы сама от себя глаз не могла отвести. Алан говорит, на свете разных задниц не меньше, чем разных лиц. Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, говорю я Алану, чья же попка всех круглее? Твоя, конечно, принцесса моя, королева моя, твоя, чья же еще. Несмотря на это, русские никогда не грозились использовать пилотов-добровольцев, которые жертвовали бы своими жизнями, на самолетах с ядерными бомбами врезаясь в намеченные в Америке цели. Не исключено, что такие добровольцы были; однако русские не заявляли, что держат их в резерве, или что основывают свои военные планы на самоубийственной тактике. В более поздних космических проектах обе стороны старались вернуть на Землю астронавтов, или космонавтов, которых запускали в космос, несмотря на то, что вполне можно было отыскать добровольцев, готовых отдать жизни во славу нации (при этом обе стороны совершенно спокойно возлагали самоубийственную миссию на мышей, собак или обезьян). Русские еще до 1969 года успешно высадили бы своих на Луне, будь они готовы обречь космонавтов на медленную смерть после водружения флага. Я печатаю то, что слышу, а потом использую орфографический контроль, говорит Аня в качестве объяснения. Может, автокорректор тоже иногда ошибается, но лучше так, чем догадки строить. Он пишет только о политике — не Алан, a El Senor. Ужасно досадно. Его писанина на меня зевоту нагоняет. Я убеждаю его бросить это дело, люди и так политикой по горло сыты. Вон ведь сколько других тем, на них бы и писал. Например, крикет — выразил бы свои личные соображении по поводу крикета. Я знаю, он эту игру смотрит. Мы с Аланом, когда поздно возвращаемся, видим его в окно, как он, сгорбившись, сидит перед телевизором. С улицы отлично видно, он никогда жалюзи не опускает. Такой подход к человеческим жертвоприношениям довольно любопытен. Военачальники не задумываясь посылают войска в бой, полностью отдавая себе отчет в том, что очень многие солдаты погибнут. С солдатами, не желающими повиноваться приказу и отказывающимися идти в бой, обходятся сурово, даже казнят. С другой стороны, согласно офицерскому этосу, выделять конкретных солдат и приказывать им пожертвовать своими жизнями — например, пробравшись в стан врага и взорвав этот стан вместе с собой — неприемлемо. В то же время — что еще более парадоксально — солдаты, совершающие подобные акты по собственной инициативе, считаются героями. На Западе отношение к пилотам-камикадзе Второй мировой войны остается в некоторой степени противоречивым. Эти молодые люди, конечно, были храбры в общепринятом смысле слова; тем не менее их нельзя квалифицировать как подлинных героев, поскольку, хотя они и пожертвовали своими жизнями и, возможно, даже в каком - то смысле вызвались пожертвовать своими жизнями, их решение было психологически обусловлено военным и национальным этосом, очень дешево ценящим человеческую жизнь. Получается, что их самопожертвование явилось скорее разновидностью культурного рефлекса, чем личным решением, независимым и принятым свободно. Пилоты - камикадзе проявили не больше подлинного героизма, чем пчелы, которые инстинктивно жертвуют собой, защищая улей. Автокорректор, говорю я, предлагает замены бездумно. Если вы готовы всю жизнь руководствоваться советами автокорректора, вы с тем же успехом можете всякий раз гадать на Кофейной гуще. Крикет я и сама иногда не прочь посмотреть. Ну нравятся мне мужские задницы, обтянутые белыми штанами. Из нас с Эндрю Флинтоффом получилась бы классная пара. Так и представляю: вот идем мы с ним по улице, виляя бедрами… Он младше меня, Эндрю Флинтофф, а у него уже жена и дети. Наверно, когда он на соревнованиях, клуше-жене кошмары снятся — как муженек западает на знойную, волнующую девушку экзотической внешности — вот вроде меня. Аналогичным образом, во Вьетнаме готовность вьетнамских повстанцев примириться с огромными потерями при лобовых атаках на американского врага определялась не личным героизмом, но восточным фатализмом. Если же говорить о командирах, их готовность отдавать приказы к подобным атакам подтверждала их циничное игнорирование ценности человеческой жизни. Некая нравственная амбивалентность, пожалуй, поначалу имела место на Западе и тогда, когда в Израиле прогремели первые взрывы, устроенные террористами-смертниками. В конце концов, взорвать себя — более мужественно («требует больше отваги»), чем оставить бомбу с часовым механизмом в людном месте и скрыться. Однако эта амбивалентность вскоре испарилась. Сегодня считается, что террористы-смертники жертвуют жизнью во имя зла, следовательно, не могут быть настоящими героями. Более того, раз смертники совершенно не ценят собственные жизни (поскольку верят, что в мгновение ока переместятся в рай), они в определенном смысле вовсе ничем не жертвуют. Мы не о жизни говорим, возражает она. Мы говорим о печатании. Мы говорим об орфографии. И вообще, почему нужно правильно печатать на английском языке, если текст всё равно переведут на немецкий? Если верить El Senor'y, зрение у него сильно село. Тем не менее, он пожирает глазами каждое мое плавное движение. Это у нас такая игра. Я не возражаю. А для чего еще женщине задница? Надо пользоваться, пока молодая. Когда я не таскаю корзины с бельем, я его секретарша на почасовой оплате. Еще я время от времени помогаю ему по дому. Сначала предполагалось, что я буду просто его segretari'eft, его секретом, его лебединой… арией, и даже не совсем так — я должна была просто печатать, стучать по клавиатуре, клацать по клавишам — туки-туки-тук. Давным-давно имели место войны (например, Троянская война, или, если не углубляться в историю, война Англо-бурская), в которых подвиги, совершенные противником, признавались таковыми, оценивались по достоинству и занимали место в памяти современников. Похоже, эта страница перевернута. В современных войнах признать, что и среди врагов бывают герои, невозможно даже в принципе. Террористы-смертники в израильско-палестинском конфликте или в оккупированном Ираке, по мнению Запада, ниже, чем обычные партизаны: в то время как действия партизана можно, по крайней мере, отнести к некоей разновидности ведения войны, методы борьбы террориста - смертника — если считать, что он вообще борется — попросту грязные. Я умолкаю. Критика явно ее раздражает. Ничего, говорю я, дальше будет проще. Он наговаривает великие мысли на диктофон, вручает мне запись да еще стопку листов со своими каракулями (трудные слова он аккуратно выводит большими печатными буквами). Я забираю записи и слушаю их в наушниках, и с умным видом вношу в компьютер. Местами, там, где тексту кое-чего не хватает, а именно чувства, я правлю по своему вкусу, хотя El Senor считается большим писателем, а я всего-навсего маленькая филиппинка. Естественное желание — сохранить определенную долю уважения ко всякому, кто предпочитает смерть бесчестью, однако в случае с исламскими террористами-самоубийцами это непросто. Уважение испаряется, когда человек видит, что террористов — целая армия, и делает вывод (с точки зрения логики, возможно, глубоко ошибочный, просто выражающий издавна присущее Западу предубеждение против Иного менталитета) — вывод о том, что террористы очень дешево ценят человеческую жизнь. В такой неоднозначной ситуации, пожалуй, стоит рассматривать теракты как ответ — в некотором роде ответ отчаявшихся — на американские (и израильские) достижения в наведении ракет, далеко опередившие способности их противников. Сейчас в Соединенных Штатах оборонные подрядчики работают над созданием поля битвы имперского будущего, когда уже не понадобится физическое присутствие американского контингента, когда смерть и разрушение врагу (людям) будут нести солдаты-роботы, управляемые с линкоров, находящихся за сотни миль от места сражения, а то и из лаборатории в Пентагоне. Чтобы спасти честь перед лицом такого противника, остается только расстаться с жизнью, расстаться эффектно и безрассудно. Она надувает губки. Она говорит: я думала, в вашей книге будет сюжет. Попробуй тут вникнуть, когда тема постоянно меняется. Segretaria. Звучит как название гаитянского коктейля: смешать ром, ананасный сок и бычью кровь, взболтать с дробленым льдом и украсить парой петушиных яичек. А правда в том, что ему не нужна ни секретарша, ни даже машинистка, он сам мог бы печатать свои мысли, для таких, как он, продаются клавиатуры с особо крупными клавишами. Только он не любит печатать (у него к этому делу, как он выражается, «непреодолимое отвращение»), ему приятнее сжимать в руке ручку и чувствовать, как из другого ее конца вылезают слова. Ничто не сравнится с ощущением, что даешь жизнь словам, объясняет он, от одного этого мурашки бегут по позвоночнику. Я вскидываю голову, поджимаю губы. Senor, с приличными девушками так не разговаривают, предупреждаю я. И поворачиваюсь к нему спиной, и удаляюсь, виляя задницей, и он пожирает меня глазами. 07. Об Аль-Каиде Вчера вечером по телевизору шел документальный фильм Би-би-си, в котором доказывалось, что администрация США в силу неких соображений подогревает миф об Аль - Каиде как о могущественной тайной террористической организации с ячейками по всему миру, в то время как правда в следующем: Аль-Каида по большей части уничтожена, а террористические атаки, имеющие место сегодня, совершаются автономными группами исламистов-радикалов. Не сомневаюсь, что основные тезисы этого фильма соответствуют действительности: «исламский терроризм» не является тайной организацией с центральным управлением; администрация США — возможно, умышленно — преувеличивает опасность, которую терроризм представляет для населения. Если бы действительно существовала некая ужасная организация с агентами по всему миру, поставившая себе целью деморализацию народов Запада и уничтожение западной цивилизации, на сегодняшний день она уж наверно отравила бы все источники воды, или регулярно сбивала бы коммерческие самолеты, или распространяла бы смертоносные бациллы — совершать подобные террористические акты достаточно просто. Поскольку ожидать, что она разберет мой почерк, не приходится, я наговариваю ежедневную порцию текста на диктофон и отдаю ей в работу и пленку, и рукопись. Я использовал этот метод раньше; нет причин, по которым он не подействует сейчас, как нет смысла отрицать, что почерк мой портится. Я теряю двигательный контроль. Это часть моего теперешнего состояния. Это часть происходящего со мной. В иные дни я щурюсь на страницу, почти не в силах прочесть только что мною же написанное. Наверно, эту манеру я слизнула у уток — утки ведь трясут гузкой так мелко, что больше похоже на дрожь, трясут, приседают и покрякивают. Или мы такие умные - заумные, такие всемогущие, что нам зазорно у уток поучиться? Откуда вы? спросил он тогда, в первый день, в прачечной, где всё и началось. Я-то? Сверху, сэр, ответила я. Я не это имел в виду, сказал он. Где вы родились? А почему вы интересуетесь? сказала я. Или у меня, на ваш вкус, слишком туземная внешность? Документальный фильм включал сюжет о четверых молодых американцах-мусульманах, которых судили за планирование теракта в Диснейленде. На суде в качестве улики обвинением демонстрировалась домашняя видеозапись, изъятая из квартиры молодых людей. Фильм был самый что ни на есть любительский. Сначала крупным планом долго показывали мусорный контейнер, затем — ноги снимавшего во время ходьбы. Обвинение заявило, что непрофессионализм режиссера — притворный и что в действительности перед нами видеозапись разведывательной операции: в мусорном контейнере прекрасно можно спрятать бомбу, а шагающие ноги отмеряют расстояние от пункта А до пункта Б. Предложенное обвинением обоснование этой параноической интерпретации состояло в следующем: явный непрофессионализм снимавшего сам по себе внушает подозрения, поскольку там, где речь идет об Аль-Каиде, всё не то, чем кажется. Мы продолжаем наш устланный ошибками путь. «С Дамокловой точки зрения». Впрочем, получается довольно символично — взгляд снизу на верховный закон морали в виде меча. Необходимость «нести сито». Макиавелли с ситом в руках шествует по Европе эпохи Возрождения. Прямо-таки сюрреалистический образ. Возможно, в ее представлении это и значит быть писателем: наговариваешь на диктофон всё, что взбредает в голову, затем передаешь свою абракадабру девушке или какому-нибудь алеаторическому устройству и ждешь, что они из этого состряпают. Под «сверху» я ничего особенного не имела в виду, просто что у нас квартира на двадцать пятом этаже, на двадцать пять этажей выше, чем у него, квартира с террасой-солярием на крыше, откуда видна гавань, если прищуриться. Так что мы с ним и правда в некотором смысле соседи, отдаленные соседи, El Senor и La Segretaria. Зря вы жалюзи на ночь не опускаете, остерегаю я, люди увидят, чем вы там занимаетесь. Чем же я могу таким интересным заниматься? говорит он. Ну, не знаю, говорю я, мало ли чем. Тогда, отвечает он, им скоро наскучит за мной наблюдать, я ведь такой же человек, как они. Ерунда, говорю я, мы все разные, неуловимо разные, мы не муравьи и не овцы. Вот потому-то мы и заглядываем в окно, если жалюзи не опущены — чтобы уловить разницу. Это в нашей природе заложено. Где обвинители научились рассуждать подобным образом? Ответ: на лекциях по литературе в Соединенных Штатах 1980-1990-х годов. Им втолковывали, что подозрительность — главная добродетель критика, что критик ровным счетом ничего не должен принимать за чистую монету. От шапочного знакомства с теорией литературы у этих не слишком способных выпускников академии гуманитарных наук постмодернистского периода остался только набор аналитических инструментов, которые, как они смутно чувствовали, пригодятся за стенами аудитории, и интуитивная уверенность в том, что умение доказывать, что всё не то, чем кажется, поможет карьерному росту. Передача инструментов в их руки явилась trahison des clercs [6] нашего времени. «Меня вы научили говорить на вашем языке. Теперь я знаю, как проклинать, — спасибо и за это» [7] . 6 «Предательство клерков», автор Жюльен Бенда, 1927. 7 реплика Калибана, «Буря», У. Шекспир, пер. М. Донского. Я как можно небрежнее осведомляюсь, чем она занималась раньше и какая деятельность подразумевается под «гостиничным бизнесом» и «человеческими ресурсами». Это вы так пытаетесь узнать, есть ли у меня диплом машинистки? говорит она. Ничто не волнует меня меньше, чем наличие у вас диплома, заверяю я, просто хочу заполнить пробелы. Я много чем занималась, отвечает она, всякой деятельностью, что же, мне всё записывать нужно было? Но что вы имеете в виду под всякой деятельностью, не отстаю я. ОК, сдается она, вот как всё было: с июня по июль я работала на ресепшене. Временно. В кошачьем доме. Я округляю глаза. В кошачьем доме, повторяет она, и лицо у нее совершенно бесстрастное. В приюте для кошек. Куросава. «Семь самураев». Он пишет, что Джон Говард и либералы как бы и есть семь самураев. Ну и кто в это поверит? Помню, смотрела я «Семь самураев» на Тайване, по-японски с китайскими субтитрами. По большей части я не понимала, что происходит. Единственное, что мне запомнилось — стройные голые ляжки того чокнутого парня с чубом. Вот же мода у людей была — икры в железе, ляжки голые, задница еле прикрыта! Хватит, чтобы девушку с ума свести. 08. Об университетах Любые сентенции по поводу университетского самоуправления всегда несколько преувеличены. Однако период в жизни университетов с 1980-х по 1990-е просто возмутителен. Тогда под угрозой сокращения финансирования университеты позволили сделать из себя торгово-промышленные предприятия, где профессора, прежде проводившие исследования свободно и без спешки, превратились в загнанных служащих, от которых требовалось выполнение плана под надзором профессиональных управляющих. Удастся ли профессуре вернуть былой авторитет, еще большой вопрос. Кошачий дом. Так и вижу ее за столом в приемной. Садитесь, пожалуйста, устраивайтесь поудобнее, Урсула сейчас появится. Или вы бы предпочли увидеть Тиффани? А раньше, до кошачьего дома? не отстаю я. Я ему предлагаю: Пишите о крикете. Пишите о своем прошлом. О чем угодно, только не о политике. У вас стиль совсем не политический. Политика — это когда затыкаешь рот остальным и гнешь свою линию, и логика здесь ни при чем. Пишите о том, что вас окружает. Пишите о птицах. Вон в парке всё время полно сорок, целая стая сорок считает, что парк принадлежит ей, почему бы не написать о сороках. Кыш, паразиты! я на них шикаю, но они, конечно, не реагируют. У них нет лба, темя сразу переходит в клюв, мозгу просто негде поместиться. На меня его рассуждения о политике сон нагоняют. Политика кругом, она как загазованность. С ней можно бороться. Но лучше ее не замечать, или привыкнуть к ней, адаптироваться. Во времена, когда Польша была под властью коммунистов, находились диссиденты, которые устраивали вечерние занятия на дому, проводили семинары о писателях и философах, исключенных из официального канона (например, о Платоне). Они не получали за это денег; впрочем, возможно, существовали другие формы оплаты. Если дух университета неистребим, то, пожалуй, в странах, где высшее образование полностью подчинено коммерческим принципам, могут возникнуть сходные формы обучения. Иными словами, не исключено, что истинному университету придется переместиться на частные квартиры и присуждать степени, подтвержденные лишь фамилиями ученых, подписавших удостоверение. Она говорит: Если вы не можете без резюме, надо было его с самого начала спрашивать. А не нанимать меня из-за внешности. Хотите прямо сейчас рассчитаться? Меня бы это устроило. А потом найдите себе машинистку, которая соответствует вашим высоким требованиям. Или обратитесь в бюро, как я вам еще тогда советовала. Я печатаю, в комнату входит Алан. Ну и чем ты занимаешься? спрашивает он. Печатаю для старика, отвечаю я. О чем речь идет? спрашивает он. О самураях, говорю я. Он подходит ближе и читает, заглядывая мне через плечо. Свидетельства о рождении для животных, говорит Алан — он в своем уме? Может, он хочет всем зверям имена дать? Крыс Клиффорд Джон. Крыса Сьюзан Аннабел. А как насчет свидетельств о смерти, чтобы уж быть совсем последовательным? Ты спать вообще пойдешь? 09. О тюрьме Гуантанамо-бей Не мешало бы поставить балет под названием «Гуантанамо, Гуантанамо!». Группа заключенных, скованных друг с другом за лодыжки, в толстых войлочных перчатках, в звуконепроницаемых наушниках и черных капюшонах исполняет танцы гонимых и отчаявшихся. Среди заключенных энергично, с демонической радостью отплясывают охранники. Они в форме цвета хаки, наготове у них электропогонялки и полицейские дубинки. Охранники тычут заключенных электропогонялками, и те подпрыгивают; охранники валят заключенных на пол и суют им в анусы полицейские дубинки, и заключенные сотрясаются в конвульсиях. В углу, на трибуне — человек на ходулях и в маске Дональда Рамсфельда — время от времени он делает записи и выдает экстатические па. Однажды такой балет будет поставлен, хотя и не мной. Пожалуй, он станет хитом в Лондоне, Берлине и Нью-Йорке. Он не произведет впечатления на тех, кому будет адресован, поскольку этим людям глубоко безразлично, что думают о них любители балета. Не надо, говорю я. Вы меня неправильно поняли. Что я неправильно поняла? Что я печатать не умею? Конечно, вы умеете печатать. Я знаю, вы не такой работы заслуживаете, простите меня, давайте продолжать, давайте просто двигаться дальше. Алан и после трех лет совместной жизни нисколечко ко мне не охладел. Я по-прежнему так его распаляю, что он того и гляди вспыхнет. Он любит, когда во время этого я рассказываю о своих бывших. А потом? спрашивает он. А потом? А потом? Потом он заставил меня взять в рот, говорю я. Вот в этот рот? говорит Алан. Вот этими губами? И целует меня как сумасшедший. Я прерываю поцелуй, только чтобы подтвердить: да, вот этими губами, и он тут же кончает. Конечно, всё неправда. Я придумываю себе похождения, чтобы раззадорить Алана. То, что ты рассказывала, спрашивает он после, — это ведь неправда, да? Неправда, говорю я, и улыбаюсь загадочной улыбкой. Никогда не раскрывай мужчине всех карт. 10. О национальном стыде Из недавней статьи в «Ньюйоркере» ясно как день, что администрация Штатов с подачи Ричарда Чейни не только санкционирует пытки пленных, взятых в ходе так называемой борьбы с терроризмом, но и активно пытается нарушить законы и соглашения, пытки осуждающие и запрещающие. Таким образом, мы можем с полным правом говорить об администрации, которая, являясь законной в том смысле, что была законным порядком избрана, незаконна либо антизаконна в том смысле, что действует вне границ закона, обходит закон и противостоит законности. Их бесстыдство не знает границ. Их аргументы, мягко говоря, противоречивы. Различие между пыткой и принуждением, о котором говорят их хорошо оплачиваемые юристы, — надуманное, pro forma. В новом правосудии, которое мы создали, без колебаний говорят эти юристы, старые понятия о силе позора упразднены. Ваше отвращение, как бы глубоко оно ни было, в расчет не принимается. Вы нас не достанете, мы слишком могущественны. Демосфен: В то время как раб более всего страшится физического страдания, свободный человек более всего страшится позора. Если принять истинность заявления, сделанного «Ньюйоркером», вопрос для простых американцев приобретает нравственную окраску: как я должен вести себя перед лицом этого позора, которому меня подвергли поневоле? Как мне сохранить честь? Таким образом, я изо всех сил стараюсь смягчить свои слова. Благодарение Богу, я не мистер Абердин, думаю я, и не женат на этой обидчивой молодой особе. Но это, разумеется, чепуха. Я отдал бы правую руку, лишь бы быть мистером Абердином. * * * Алан говорит: А что, этот старик никаких поползновений не предпринимал? Ты имеешь в виду, не трахнул ли он меня? говорю я. Нет, не трахнул. Не пытался. А если бы попытался, тогда как? Что бы ты сделал? Спустился бы на первый этаж и накостылял ему? Глядишь, сразу бы в газеты попал. На посмешище бы себя выставил. Как тебе заголовок «Известный писатель избит ревнивым любовником»? Честь могло бы спасти самоубийство, и, возможно, среди американцев уже имели место самоубийства ради спасения чести, о которых просто не сообщалось. А как же политическая деятельность? Хватит ли для спасения чести политической деятельности — не вооруженного сопротивления, а действий в рамках основополагающих правил демократической системы (распространение петиций, организация митингов, писание писем)? Бесчестье безучастно к мелким различиям. Бесчестье опускается на плечи, и после того, как оно опустилось, рассеять его не может никакое количество аргументированных ходатайств. В нынешней атмосфере постоянно подстегиваемого страха, а также при полном отсутствии общественной поддержки, когда речь идет об изменении отношения общества к пыткам, политические действия, предпринимаемые отдельными гражданами, вряд ли способны на что-либо повлиять. Тем не менее, не исключено, что такие действия, упрямо и настойчиво поддерживающие дух возмущения, по крайней мере позволят людям ходить с высоко поднятой головой. С другой стороны, чисто символические акции, как-то: сжигание флага и заявление во всеуслышание «Я ненавижу руководство моей страны и не желаю иметь с ним ничего общего», — конечно же, будут недостаточными. Невозможно поверить, что в сердцах некоторых американцев зрелище того, как честь их страны протащили по грязи, не вызывает кровожадных побуждений. Невозможно поверить, что никто пока не разработал план уничтожения этих высокопоставленных преступников. Как по-вашему, я могла бы стать моделью? говорит она, сменив гнев на милость. Она у меня в квартире. Только что принесла сегодняшнюю порцию текста; собралась уходить, но по какой - то причине медлит. Она упирает руки в бока, встряхивает волосами, вызывающе смотрит на меня. Когда я с ним, он не совершает никаких поползновений; другой вопрос, чем он занимается, когда я ухожу. Один Бог свидетель, чем он занимается. Бог, да Пресвятая Дева, да сонм святых. Я уверена, он стащил из сушилки мои трусики. Подозреваю, что, когда я ухожу, он расстегивает ширинку, и заворачивает причиндалы в мои трусики, и закрывает глаза, и вызывает в памяти мою восхитительную задницу во всех ракурсах, и кончает. А потом застегивается и продолжает развивать мысль о том, какие они негодяи, Джон Говард и Джордж Буш. Может быть, уже имел место новый заговор Штауффенберга [8] , и в будущем всплывут тому доказательства? Целью любого акта, в результате которого политика вряд ли изменится — целью не только для совестливых американцев, но и для жителей Запада вообще, — должен быть поиск возможностей спасти свою честь, в определенной степени являющийся стремлением сохранить самоуважение, но не только: поиск возможностей спасти свою честь связан также и с нежеланием предстать перед судом истории с замаранными руками. 8 Штауффенберг, Клаус Шенк фон — один из участников за-говора против Гитлера, лично организовавший взрыв, в котором Гитлер лишь по случайности почти не пострадал. За участие в заговоре Штауффенберг был расстрелян. Такое понятие, как суд истории, явно занимает и умы администрации США. История будет судить нас на основании свидетельств, которые после нас останутся, публично заявляет администрация США; а эти свидетельства, напоминает она себе наедине, у нас под контролем, который не имеет аналогов в истории. От худших наших преступлений да не останется улик — ни текстовых, ни физических. Да будут документы изорваны в клочки, жесткие диски разбиты, трупы сожжены, пепел развеян. Ричарда Никсона они презирают. Никсон — любитель, говорят они. Никсон не уделял должного внимания безопасности. В их списках безопасность — под которой они разумеют секретность — идет под первым, вторым и третьим номерами. Моделью, говорю я; вообще-то в модели обычно берут девушек повыше ростом. Повыше ростом и помоложе. Вам придется соперничать с тощими шестнадцатилетками. Это-то я и имела в виду, когда говорила о его привычке не опускать жалюзи и шокировать прохожих. Алан голосовал за Говарда. Я сначала думала, что не стану голосовать, ну, тогда, в 2004-м, но потом в последнюю минуту проголосовала. Лучше мириться со знакомым злом, чем с незнакомым, сказала я себе. Они говорят, у вас три года на размышления, от одних выборов до других, но это неправда. Всегда ждешь до последней секунды, чтобы решить. То же самое с Аланом, когда он ставит вопрос. Согласна? спросил Алан. Необязательно было отвечать да, я могла ответить нет. Но я не ответила нет. И вот мы живем вместе, и Аня подразумевается под Аланом, как иголка — под стогом сена, как взаимозависимость — под близнецами. О худших их поступках мы никогда не узнаем: к принятию этой мысли нужно быть готовым. Чтобы узнать о худшем, нам придется прибегнуть к экстраполяции и задействовать воображение. Худшее, вероятно, будет тем, на что они способны в нашем воображении (какой они способны отдать приказ, на что закрыть глаза); а способны они, без сомнения, абсолютно на всё. Пока не имеется свидетельств участия австралийцев в настоящих зверствах. Либо американцы не принуждали австралийцев к участию, либо принуждали, но австралийцы устояли. Один австралиец — интеллигентный офицер по имени Род Бартон, ученый, который оказался втянутым в допрос иракских ученых, — нарушил строй, обнародовал свою историю и затем, к своей великой чести, вышел в отставку. Австралийское правительство, напротив — самое презренное в так называемой добровольной коалиции, ничего не получившее взамен и скрывающее унижение за натянутыми улыбками. В переговорах с Соединенными Штатами об условиях двусторонней торговли просьбы австралийского правительства об уступках, ввиду его преданности, проявленной в Ираке, и не только, быстро замяли. Австралийское правительство подобострастно хранит молчание по делу Дэвида Хикса, молодого австралийца-мусульманина, заключенного американцами в Гуантанамо - бей. Правда, положение Хикса пробудило в отдельных министрах желание отомстить — желание низкое, достойное Дональда Рамсфельда или самого Буша-младшего. Она говорит: Я не таких моделей имела в виду. Каких же тогда? спрашиваю я. Тех, что фотографируются для журналов, объясняет она. Согласна? спросил Алан в тот вечер в ресторане «У Рональдо». Согласна я или не согласна? спросила я себя. Ини-мини-майни-мос. Вот и Говарда так же выбрали. Говард — вроде как тот негр, которого ты схватил за нос. Твой знакомый негр. Ой, то есть лицо африканского происхождения. Как я уже писала, у него слабое зрение, в смысле у El Senor'a. «У меня сдает зрение, и всё остальное тоже, но главным образом зрение». Вот почему он говорит о выдавливании червей из авторучки. От исписанных листов, что он мне дает, никакой пользы, абсолютно никакой. Он достаточно четко выводит буквы, в том числе т, м, н, и, но, когда ему приходится писать целый И все же, несмотря на то, что Австралия является соучастницей преступлений Америки, заявить, что она впала в ту же антизаконность или экстразаконность, что и Америка, было бы преувеличением. Впрочем, ситуация, похоже, скоро изменится. В новом кодексе власти, которым австралийское правительство вот-вот себя уполномочит, заметно такое же презрение к закону. Сейчас чрезвычайные времена, бубнит правительство свою мантру, а чрезвычайные времена требуют чрезвычайных мер. Еще немного-и Австралия скатится до состояния Америки, где на основании обвинения, исходящего от доносчиков («информаторов»), люди просто исчезают, или их исчезают из общества, а предать их исчезновение огласке уже само по себе считается преступлением. Является ли бесчестье состоянием, надвигающимся постепенно, шаг за шагом? Если есть состояние тяжкого бесчестья, есть ли состояние бесчестья средней степени тяжести, а также бесчестья в легкой форме? Велико искушение ответить отрицательно: человек либо обесчещен, либо нет. И всё же если я сегодня услышу, что некий американец покончил с собой, не желая жить в позоре, я этого человека пойму; в то время как австралиец, совершивший самоубийство в ответ на действия правительства Говарда, рискует оказаться фигурой комической. Она кроит недовольную гримаску, виляет бедрами. Она говорит: Вы же понимаете. Вам, наверно, хочется иметь мое фото. Вы могли бы держать его у себя на столе. абзац, он не может выдержать строчку — она у него клонится книзу, будто самолет, который падает носом в море, или баритон, которому не хватает дыхания. Строчка никогда не загибается вверх, всегда только вниз. Зрение плохое, а зубы еще хуже. Я бы на его месте избавилась от этих гнилушек и поставила бы новенькие протезы. Таких зубов ни одна жена не потерпела бы, на раз-два отправила бы мужа к стоматологу. Либо ты делаешь себе нормальные зубы, либо я ухожу. А он ведь был женат. Я знаю, потому что сама его спрашивала. А разве, Senor К., спросила я, вы никогда не были женаты? Да, был, ответил он. Я ждала подробностей: сколько детей, когда жена умерла, если умерла, от чего умерла — в таком духе. Администрация США возвела мстительность на инфернальный уровень, в то время как подлость австралийцев пока незначительна. Поколению белых южноафриканцев, к которому я принадлежу, а также следующему поколению и, возможно, поколению, следующему за ним, суждено сгибаться под тяжестью стыда за преступления, совершенные от их имени. Те из представителей названных поколений, кто пытается спасти собственную гордость, настойчиво отказываясь сгибаться перед мировым судом, страдают от жгучей обиды, от негодования, от того, что их осуждают, толком не выслушав — в психологических терминах последнее обстоятельство может обернуться бременем не менее тяжким. Таким людям следует кое-чему поучиться у британцев, прекрасно умеющих справляться с коллективной виной. Британцы просто объявили о своей независимости от имперских предков. Империи давным-давно нет, так за что нам чувствовать ответственность? И вообще, Империей управляли викторианцы, люди строгие, чопорные, одевавшиеся в темное — а мы разве такие? Значит, вчерашняя ссора забыта — забыта и прощена? Возможно. Возможно также, что Аня не считает произошедшее ссорой. Возможно, в ее сознании это не более чем обычная рябь на воде, вызванная ветром. Но подробностей мне не досталось: Да, был, словно он хотел дать понять: Да, я был женат, мне не понравилось, и я не хочу об этом говорить. Алан тоже был женат, сообщила я, хотя меня не спрашивали. Разве я вам не рассказывала? Он бросил жену ради меня. Развод обошелся ему в кругленькую сумму. Мне пришлось вылезти с Алановым разводом, потому что Senor никогда меня ни о чем не спрашивает, с тех пор как поинтересовался моим происхождением. Откуда вы? спросил он тогда, в первый день, а я ответила: Я-то? Сверху, сэр. Ему не понравилось. Слишком вызывающе прозвучало. Несколько дней назад я слушал пятую симфонию Сибелиуса. Когда зазвучали последние аккорды, во мне стало разрастаться именно то огромное чувство, ради которого и была написана эта музыка. Каково это, думал я, быть финном, прийти на концерт в Хельсинки почти столетие назад, на первое исполнение симфонии, и чувствовать, как в груди разрастается восторг? Ответ: финн должен был гордиться, гордиться тем, что один из нас сумел соединить такие звуки, гордиться тем, что мы, человеческие существа, можем из ничего сотворить музыку. Какой контраст с чувством стыда по поводу Гуантанамо, созданного нами, нашим народом. Сотворение музыки с одной стороны, машины для причинения боли и унижения — с другой; лучшее и худшее из того, на что способны человеческие существа. Поскольку каждое ее слово дышит обаянием, она вольна говорить всё, что взбредет в голову. Аналогичным образом, поскольку всё, что она делает, прелестно, она вольна делать всё, что заблагорассудится. Способ мышления избалованного ребенка. Проблема в том, что она уже не ребенок. Это оставляет не очень приятное послевкусие. * * * У него в кухне полно пустых бутылок — предполагается, что я их не замечаю. А еще у него тараканы. Видно, что жена умерла (или сбежала) лет сто назад. Тараканы так и снуют вдоль плинтусов, когда думают, что никто не смотрит. Кругом крошки, даже на письменном столе. Тараканий рай. Не удивительно, что у него такие скверные зубы. Небось целыми днями грызет сухари, марает бумагу да бубнит в диктофон. Долой либералов. А вот Гоббс по этому поводу… А вот Макиавелли на эту тему… Хруп-хруп. 11. О проклятиях В книге о религии древних греков мне попалось эссе некоего Верснела из Лейдена о свинцовых табличках, найденных в античных храмах. Поскольку надписи на этих табличках по большей части взывают к тому или иному богу с мольбой покарать обидчика просителя, Верснел назвал их «таблички с проклятиями». Мемфис, IV век до нашей эры, «табличка с проклятием» (на греческом), оставленная в храме Осераписа: «О великий Осерапис и вы, боги, вместе с Осераписом сидящие на престоле, к вам обращаю я молитву, я, Артемисия… молитву против отца моей дочери, укравшего ее смертные дары (?) и ее гроб… Да откликнется, благодаря Осерапису и богам, сидящим с ним на престоле, ему неправедное деяние, совершенное по отношению ко мне и моим детям. Да не будет он похоронен своими детьми и да не сможет сам похоронить своих родителей. И покуда мое проклятие лежит здесь, да будет он страдать жестоко, на земле или на море…» [9] 9 Верснел X. С., По ту сторону проклятия: Воззвание к справедливости в молитвах о правосудии, в Magika Hiera: Магия и религия древних греков, изд. Кристофер А. Фараоне и Диркбинк(Нью-Йорк: Oxford University Press, 1991) с. 68—9. Я спрашиваю Аню об Алане, о роде его занятий. Алан — консультант по инвестициям, говорит она. Независимый? уточняю я. Он член делового партнерства, отвечает Аня, но он довольно независимый, все члены довольно независимые, такой у них вид партнерства. Не даст ли Алан мне совет относительно моих капиталовложений? осведомляюсь я. Обычно люди держат фотографию супруга в спальне, супруг непременно в расцвете юности. Иногда это свадебная фотография, на ней счастливые новобрачные. Постепенно, одна за другой, прибавляются фотографии детей. Но у него в спальне ничего подобного нет. На стене в рамке висит свиток на иностранном языке (может, на латыни?), его имя выведено тиснеными буквами со всякими завитушками, в углу большая красная восковая печать. Это что — его верительная грамота? Диплом? Лицензия, разрешающая практиковать? Не знала, что для писательской практики нужна лицензия. Я думала, люди пишут, просто если у них есть способности. Миссис Сандерс говорила, он из Колумбии, но оказалось, она ошиблась, он вообще не из Южной Америки. В современном мире, во всех его уголках, наверняка живут люди, которые, не желая согласиться с тем, что во вселенной нет справедливости, взывают к своим богам с мольбами о помощи против Америки — Америки, провозгласившей себя вне досягаемости международного права. Даже если ни сегодня, ни завтра боги не откликнутся, говорят себе просители, может быть, они раскачаются через одно - два поколения. Мольбы этих людей приобретают, таким образом, силу проклятий: да не поблекнет память о беззакониях, учиненных над нами, да падет наказание на виновного через будущие поколения. Таков подтекст произведений Уильяма Фолкнера: захват индейских земель или изнасилование рабынь возвращается в непредсказуемых формах, спустя несколько поколений, чтобы преследовать притеснителя. Оглядываясь, унаследовавший проклятие сокрушенно качает головой. Мы думали, они Она колеблется. Я спрошу, говорит она; хотя вообще - то Алан не любит работать с друзьями. Так я и не друг, говорю я, а просто человек, который живет в первом этаже; впрочем, не трудитесь спрашивать, я просто полюбопытствовал. А давно Алан состоит в этом партнерстве? Семь лет. Алан — один из партнеров-основателей. Когда я согласилась на эту работу, я не давала обязательств выносить бутылки, прибираться в ванной и травить тараканов. Но нельзя же, чтобы человек жил в такой грязище. Это оскорбление. Оскорбление кому? Гостям. Родителям, которые произвели его на свет. Приличиям. Алану интересно, сколько у него денег. Я говорю: Как я узнаю, он со мной финансы не обсуждает. В комод к нему загляни, советует Алан. В кухонных шкафах посмотри. Поищи обувную коробку: там они наверняка и лежат, типы вроде него всегда держат деньги в обувных коробках. И веревочкой перевязывают? говорю я. Веревочкой или резиночкой, отвечает Алан. Алан не понимает, когда я его подкалываю, а когда нет. Вот олух. Я говорю: И что мне делать, когда найду обувную коробку? А Алан: Возьми деньги, а коробку положи на место. Я говорю: А потом? Потом, когда он позвонит в полицию? ОК, говорит Алан, подожди, пока его свезут в морг, потом возьми деньги, вместе с коробкой, прежде чем налетят стервятники. Я спрашиваю: Какие еще бессильны, — говорит он, — потому и сделали то, что сделали; теперь мы видим: они далеко не бессильны. «Трагическая вина, — пишет Жан-Пьер Вернан, — принимает форму постоянных столкновений между древней религиозной концепцией преступления как осквернения, приложимого к целой расе и неумолимо передающегося от одного поколения кдругому… и новой концепцией, принятой законодательством, согласно которой виновный определяется как частный индивидуум, без чьего-либо принуждения, умышленно совершивший преступление». [10] На наших глазах разыгрывается драма правителя, Джорджа У. Буша (окажется ли, что Буш всё время был пешкой в чужих руках, в данном случае к делу не относится), который в своей спеси отрицает силу проклятия, направленного на него самого, и силу проклятий в целом; который идет дальше, заявляя, что не может совершить преступление, поскольку является одним из тех, кто пишет законы, дающие определения преступлениям. 10 Жан-Пьер Вернан, Указания на Волю в греческой трагедии, из книги «Миф и трагедия в Древней Греции», Жан - Пьер Вернан и Пьер Видаль-Наке, пер. на англ. Дженет Ллойд (Нью-Йорк: Zone Books, 1990), с. 81. А вы с Аланом давно женаты? Мы не женаты. По-моему, я вам говорила. Мы этому особого значения не придаем. В смысле, нам всё равно, считают нас мужем и женой или не считают; абсолютно всё равно. стервятники? Родственники, объясняет Алан. Алан неправ, но я всё равно, просто чтобы знать наверняка, проверила шкафы, и в ванной, и в кухне, да еще комод в спальне. В одинокой обувной коробке оказался только набор для ухода за обувью: плешивые щетки и банка крема, засохшего лет сто назад. У него должен быть сейф, не отстает Алан. Поищи за картинами на стенах. Я говорю: А может, он хранит деньги в банке, как все нормальные люди. Он ненормальный, говорит Алан. Конечно, говорю я, он не нормальный, не сверхъестественно нормальный, но до какой степени нормальным нужно быть, чтобы хранить деньги в банке? И вообще, с чего ты взял, будто имеешь право красть у него деньги? А Алан: Речь не о воровстве, какое воровство, раз он мертв. В любом случае, если мы не возьмем деньги, желающие найдутся. Я говорю: Так, значит, брать у мертвого — не воровство? Это что-то новенькое. А Алан: Не утомляй, ты понимаешь, что я имею в виду. Буш-младший и его прислужники гневят богов своими злодеяниями, пытками и попранием прав человеческих, но паче всего — исполненным гордыни заявлением о том, что Буш — выше закона; одно только бесстыдство этого заявления гарантирует кару богов потомкам дома его. Случай не уникальный даже для нашего времени. Молодые немцы протестуют: На наших руках нет крови, так почему на нас смотрят как на расистов и убийц? Ответ: Потому что вы имеете несчастье быть внуками своих дедов; потому что на вас лежит печать проклятия. Значит, вы не собираетесь заводить детей? Наоборот, я совершенно не понимаю, что Алан имеет в виду. Дались ему Senor'овы деньги. Можно подумать, у него своих мало. Но Алана в этом положении дел что-то раздражает, вот как если представить, будто старик — испанский галеон, набитый сокровищами из колоний и тонущий в океане, и всё добро пропадет навсегда, если он, Алан, не нырнет и не спасет его. Алан поискал его в интернете. Вот как я узнала, что он не из Колумбии, а значит, вовсе не Senor. Родился в Южной Африке в 1934 году, написано в статье. Романист и критик. Потом длинный список званий и дат. О жене ни слова. Я сказала, Белла Сандерс клянется, что он из Южной Америки. Ты точно нашел того, кого надо? Алан кликнул фотографию. Разве это не он? Проклятие рождается в тот момент, когда человек, облеченный властью, вдруг говорит себе в раздумье: Люди утверждают, что, если я совершу это деяние, я и мой род будем прокляты — так пойду ли я дальше? И сам себе отвечает: Ха! Нет никаких богов, а значит, и проклятий тоже нет. Нечестивец навлекает проклятие на своих потомков; в ответ потомки проклинают его имя. Нет. Алан не хочет детей. Это правда оказался он, хотя сфотографировали его, наверно, давным-давно, когда он был вполне себе, не то что сейчас — кожа да кости. Могу я сделать замечание? сказала я вчера, когда принесла ему распечатку. Вы, при всем при том, очень хорошо знаете английский, но говорить «радио-ток-шоу» не принято, получается бессмыслица, мы говорим «радиошоу». Вы сказали «при всем при том»? спросил он. При всем при чем? При том, что вы не впитали английский с молоком матери. Язык, впитанный с молоком матери, повторил он. Что это за язык такой? Это язык, который вы выучили, сидя у матери на коленях, сказала я. Это мне известно, сказал он. Меня смущает выбранная вами метафора. Неужели я должен был учить язык, сидя на женских коленях? Неужели я должен был высасывать его из женской груди? 12. О педофилии Нынешняя истерия по поводу действий сексуального характера с детьми — и не только действий как таковых, но и их художественных изображений в виде так называемой детской порнографии — создает странную иллогичность. Когда тридцать лет назад Стэнли Кубрик экранизировал «Лолиту», он обошел табу — в те дни сравнительно мягкое, — задействовав актрису, о которой было хорошо известно, что она не ребенок, и которую можно было выдать за ребенка не иначе как с трудом. Однако при нынешних настроениях эта уловка не сработала бы: тот факт (факт фиктивный — в этом-то и суть), что вымышленный персонаж является ребенком, перевесил бы тот факт, что образ на экране не является детским. Когда под вопросом секс с несовершеннолетними, закон, за плечом которого маячит общественное мнение, просто не в настроении учитывать столь тонкие различия. Существует невинный, чисто дружески и даже обыденный способ поднять вопрос о детях. В тот момент, когда я произношу первое слово, слово «Значит», любопытство мое носит в высшей степени невинный характер. Но между «Значит» и вторым словом, «вы», дьявол устраивает мне засаду, подсовывает картинку: душная летняя ночь, Аня извивается в объятиях рыжего Алана с конопатыми плечами, Алан проникает в ее лоно, восторженно принимающее его семя. Спасибо за науку, сказала я. Уж будьте добры, примите смиренные извинения от столь недостойного существа. Он бросил на меня тяжелый взгляд. И спросил: Где я написал «радио-ток-шоу»? Я показала. Он посмотрел пристально, прищурился, зачеркнул слово «ток» и на полях, карандашом, старательно вывел «радиошоу». Вот, сказал он, так лучше? Намного, сказала я. А у вас не такое уж плохое зрение. Обычно он ходит в твидовом пиджаке горчичного цвета, какие встречаются в английских фильмах пятидесятых годов. Пиджак пахнет ужасно, как заплесневелая лимонная кожура. Когда он просит меня читать, глядя ему через плечо, я всегда под каким-нибудь предлогом отказываюсь. Надо бы ночью пробраться к нему в квартиру, стащить пиджак и сдать его в химчистку. Или сжечь. Как же возникли нынешние настроения? Цензоры, озабоченные состоянием нравственности, терпели одно поражение за другим и были вынуждены постоянно защищаться, пока в конце XX века в драку не ввязались феминистки. Однако в вопросах порнографии феминизм, движение прогрессивное в других аспектах, улегся в постель с религиозными консерваторами, и вот тут-то началась путаница. В итоге сегодня, в то время как, с одной стороны, средства массовой информации безнаказанно задают тон, всё настойчивее выпячивая сексуальную сторону жизни, с другой стороны, подвергаются суровой критике аргументы эстетов о том, что искусство рушит табу (искусство преображает субъект, очищая его от грязи), а значит, художник стоит над законом. В нескольких четко очерченных областях табу одержало триумфальную победу: не только определенные изображения, особенно секс с несовершеннолетними, осуждаемый и жестоко наказуемый, но и обсуждения самих основ запрета, принимаются неодобрительно, а то и вовсе пресекаются. К тому времени, как односложное «вы» произнесено, она понимает, посредством магического перенесения, или, может, просто увидев на моей сетчатке определенный образ, какая картина стоит у меня перед глазами. Если бы в ее стиле было краснеть, она бы покраснела. Но это не в ее стиле. Вы имеете в виду, произносит она холодно, используем ли мы средства контрацепции? И улыбается едва заметной улыбкой, будто манит меня. Да, говорит она, отвечая на собственный вопрос, мы используем средства контрацепции. Определенного рода. Я спросила: Сколько из того, что я печатаю, попадет в книгу? То, что вы печатаете, ответил он, является циклом суждений, суждений, которые возникают каждый день, а значит, считается альманахом. Альманах — не роман, в нем нет начала, середины и конца. Я не знаю, какой объем войдет в книгу. Наверно, такой, какой немцы захотят опубликовать. Почему вы это пишете? Почему бы вам не написать лучше новый роман? Ведь романы же вам удаются? Роман? Нет. Я уже не такой выносливый. Чтобы написать роман, нужно уподобиться Атласу, держать на плечах целый мир, держать месяцами, а то и годами, пока события сами себя не исчерпают. Для меня сегодняшнего это чересчур. Атаки радикальных феминисток (руководимых людьми вроде Катарины МакКиннон) на порнографию били сразу по двум фронтам. Во-первых, было заявлено, что изображения взрослых мужчин, занимающихся сексом с детьми (то есть либо с детьми, играющими роли детей, либо с актерами любых возрастов, играющими роли детей), поощряют реальное насилие над реальными детьми. Во-вторых, было заявлено, что принуждение детей — и женщин — к сексуальным действиям перед кинокамерой — это форма сексуальной эксплуатации (утверждается, что женщины участвуют в современной порноиндустрии исключительно по принуждению). Сами собой напрашиваются некоторые пикантные вопросы гипотетического характера. Следует ли наложить запрет на публикацию (в виде книги) истории, чистой воды вымысла, в которой актриса двадцати лет, достаточно миниатюрная, перед камерой играет роль девочки, занимающейся сексом со взрослым мужчиной? Если нет, откуда тогда требования запретить экранизацию этой же самой истории, каковая экранизация является не более чем переносом из условной (вербальной) системы символов в естественную (фотографическую)? А теперь дерзните, — говорили ее глаза, — дерзните спросить, средствами контрацепции какого рода мы пользуемся. Определенного рода, сказал я. Гм… Не стану спрашивать, какого именно. Но позвольте дать вам благожелательный совет: не затягивайте с ребенком. И всё-таки, сказала я, у нас у всех есть собственные суждения, особенно о политике. Если вы начнете рассказывать историю, люди по крайней мере будут сидеть тихо и слушать вас. С историями всегда так, и с шутками тоже. А он ответил: Истории сами себя рассказывают, а не мы их. Я знаю, я всю жизнь имел дело с историями. Никогда не понукайте историю. Ждите, пока история начнет говорить сама за себя. Ждите и надейтесь, что она не слепоглухонемая от рождения. Я это умел, когда был моложе. Я умел терпеливо, целыми месяцами, ждать конца. А теперь я устал. Я уже не могу так долго удерживать внимание на одной теме. А мне, сказала я, мне среди ваших суждений найдется местечко? В ваши планы случайно не входит поделиться с миром суждением о секретаршах? А как насчет детей, занимающихся сексом не со взрослыми, а с другими детьми? Согласно новой ортодоксальности, порицания заслуживает не сам факт секса между несовершеннолетними (многие из которых ведут активную и даже беспорядочную половую жизнь), не факт секса, настоящего или имитируемого, между несовершеннолетними актерами, но присутствие взрослого наблюдателя либо в самой сцене, либо за камерой кинооператора, либо в темном кинозале. Разрушит ли табу фильм, снятый несовершеннолетними, с использованием несовершеннолетних актеров в сексуальных сценах и демонстрируемый исключительно несовершеннолетним зрителям — вопрос интересный. По-видимому, не разрушит. Тем не менее недавно в одном из американских штатов семнадцатилетний юноша попал в тюрьму за то, что занимался сексом со своей пятнадцатилетней подружкой (обвинение предъявили ее родители). Такое впечатление, сказала она, что вы имеете в виду собственный опыт. У вас ведь не было своих детей? Он бросил на меня проницательный взгляд. Потому что если вы вздумаете меня задействовать, помните, вы должны мне гонорар за использование образа. Что касается секса между преподавателями и студентами, поток осуждения отличается такой мощью, что произнести даже самое тихое слово в защиту этого явления — (абсолютно) то же самое, что бороться с потоком, противопоставив мощи стихии слабые взмахи собственных рук, и чувствовать, как масса воды относит тебя назад. Стоит открыть рот, натыкаешься не на знак цензора, велящий молчать, а на указ об изгнании. Не было, сказал я. Дети — это дар свыше. Как выяснилось, я этого дара не заслужил. Сочувствую, сказала она. * * * Мне казалось, для простой Segretari'и это очень остроумное замечание. Позже я повторила фразу Алану. Если он тебя использует в книге, ты можешь подать на него в суд, сразу сказал Алан. Алан случая не упустит. Алана не проведешь. Подай на него в суд, а заодно и на его издателей. Подай в суд по факту crimen injuria [11] . Дело с душком, пресса такие обожает. Тогда мы сможем со стариком полюбовно договориться. 11 Crimen injuria (лат.) — незаконное, преднамеренное и тяжкое ущемление достоинства другой личности. 13. О теле Мы говорим о собаке с больной лапой или о птице со сломанным крылом. Но ни собака, ни птица не думают о себе в таких выражениях. Собака, пытающаяся сделать шаг, думает просто «Мне больно», птица, пытающаяся взлететь, думает просто «У меня не получается». С нами, похоже, всё иначе. Тот факт, что существуют такие обычные обороты речи, как «моя нога», «мой глаз», «мой мозг» и даже «мое тело», предполагает с нашей стороны веру в некую нематериальную, возможно, даже вымышленную, сущность, которая по отношению к «частям» тела и даже к целому телу является владельцем, то есть обладает этими «частями» или целым телом. Или же существование таких оборотов речи показывает, что язык не может найти точку опоры, не может сдвинуться с места, пока не расщепит единство познания. Сегодня мне приснился дурной сон, я потом записал его. Мне снилось, будто я умер и к вратам забвения меня провожает молодая женщина. Что я не стал записывать, так это вопрос, который пришел мне в голову в процессе письма: Неужели это она? А зачем мне на него в суд подавать? Открой глаза. Он не имеет права вытворять с тобой, что вздумается. Он не имеет права делать тебя объектом своих грязных фантазий, а потом выгодно продавать эти фантазии. Также он не имеет права брать твои слова и публиковать их без твоего согласия. Это плагиат. Это хуже плагиата. У тебя есть индивидуальность, которая принадлежит тебе одной. С определенной точки зрения твоя индивидуальность — самое ценное твое достояние, и ты имеешь право его защищать. Причем энергично. Разные части тела катектированы в разной степени. Если с моего тела удалят опухоль и принесут мне ее на хирургическом подносе в качестве «вашей опухоли», я почувствую шок по отношению к объекту, который в определенном смысле мне принадлежал, но которого я лишился, и обрадуюсь избавлению от него; тогда как если мне отрежут руку, я при виде ее, без сомнения, буду остро чувствовать горе. К остриженным волосам, ногтям и так далее человек ничего не чувствует, поскольку потери такого рода регулярно восполняются. С зубами дела обстоят более загадочно. Зубы «у меня» во рту — «мои» зубы, часть «меня», однако мои чувства к ним не такие сокровенные, как, скажем, к моим губам. Они не более, но и не менее «мои», чем металлические или фарфоровые протезы у меня во рту, ручная работа стоматологов, имен которых я уже и не помню. Я чувствую, что я — владелец или опекун своих зубов, а не что зубы — часть меня. Если бы у меня вырвали гнилой зуб и продемонстрировали его мне, я бы не слишком горевал, хотя мое тело («я») никогда не сможет вырастить новый зуб. Эти мысли о теле появляются не как абстракция, а в связи с конкретным Эта молодая женщина, отказывающаяся называть меня по имени и упорно величающая Senor'oм — пожалуй, вкладывая в это слово намек не только на происхождение, но и на положение, — неужели именно она назначена мне в проводники, в проводники к смерти? Если это так, что за странный, что за Не глупи, Алан. Он не станет давать мне на печать свои фантазии, если они у него и правда обо мне. Почему же не станет? Может, для него в этом и есть кайф: заставить женщину читать фантазии о ней же. А что, вполне логично. Этакий извращенный способ получить власть над женщиной, когда трахаться больше не можешь. человеком, неким безымянным X. В день своей смерти, утром, X почистил зубы, позаботился о них с усердием, которое каждый усваивает еще в детстве. X начал новый день с умывания, но умер еще до заката. Его душа воспарила, оставив тело, уже ни на что не годное, хуже, чем ни на что не годное, поскольку вскоре оно начало бы разлагаться и стало бы угрозой здоровью окружающих. Частью этого мертвого тела был полный комплект зубов, которые X почистил утром, зубов, которые также умерли, в том смысле, что кровь перестала циркулировать через их корни, однако — вот парадокс! — зубы не начали разлагаться, когда тело остыло и бактерии, обитавшие во рту, тоже остыли и погибли. Если бы X похоронили, части «его» тела, которые жили наиболее напряженно, которые в наибольшей степени являлись «им», сгнили бы, в то время как «его» зубы, которые, как X, вероятно, ощущал, находились на его попечении и были вверены его заботам, но не более того, — зубы сохранялись бы еще очень долго. Но, конечно, X был не похоронен, а кремирован; а люди, строившие печь, его поглотившую, позаботились о достаточном жаре, жаре, способном всё превратить в пепел, даже кости, даже зубы. Даже зубы. нелепый выбор! С другой стороны, быть может, такова природа смерти — шокировать нас нелепостью всего, с нею связанного, вплоть до мельчайших деталей. Давай, Алан, продолжай в том же духе! По-твоему, я должна напялить школьную форму и явиться в суд, как эдакое воплощение юной невинности, которую мужские фантазии в краску вгоняют? Мне в марте тридцать стукнет. Я фигурировала в фантазиях очень и очень многих мужчин. 14. Об убийстве животных Для большинства из нас то, что мы видим, когда смотрим кулинарные телепередачи, выглядит вполне нормальным: с одной стороны кухонная утварь, с другой — сырые продукты в процессе превращения в готовую еду. Но людям, не привыкшим есть мясо, всё действо, наверно, кажется в высшей степени противоестественным: среди фруктов, овощей, масел, трав и специй находятся куски плоти, всего несколько дней назад отсеченные от тела некоего существа, убитого намеренно и жестоко. Плоть животных внешне очень похожа на человеческую плоть (почему должно быть иначе?). Таким образом, для глаза, непривычного к плотоядной кулинарии, вывод, что плоть на экране отрезана от туши (животного), а не от трупа (человека), отнюдь не является само собой разумеющимся (естественным). Важно заметить, что не каждый утрачивает такой взгляд на кухню — взгляд, который Виктор Шкловский назвал бы отстраненным, то есть не каждый видит в кухне место, куда после убийства доставляются мертвые тела, чтобы быть приготовленными (замаскированными) перед тем, как быть сожранными (мы редко едим сырое мясо — напротив, сырое мясо опасно для нашего здоровья). Призрак из прошлого. На обочине дороги близ Науры [12] лежит, наполовину скрытый травой, трупик лисицы. Ее глаза выклеваны, потускневший мех примят ночным дождем. До чего нелепо, сказала бы чистенькая, опрятная лисичка. 12 город в Австралии Возраст тут ни при чем. А на суде мы могли бы задать вот какой вопрос: почему он платит в три раза больше, чем обычно платят машинисткам? Ответ: то, что он о тебе пишет, унизительно, его же цель — заставить тебя принять и подтвердить собственное унижение. Что по большому счету правда. Он тебя приглашает к себе домой, чтобы ты выслушивала непристойности, потом предается сексуальным фантазиям с тобой в главной роли, а потом, когда ты прослушаешь его фантазии в записи и перепечатаешь слово в слово, он тебе платит, как заплатил бы проститутке. Да это хуже, чем crimen injuria. Это оскорбление, это даже жестокое обращение. Чем не повод привлечь старика к ответственности? Несколько дней назад по государственному телеканалу, в промежутке между кулинарными программами, показали документальный фильм о происходящем на скотобойне в Порт-Саиде, там, где скот, экспортируемый из Австралии в Египет, встречает свою смерть. На спрятанную в рюкзаке камеру журналист заснял, как животным подрезают сухожилия на задних ногах, чтобы легче было держать стадо под контролем; в дополнение он заявил, что у него имеются и другие кадры, слишком отвратительные, чтобы демонстрировать их в эфире, а именно: как животное бьют ножом в глаз и как поворотом этого же ножа, не вынимая его из глазницы, животному запрокидывают голову, подставляя его горло под нож мясника. У ветеринарного инспектора бойни взяли интервью. Не догадываясь о секретной съемке, он отрицал, что случаи неподобающего обращения с животными когда-либо имели место на бойне. «Моя бойня — предприятие образцовое», — заявил инспектор. Жестокое обращение с животными в Порт-Саиде и экспорт скота в целом уже давно беспокоят австралийцев. Экспортеры скота подарили скотобойне развалку для разделки туш, внушительное приспособление, которое захватывает животное между решеток, поднимает и поворачивает его целиком, чтобы легче было нанести смертельный удар. Если бы мне сказали, что последней моей страстью станет девушка с вызывающими манерами и связями в кошачьем доме ( кошачий дом — это приют для кошек), я бы решил, что мне уготована достойная осмеяния смерть, вроде той, когда постоянного клиента заведения, пользующегося дурной славой, хватает удар in medias res [13] , его труп наспех одевают, выволакивают на улицу и там бросают. Но Алан, ты точно ненормальный. В его книге обо мне ни слова. Она о политике. О Джоне Говарде и Джордже Буше. О самураях с голыми задницами. Никакого секса там нет. 13 в разгар событий (лат.). Откуда ты знаешь? Может, он просто не дает тебе на печать главы про секс. Может, завтрашняя порция как раз про тебя. Где гарантии? Почему, как ты думаешь, он выбрал тебя, когда мог нанять профессиональную машинистку, какую-нибудь старую перечницу в растоптанных туфлях и с бородавчатым подбородком? Он потребовал образец твоей работы? Нет. Он интересовался твоими рекомендациями? Нет. Он просил тебя показать груди? Не «Развалкой мы не пользуемся. Мясники считают, что с ней слишком много возни», — заявил ветеринар. Не приходится ожидать, что пятнадцатиминутная телепередача возымеет устойчивый эффект на скотопромышленность. Было бы нелепо рассчитывать, что черствые работники египетской скотобойни станут выделять скот из Австралии для особого, более деликатного с ним обращения в предсмертный час. Здравый смысл, опять же, на стороне работников скотобойни. Если животному перережут горло, имеет ли значение тот факт, что ему заодно подрежут и сухожилия? Понятие «сострадательное убийство» изрешечено нелепостями. Действующие из лучших побуждений участники кампаний в защиту животных, похоже, хотят, чтобы животное представало перед своим палачом в спокойном состоянии и чтобы смерть настигала его прежде, чем оно поймет суть происходящего. Но разве животное может быть спокойным, если его с корабля загнали в кузов грузовика и по многолюдным улицам привезли в незнакомое место, источающее запахи крови и смерти? Животное в замешательстве, в отчаянии — разумеется, его трудно контролировать. Вот зачем ему подрезают сухожилия. нет, если верить новому сну, всё будет иначе. Я умру в собственной постели, и меня обнаружит моя машинистка. Она же закроет мне глаза и позвонит куда положено. знаю, может, и просил, да ты от меня утаила. Он выбрал именно тебя, Аня, потому что он к тебе вожделеет. Потому что в его похотливых мечтах ты сосешь его грязный, старый, сморщенный член, а потом стегаешь его плеткой-девятихвосткой. А что нам это дает? А это нам дает заведомый обман. Домогательства. Сексуальный харассмент. То-то старик у нас попляшет! Тут я уже просто смеялась. Алан чокнутый, он сам себя накручивает, и мне это нравится. Хорошо ли, плохо ли, но планета вертится благодаря людям вроде Алана. Иди-ка сюда, мистер, сказала я, покажи-ка немножко настоящего сексуального харассмента. И мы завалились на кровать. Занавес. 15. О птичьем гриппе Как выяснилось, некоторое вирусы, в особенности вирус, вызывающий птичий грипп, способны передаваться от специфических видов-носителей к человеку. Пандемия гриппа 1918 года, похоже, была вызвана птичьим вирусом. Когда говорят, что вирус обладает стремлением или инстинктом, или одержим стремлением или инстинктом, имеют в виду в первую очередь инстинкт репликации и размножения. Размножаясь, вирусы захватывают все больше и больше организмов-носителей. Вряд ли они намереваются (если можно так сказать) уничтожить собственных «хозяев». Скорее, они бы предпочли постоянно увеличивающуюся популяцию носителей. В конечном счете вирус хочет распространиться по всему миру, то есть поселиться в каждом теплокровном организме. Таким образом, смерть любого отдельно взятого «хозяина» является побочным эффектом, ошибкой или просчетом. Предлагая Ане работу, я не учел одного обстоятельства — большую часть времени ей нечем заняться, и печатание вносит приятное разнообразие в ежедневную скуку. А заняться ей нечем, потому что она не пытается найти работу, ни в сфере гостиничного бизнеса, ни в сфере человеческих ресурсов, ни в какой-либо другой сфере. Мистера же А., по всей видимости, вполне устраивает просыпаться по утрам подле своей девушки, а по вечерам, приходя домой, видеть в дверях эту же девушку с коктейлем на подносе. Если вы и правда не знаете, о чем писать, сказала я Senor'y К., напишите воспоминания о своей личной жизни. Это людям больше всего нравится — сплетни, секс, романы, всякие пикантные подробности. У вас, наверно, в свое время было много женщин. Он буквально воспрянул. Мужчины обожают, когда им приписывают скандальное прошлое. С удовольствием последовал бы вашему совету, дорогая моя Аня, сказал он. Но, увы, от меня требуются не мемуары, а собрание суждений. Отклик на настоящее, в котором я живу. Метод, используемый вирусом для перемещения от одного вида к другому, метод случайной мутации — попробуй всё и посмотри, что сработает — нельзя назвать изобретенным в процессе разумного планирования. Отдельный вирус не имеет мозга, следовательно, a fortiori [14] не обладает умом. Однако со строго материалистической точки зрения можно сказать, что мышление (рациональное мышление), которое человек задействует для изыскания способов уничтожить вирус или не позволять ему селиться в человеческом организме, является также апробированием биохимических, неврологических опций, апробированием, проходящим под управлением некоей главной неврологической программы, называемой мыслительным процессом и имеющей целью посмотреть, которая из опций сработает. Таким образом, для радикального материалиста общая картина складывается из двух форм жизни, каждая из которых думает о другой присущим ей способом — человеческие существа думают о вирусной угрозе человеческим способом, а вирусы думают о потенциальных хозяевах вирусным способом. 14 тем более, и подавно (лат.). Аня коротает время преимущественно в магазинах. Три-четыре раза в неделю, примерно в одиннадцать утра, она приносит готовую работу. Я всегда предлагаю: Пройдите, выпейте чашечку кофе. Она только головой качает. Мне нужно за покупками, объясняет она. Неужели? говорю я. Не представляю, чего еще у вас нет. Она улыбается загадочной улыбкой и произносит: Так, кое-чего. Всё равно, сказала я, вы всегда можете опереться на прошлое. Вы ведь что-то да вспоминаете, когда сидите за столом, вы ведь переноситесь мыслями в прошлое. Расскажите парочку историй — и люди к вам потянутся. Вы же не против, что я свои соображения излагаю? Потому что секретарь — это не просто машина для набора текстов. Что же тогда секретарь, спросил он, если не машина для набора текстов? Не с вызовом спросил, нет. Его слова прозвучали как обычный вопрос, будто он искренне интересовался. Секретарь — человек, мужчина или женщина, смотря по обстоятельствам, ответила я. В данном случае женщина. Или вы предпочитаете не думать обо мне как о женщине? Противники вовлечены в стратегическую игру, игру, напоминающую шахматы в том смысле, что одна сторона атакует, создавая обстоятельства, имеющие целью прорыв, в то время как другая сторона защищается и ищет у неприятеля слабые стороны для контратаки. В метафоре взаимоотношений людей и вирусов беспокойство вызывает следующее обстоятельство: вирусы всегда играют белыми, а мы, люди, — черными. Вирус делает ход, мы реагируем. Две стороны, начиная игру в шахматы, безоговорочно соглашаются соблюдать правила. Однако игру, которую мы ведем против вирусов, такой договор не предварял. Не исключено, что в один прекрасный день какой-нибудь вирус совершит нечто вроде концептуального скачка и вместо того чтобы играть в игру, начнет притворяться, будто играет в игру, то есть начнет менять правила по собственному усмотрению. Под «кое-чем» она подразумевает одежду. Я это обнаружил, когда первый раз зашел к ней в пентхаус. Она сразу же повела меня на экскурсию по квартире и показала даже свою гардеробную. Давненько я не видел настоящей гардеробной. Моему взору предстали целые ряды вешалок, одежды хватило бы на экипировку тружениц кошачьего дома средних размеров. У вас, наверно, и коллекция обуви имеется? спросил я. Конечно, он думает обо мне как о женщине. Нужно быть каменным, чтобы не думать, когда от меня такой аромат, а мои груди прямо у него перед носом. Бедный старик! Что он мог ответить? Что мог сделать? Он беспомощен, как дитя. Что вы такое, если не машина для набора текстов? Ничего себе вопрос! А вы? Что вы за машина? Может, вы — машина по выпуску суждений, может, суждения лезут из вас, как макароны из макаронного станка? Нет, серьезно, можно мне сказать, что я думаю о ваших суждениях? спросила я. Честно и прямо? Можно сказать, чего они стоят? Да, очень интересно услышать ваше мнение. Например, вирус может начать игнорировать правило, согласно которому игроку дозволено за один раз сделать только один ход. Как это будет выглядеть на практике? Вместо того чтобы, как раньше, стараться развить один - единственный штамм, способный сломить сопротивление организма хозяина, вирус может преуспеть в одновременном развитии целого класса разнородных штаммов, подобно игроку, делающему за раз несколько ходов по всей шахматной доске. Мы допускаем, что человеческий разум будет торжествовать (будет обречен на успех) над иными видами целенаправленной деятельности, при условии, что проявит достаточную стойкость и упорство — ведь человеческий разум является единственной формой разума, единственным ключом к кодам, по которым существует вселенная. Человеческий разум мы называем универсальным разумом. Она рассмеялась и сказала: По-вашему, я от Имельды [15] недалеко ушла? И распахнула обувной шкаф. Навскидку там было пар сорок. 15 Имельда Маркес — супруга бывшего филиппинского диктатора Фердинанда Маркеса. Отличалась страстью к покупкам. Ей нравится изображать из себя филиппинку, скромную филиппинку с трудовой визой. На самом деле она никогда не жила на Филиппинах. Ее отец был австралийским дипломатом, он женился на женщине, с которой познакомился в Маниле, на коктейле — она тогда была замужем за частным застройщиком, но дело шло к разводу. Пока Анин отец не сбежал со своей секретаршей и не открыл ресторан в Кассисе (чем наделал скандала), Аня ходила в школы при посольствах (в Вашингтоне, Каире, Гренобле). ОК. Может, мои слова прозвучат жестоко, только я не хочу вас обидеть. Всё дело в тоне — не подберу подходящего для него слова, — который люди просто не выносят. Пожалуй, ваш тон можно назвать тоном всезнайки. Будто всё уже разжевано: У меня одного есть ответы на все вопросы, дела обстоят так, а не иначе, не спорьте, всё равно ничего не докажете. Я знаю, в жизни вы не такой, но таким вы предстаете в своей книге, а вы ведь не этого добиваетесь. Я бы хотела, чтоб вы сменили тон. Если вам обязательно надо писать о мире и о том, каким вы его видите, послушайте моего совета, найдите способ получше. Но что, если существуют не менее мощные формы «мышления», то есть биохимические процессы, столь же эффективные для удовлетворения потребностей и желаний? Что, если в споре, имеющем целью выяснить, на чьих условиях на этой планете продолжится жизнь теплокровных организмов, победителем выйдет вовсе не человеческий разум? Последние успехи человеческого разума в долгом состязании с мышлением вирусов не должны вводить нас в заблуждение, поскольку господство человеческого разума в масштабах эволюции продолжается всего мгновение. Что, если события примут другой оборот? Что, если события примут другой оборот потому, что человеческий разум встретит достойного противника? Не совсем понятно, какую пользу принесли ей школы при посольствах. По-французски она говорит с акцентом, который французы, пожалуй, нашли бы очаровательным, но никогда не слышала о Вольтере. Она полагает, что «Киото» — это неправильно написанный «Токио». Это всё? Не всё, у меня есть еще соображения, только на другую тему. Тогда вы позволите мне сказать несколько слов в свою защиту? Говорите. 16. О соревнованиях Часть первая В состязаниях по спортивной ходьбе случалось, что судья на финишной черте не мог определить победителя и объявлял одновременный финиш. Судья здесь олицетворяет обычного человека — только очень зоркого. Если в спортивном соревновании самый острый глаз не видел различий, говорили, что различий не существует. Алану приходится много зарабатывать, сказал я, чтобы хватало на ваши наряды. Аня пожала плечами. Ему нравится, когда я хорошо выгляжу, ответила она. Он любит мной похвастаться. А он не против, что вы у меня работаете? спросил я. Но это же не простая работа, отвечала она. Мы живем в темные времена. Нельзя рассчитывать, что о темных временах я стану писать в игривой манере. Я ведь сначала прочувствовал все свои суждения. Нельзя? Не понимаю, почему в темные времена обязательно надо вещать с высокой трибуны. И вообще, почему это они темные? Я вот не считаю наши времена темными. По-моему, они совсем неплохи. Так что давайте согласимся — мы по-разному воспринимаем происходящее. А теперь я скажу пару слов о терроризме, ладно? По-моему — и это честно, — вы, когда пишете о терроризме, витаете в облаках. Несколько идеализируете. Несколько отрываетесь от действительности. Я уверена, вы никогда в жизни не сталкивались лицом к лицу с настоящим исламским фундаменталистом. Что, разве я не права? Ведь не сталкивались? А я вот сталкивалась, и могу вас заверить: исламские фундаменталисты не такие, как мы с вами. Вот послушайте, что я скажу. Подобным образом в играх вроде крикета всегда считалось: раз судья сказал, что нечто произошло — например, мяч коснулся биты, — значит, в рамках игры, так оно и было. Подобные договоренности соответствовали сути спорта, несколько надуманной, но не противоречащей идее спортивного соперничества и заключающейся в следующем: спорт — не жизнь; то, что «на самом деле» случается в спорте, в действительности не имеет значения; значение имеет то, что мы сочтем случившимся. Сегодня, однако, исход соревнования решают приборы, более точные, чем самый острый человеческий глаз — электронные камеры дробят каждую секунду на сотню долей, а каждую долю надежно фиксируют кадром. Передача машинам власти над решениями показывает, насколько серьезно была переосмыслена природа спортивных состязаний, моделью которым служила когда-то детская игра — соперники играли во врагов — и modus'oм operandi [16] которой Будь это обычная работа, Алан назвал бы ее разбазариванием ресурсов. Но печатать для знаменитого писателя — дело совсем другое. Нарочитым жестом Аня вытерла лоб. Ну и жара, сказала она. Пожалуй, надо переодеться. Извините. И 16 образ жизни (лат.). Мой дядя, мамин брат, держит лесопилку на Минданао. Местные исламисты организовали кампанию против дядиной лесопилки, требовали, чтоб ее закрыли — она якобы ресурсы у них крадет, то есть не у них, а у острова. Дядя отказался. Заявил, что ничего ни у кого не крал, а лесопилкой владеет по праву собственности. Так вот, однажды ночью исламисты пришли на лесопилку с оружием. Застрелили управляющего на глазах у жены и детей, подожгли оборудование и дождались, пока оно сгорит дотла. И всё во имя Аллаха. И во имя Пророка. Вот так дела обстоят на Минданао. То же самое на Бали, и в Малайзии, и вообще везде, где фундаменталисты находят хоть какую-то поддержку. Вы сами видели, что они устроили на Бали. было согласие. Игра превратилась в работу; решения же о том, кто победил, а кто проиграл, теперь изначально являются слишком важными — то есть обходятся слишком дорого — для того, чтобы доверить их принятие несовершенному человеческому глазу. В этой антисоциальной, антигуманной метаморфозе инициативу на себя взяли скачки, которые, несмотря на то, что известны как спорт королей, всегда занимали в галерее видов спорта сомнительное положение — во-первых, потому, что соперники на скачках не являются человеческими существами, а во-вторых, потому, что скачки — это всегда тотализатор. Проще говоря, определение результата скачек ложится на видеокамеру, поскольку от результата зависят слишком большие деньги. Отказ от старых, «естественных» методов судейства в спорте в пользу новых, механических методов шел параллельно с метаморфозой, куда более крупномасштабной в контексте истории, а именно из спортивных состязаний, выставила меня из гардеробной, но дверь не закрыла, чтобы я, если бы обернулся (чего я не сделал), мог пронаблюдать, как она стягивает джинсы и влезает в то самое густо-красное платье, в котором явилась мне в первый раз. Зря вы, мистер К., тратите свое сочувствие на фундаменталистов. Они ваше сочувствие презирают. Они не такие, как вы. С ними невозможно разговаривать, их невозможно убедить. Они не хотят быть умными. Они презирают ум. Предпочитают быть тупыми, им так удобнее. Можете приводить им любые аргументы, толку не будет. Они уже всё решили. Они знают то, что знают, и им незачем знать больше. И они ничего не боятся. Они готовы умереть, если их смерть приблизит Судный день. Судный день? День битвы во имя окончания всех битв, день, когда неверные будут повержены и ислам восторжествует во всем мире. являвшихся видом отдыха здоровых молодых мужчин (и в меньшей степени женщин), на каковые состязания члены общества при желании могли смотреть бесплатно, спорт превратился в вид развлечения — постановку состязаний осуществляют бизнесмены, они нанимают участников-профессионалов, преподносят зрелище массам и взимают за него плату. Здесь образцом послужил профессиональный бокс, а задолго до бокса — гладиаторские бои. Поколению, воспитанному в новых условиях почти полной вседозволенности, сетования на понесенные утраты столь же малоинтересны, сколь и сетования на то, что из употребления вышли деревянные теннисные ракетки. Так должно ли иеремиады прекратить? Очевидный ответ — «да». Имеются ли доводы в пользу ответа «нет»? Мы ждем, что спорт, даже современный, представит нам достойных друг друга соперников. Состязание, исход которого предсказуем, нас не занимает, исключение составляют лишь случаи, когда более слабый соперник храбро У нас в квартире летом ужасно жарко, сказала она, выйдя из гардеробной. Что поделать — верхний этаж. Не хотите поменяться квартирами, только на лето? Наверняка у вас внизу прохладнее. По-моему, вы путаете мусульман с христианами. Это христианские фундаменталисты ждут не дождутся битвы во имя окончания всех битв. Они называют ее Армагеддоном. Они мечтают об Армагеддоне и об установлении всемирного владычества христианского Бога. Именно поэтому христианские фундаменталисты так безрассудно идут на войну. Именно поэтому им безразлично будущее планеты. Это не наш дом, говорят они себе, наш дом — Небеса. Ну вот, опять вы всё свели к политике. Я вам пытаюсь объяснить, что за люди живые, реальные фундаменталисты, а вы всё превращаете в боксерский поединок: ваше мнение против моего, мусульмане против христиан. Я уже говорила, это быстро наводит скуку. Впрочем, вам, наверно, бокс по душе — вам да еще террористам. А мне вот нет. Меня бокс совсем не трогает. борется за победу, чем завоевывает наше сочувственное восхищение. Ведь спорт как культурный институт, конечно же, был придуман, чтобы в числе прочего учить нас храбро выходить на бой с более сильным соперником. Пожалуй, конфронтация между двумя представлениями о спорте — ностальгическим, оглядывающимся в прошлое, и господствующим сегодня — имеет аналогичное культурное значение. Иными словами, невозможно победить в споре о том, что прошлое лучше настоящего, но, по крайней мере, можно смело начать такой спор. * * * Часть вторая Если учесть, что в Австралии хватает пищи и климат благоприятный, возникает вопрос, зачем понуждать австралийцев — например, посредством только что принятых правительством новых законов, по которым работодателям стало проще увольнять работников, — зачем понуждать Подобные глупости (ясно же, предложение поменяться квартирами несерьезно) она выдает, нимало не смущаясь. На днях она заявила: Я покажу вам мой фотоальбом. В таком случае давайте сменим тему. Если бокс вас не трогает, а политика — тем более, что тогда вас трогает? Ага, подумала я, что и требовалось доказать — некоторым интересно, от чего я возбуждаюсь! Я люблю добротные истории, ответила я спокойно. Я же вам говорила. Добротные, жизненные — в общем, чтобы цепляли. И ничего плохого в этом нет. * * * Вчера вечером мы с Аланом снова о нем говорили. Он рассказал мне свой сон, сообщила я Алану. Очень грустный сон, о том, как он умер и как его душа тянула время, не хотела улетать. Я посоветовала ему записать сон, пока не забыл, и использовать его в книге. австралийцев трудиться усерднее, зачем увеличивать продолжительность рабочего дня? В условиях новой, глобализированной экономики, отвечают нам, придется трудиться усерднее, чтобы быть впереди , или даже чтобы просто не отставать. У китайцев рабочий день длиннее, чем у австралийцев, а зарплаты ниже, говорят нам, и живут китайцы хуже, постоянно во всем себя ограничивая. Поэтому в Китае и производятся товары более дешевые, чем в Австралии. Если австралийцы не начнут работать усерднее, они отстанут и проиграют большие глобальные гонки. За этим упреком в избытке свободного времени (свободное время можно использовать — а можно и не использовать — для самосовершенствования) и за оправданием бесконечного труда скрываются допущения, которые больше не нуждаются в озвучивании, настолько самоочевидными они кажутся. Вот эти допущения: каждый человек на Земле должен принадлежать к тому или иному государству и действовать внутри той или иной национальной экономики; национальные экономики соревнуются друг с другом. Я за это предложение не ухватился. Не хочу смотреть на обожаемое, избалованное и, пожалуй, самовлюбленное дитя, каким она, наверно, была. Нынешний год — год, когда наши с ней траектории пересеклись, — отмечает ее апогей. Еще лет десять — и она станет шире в кости, черты лица погрубеют; она превратится в никчемную, Нет, сказал Алан, ему нельзя: в книге у него должны быть суждения, а сон — это никакое не суждение. Я ему сказала (сказала я Алану): Тогда найдите своему сну достойное применение. Сон ведь хороший, высококачественный — с началом, серединой и концом. Вот мне вечно снится всякая ерунда. А кстати (спросила я Алана), кто это — Эвридика? Она ему тоже приснилась. Орфей и Эвридика, объяснил Алан, это знаменитые любовники. Орфей был мужчина, Эвридика — женщина, которая превратилась в соляной столп. Я говорю: Мне его жалко уже. У него ведь никого нет. Сидит целыми днями в четырех стенах или в парке с птицами разговаривает. А Алан: Да ладно, если ему становится совсем одиноко, он всегда может поискать утешения в бутылке. Поискать утешения в бутылке? Что ты имеешь в виду? Сравнение экономической активности с гонками или состязаниями производит впечатление недостаточно продуманного — получается, что такие гонки не имеют финиша, а значит, и естественного завершения. Единственная цель бегуна — вырваться вперед и не сдавать позиций. Вопросы, почему жизнь должна уподобляться гонкам, или почему национальные экономики должны соревноваться между собой, вместо того чтобы по-товарищески отправиться на неторопливую, полезную для здоровья прогулку, не поднимаются. У нас гонки, соревнования — таково положение дел. Природой заведено, что мы принадлежим к отдельным государствам; природой заведено, что одни государства соперничают с другими. Мы таковы, какими нас создала природа. Мир — это джунгли (метафоры множатся), а в джунглях все виды конкурируют со всеми видами за пищу и место под солнцем. разодетую в пух и прах женщину, каких много, и ей придется примириться с тем, что ни один мужчина больше не потрудится проводить ее взглядом. Постой, разве ты не говорила, что он скрытый пьяница? Как бы там ни было, не стоит слишком его жалеть. Не каждый умеет зарабатывать на жизнь, превращая в деньги собственные рассуждения. Реально остроумный способ вести дела сразу в двух измерениях, если вдуматься. Алан видит мир в двух измерениях — в личном и в экономическом. Личное измерение никого не касается, только тебя самого, а экономическое измерение отвечает за общую картину. Я, может, и согласна, логика тут есть, но я всё равно спорю с Аланом — мол, должно же быть что-то еще, и Алан заводится — а пускай видит, что женщина, ради которой он бросил жену, не просто кукла с красивым телом, а личность с собственным мнением, с темпераментом, как он это называет (но, конечно, по темпераменту мне далеко до моего повелителя, обычно отвечаю я). Правда насчет джунглей заключается в том, что среди государств (биологических видов) в типичных джунглях больше нет ни победителей, ни побежденных: побежденные вымерли много лет назад. Джунгли — это экосистема, в которой выжившие виды достигли симбиоза. Подобная динамическая стабильность и означает существование в экосистеме. Однако даже если отвлечься от неудачной аналогии с джунглями, заявление, что мир должен быть разделен на конкурирующие экономики, поскольку такова его природа, — искусственное. Конкурирующие экономики существуют потому, что мы решили: именно таким мы хотим видеть наш мир. Конкуренция — это сублимация войны. Неизбежность войны — не аксиома. Она сказала: Мыс Аланом вместе три года. А до Алана я была с другим парнем, французом. Мы с ним были помолвлены. Звали его Люк. Люк-Везунчик. Люк из Лиона. Он здесь работал в винодельческой отрасли. Люк написал матери, что мы решили пожениться, и послал ей нашу фотографию, где мы с ним вместе, Люк и Аня. Мать буквально взбеленилась. Сказала, что не потерпит в семье двух А я сказала: Да разве Senor К. такой уж мошенник? Ведь у всех у нас имеются суждения, ведь мы тоже пытаемся их распространять. У меня, например, свои соображения относительно цвета и стиля, относительно сочетаемости одежды. И в обувном магазине я покупаю туфли, которые, по моему мнению, подходят к платью, купленному накануне. В результате того, что у меня есть собственное мнение, деньги зарабатывают обувной магазин, обувная фабрика, которая выпустила туфли, импортер, который их импортировал, и бог знает кто еще. И чем, в таком случае, отличается от меня Senor К.? Ему снится сон о смерти, он просыпается в тревоге, беспокоится, не заболел ли. Он идет к врачу на обследование. Деньги зарабатывают врач, секретарша врача, лаборатория, которая делала анализ крови, и так далее, и всё из-за сна. Что же тогда экономическое измерение, если не общий итог, добытый из наших личных измерений, наших снов, мнений и тому подобного? Если мы хотим войны, мы выбираем войну, если хотим мира, с тем же успехом выбираем мир. Если мы хотим конкуренции, мы вольны начать конкуренцию; точно так же мы вольны стать на путь товарищеского сотрудничества. В действительности же люди, пустившие в обиход сравнение современного мира с джунглями, имеют в виду следующую мысль (но не озвучивают ее, поскольку она слишком пессимистична, слишком фатальна): homo homini lupus [17] . Мы не способны к сотрудничеству, потому что в природе человека — не говоря уже о природе мира — низость, порок, хищничество. (Бедные оболганные звери! Волк не является хищником для другого волка: сказать lupus lupo lupus значило бы оклеветать его.) 17 Человек человеку волк (лат.) камбоджиек. Дело в том, что Люков старший брат успел жениться на девушке из Камбоджи, стюардессе. Я тогда Люку и говорю: Передай своей мамаше, что я не камбоджийка. Да, пока не забыла: пошли ее ко всем чертям. И сам можешь ей компанию составить. Вот так Люк и проворонил свой das Gluck. Хороший вопрос, отвечает Алан. Только ты кое о чем забыла: сны о туфлях не смогут перейти в экономическое измерение, если у тебя нет денег на эти туфли. То же самое с тревожными снами: тревога не перейдет в экономическое измерение, если ты из-за отсутствия денег не можешь от нее избавиться. Но есть и более общий момент, который ты упустила. (Алан обожает ситуации, когда может сказать: От тебя ускользнула одна тонкость или А вот чего ты не заметила, так это следующего, и мне иногда тоже приятно такое слышать — и видеть, как Алан заводится.) Дано: некая величина начинает жизнь в личном измерении, прежде чем перейти в измерение экономическое. Но затем происходит нечто. Как только критическая масса достигнута, количество переходит в качество. Вот и получается, что экономическое измерение не только включает личное, но и переступает его пределы. 17. О высшем разуме Недавно постановлением суда США государственным школам одного из городков Пенсильвании было запрещено на уроках естествознания изучать теорию сотворения вселенной, известную как теория Высшего Разума; а если конкретнее, школам запретили преподавать теорию Высшего Разума в качестве альтернативы дарвинизму. У меня нет желания ассоциировать себя с активными сторонниками теории Высшего Разума. Тем не менее, я по - прежнему полагаю теорию о том, что причиной эволюции стали случайные мутации и естественный отбор, не только неубедительной, но и абсурдной, учитывая, насколько сложные организмы явились в мир. До тех пор, пока никто не имеет ни малейшего представления о том, как из подручных материалов создать муху, можем ли мы уничижительно называть наивным следующее заключение: муха была создана разумом на несколько порядков выше нашего собственного? В данном случае наивен индивидуум, возводящий имеющиеся в ходу нормы западной науки в следующие эпистемологические аксиомы: то, истинность (или «обоснованность» — менее прямолинейный термин, предпочитаемый наукой) чего нельзя научно доказать, не может быть истинным (обоснованным) не только по стандартам истинности (обоснованности), используемым практиками науки, но и вообще по всем принимающимся в расчет стандартам. Ну у вас и характер, сказал я. Она приняла мои слова как комплимент. Зачем она мне постоянно напоминает, что она не замужем? Я мог бы предложить ей руку, руку и состояние: Бросайте Алана, будьте моей! Неужели мое сумасшествие зайдет так далеко? И всё-таки, сказала я, напустив на себя унылый вид, изобразив готовность сдаться, приготовившись принять поражение (я давным-давно усвоила, что побеждать в спорах с Аланом — себе дороже), и всё-таки мне жаль старика (Алан понимает под этим вот что: Я — женщина, и мягкосердечие заложено во мне самой природой). Да всё ОК., говорит Алан, конечно, пока ты управляешь своими чувствами, а не они тобой. Да всё О К расшифровывается как: Знаю, понимаю, ты ничего не можешь с собой поделать, я и не хочу, чтоб ты была другой, в мягкосердечии — твое женское очарование. В философском аспекте наделение разумом всей вселенной, а не только субпопуляции млекопитающих планеты Земля, не кажется мне регрессом. Разумная вселенная эволюционирует с определенной целью, даже если эта цель навсегда останется выше человеческого понимания; и уж конечно, если эта цель никогда не уложится в наши представления о том, что такое цель. Коль скоро мы пожелаем пойти дальше и отделить вселенский разум от вселенной как целого — не вижу смысла в таком шаге, — мы можем пожелать присвоить этому разуму удобное односложное имя Бог. Но даже сделав такой шаг, мы всё же будет очень далеки от того, чтобы утверждать как факт — и охватывать мыслью — существование Бога, требующего веры в себя; Бога, хоть сколько-нибудь интересующегося нашими мыслями о нем (о Нем), или Бога, вознаграждающего добрые дела и карающего грешников. Один раз я съехала с катушек, сказала Аня. Временно. Алан меня спас. Тогда-то я и узнала, что он за человек. Я взял себя в руки и приготовился выслушать историю о том, как Аня съехала с катушек. Алан в таких делах понимает, продолжала Аня. На него можно положиться. Он прямо как отец. Может, потому, что сам вырос без отца. Разве вы не знали? Мы с Аланом часто спорим, но стоит нам оказаться в постели, в нас вспыхивает страсть. Мы бы тоже могли когда-нибудь прославиться как любовники. Алан говорит, что хороший спор не дает мозгам заржаветь. Еще я много узнаю от Алана. Он всегда что-нибудь читает, постоянно посещает семинары и презентации новой мысли. Он читает «Уолл-стрит джорнал» и «Экономист» онлайн, у него подписка на «Нэйшнл Интрест» и «Кводрент». Партнеры постоянно над ним подшучивают, какой он интеллектуал. Но не зло подшучивают, потому что Алан всегда предугадывает рынок, и они его за это уважают. Когда мы только начали встречаться, Алан мало понимал в сексе и не знал толком, чего хочет женщина, и меня это забавляло, ведь Алан был женатый человек. Но я его как следует натаскала, так что теперь он всегда на высоте. В Алане постоянно горит огонь — для меня горит, а женщина за такое много чего может Людям, заявляющим, что за каждой особенностью каждого организма стоит история отбора случайных мутаций, не мешало бы попробовать дать ответ на следующий вопрос: Почему в таком случае мыслительный аппарат, эволюционировавший у человеческих существ, ни на каком уровне детализации не способен постичь собственную сложность? Почему мы, человеческие существа, как правило, испытываем трепет — иными словами, почему наш ум отшатывается от этой мысли, как от пропасти, — почему мы испытываем трепет, когда пытаемся охватить, осознать определенные вещи, например, происхождение пространства и времени, существование небытия, самую природу понимания? Не вижу в этом сочетании — сочетании недостаточности широты интеллекта с осознанием, что широта интеллекта недостаточна — никакого эволюционного преимущества. Об Алане я ничего не знаю, сказал я. Он сирота. Он воспитывался в приюте. Ему пришлось самому всего добиваться. Он интересный человек. Вам бы не мешало поближе познакомиться. Правило № 2: Никогда не связывайся с мужем. Вы съехали с катушек, напомнил я. простить. Мистер Кролик — вот как я иногда называю Алана. Мистер Кролиссимо. Однажды мы сделали это четыре раза подряд, причем днем. Это рекорд? Ну, рекорд или нет? спросил Алан после четвертого раза. Рекорд, ответила я. Мистер Кролик. Мистер Морковка. Мистер Большой. Кстати, говорю я, Senor К. интересовался финансовым планированием. Разумеется, говорит Алан, я позабочусь о твоем Senor'e. Я спрашиваю: Это как это ты позаботишься? Как следует позабочусь, говорит Алан. Я говорю: Что значит как следует? А он: Не задавай вопросов, и тебя не обманут. Я говорю: Не хочу, чтоб ты его одурачил. Не собираюсь я его дурачить, говорит Алан, аи contraire [18] , я стану его ангелом-хранителем. Я говорю: Он старый и несчастный, и он не виноват, что чувствует ко мне такое — вот как ты не виноват, что хочешь меня. А Алан: Могла бы и не напоминать. Ты моя Принцесса Киски. Ты моя Королева Клитора. Я говорю: Не обманывай его. А Алан: Ладно, ладно. 18 напротив (фр.). Эжен Марэ [19] , представитель первого поколения, полностью впитавшего доктрину Дарвина, ставил перед собой следующие вопросы: какое эволюционное направление задано ему самому? не является ли он сам образцом мутации, которой не суждено прогрессировать, а значит, не приговорен ли он к вымиранию? Фактически, людей вроде Марэ мучил вот какой вопрос: что, если целый особый подвид человечества, подвид, представителями которого они являются, характеризующийся гиперразвитием интеллекта, в действительности — обреченный на провал эволюционный эксперимент, отмечающий путь, которым всё человечество не может пойти — и не пойдет? Таким образом, на поставленный выше вопрос они отвечают следующее: мыслительный аппарат, отмеченный осознанием собственной недостаточности, является эволюционным отклонением. 19 Эжен Марэ (Eugene Marais) (1871 — 1936) — южноафриканский натуралист, адвокат, поэт, писатель Да. Но с тех пор я веду себя смирно. А вы когда - нибудь съезжали с катушек? Нет, сказал я, не думаю. А сейчас уже слишком поздно. В моем возрасте, если съедешь с катушек, можешь не успеть въехать обратно. Верю ли я Алану? Конечно, не верю, а он ни на секунду не поверил, что я ему верю. Вот и пример личного измерения, а еще есть общая картина. Ложь в личном измерении не обязательно считается ложью в общей картине. Она может превысить пределы своего происхождения. И чтобы понять это, Алан мне не нужен. Это как макияж. Макияж может быть ложью, но не тогда, когда все красятся. Если все ходят накрашенные, макияж считается в порядке вещей, а что такое истина, как не то, что в порядке вещей? 18. О Зеноне Как мы считаем? Как мы учимся считать? Являются ли наши действия при счете теми же, что и при обучении счету? Существует два метода обучения ребенка счету. Первый заключается в том, чтобы выложить ряд пуговиц (Насколько длинный ряд? — Это на усмотрение учителя) и предложить ребенку двигаться слева направо, сначала коснуться указательным пальцем одной руки (только одной руки) первой слева пуговицы и одновременно произнести слово ( потеп , название) — по-английски это будет one — из имеющегося списка, затем переставить палец на следующую пуговицу и произнести следующее название из списка, по-английски two, и так далее, пока ребенок не поймет принцип (к самому принципу следует вернуться позднее). На этой стадии можно сказать, что ребенок научился счету. Списки названий, задействованные в процессе обучения, разнятся в разных языках, но во всех случаях подразумевается, что эти списки бесконечно длинны. Повезло вам, сказала она и, помолчав, добавила: А признайтесь, вы же представления не имеете о том, что я за человек? Алан считает, что за свои грязные мысли обо мне Senor К. заслуживает наказания, а именно шести полновесных ударов палкой по своей костлявой заднице (на самом деле Алан ничего такого не говорил, но я знаю, что права). Но неужели грязные мысли действительно так уж грязны, спрашиваю я себя, если ты слишком старый, чтобы воплотить их в жизнь, если ты всё равно запираешь эти мысли в их собственном измерении? В конце концов, что и остается в жизни старику, кроме грязных мыслей? Senor К. не виноват, что вожделеет ко мне, точно так же как я не виновата, что ко мне вожделеют. Кроме того, Алан любит, когда на меня глазеют другие мужчины. Он в жизни не признается, но я же знаю, это правда. Ты ведь моя, да? говорит Алан, сжимая меня в объятиях. Ведь моя? Моя? И до боли стискивает мне запястья. Твоя, всегда твоя, говорю я, тяжело дыша, и он кончает, и я тоже кончаю. Вот какие у нас отношения. Вот какая огненная страсть. Второй метод заключается в том, чтобы положить перед ребенком одну пуговицу и попросить его произнести первое название из списка (по-английски one), затем положить вторую пуговицу и попросить ребенка произнести следующее название (two), затем достать третью пуговицу, четвертую и так далее, пока ребенок не поймет принцип. Ребенок схватывает принцип индуктивным методом, но в чем состоит этот принцип? А принцип состоит в том, что, хотя список названий и бесконечен (а следовательно, его невозможно запомнить, выучить), личные новые названия в списке весьма немногочисленны; кроме того, список упорядочен и имеет систему, позволяющую по-разному сочетать личные названия, согласно правилу — правилу, объясняющему, как, зная название номера пуговицы, на которой в данный момент находится твой пальчик, предсказать название следующей пуговицы (если обучение проходит по первому методу); или же обучающему, как, зная последнее, только что произнесенное название, угадать, какое название нужно произнести, когда появится следующая пуговица (если обучение проходит по второму методу). В числе последних суждений Senor'a К. есть одно, которое меня тревожит, заставляет сомневаться, не ошибалась ли я на его счет с самого начала. Это суждение о сексе с детьми. Не то что бы Senor К. выступает в защиту секса с детьми, но он и не осуждает секс с детьми. Я спрашиваю себя: Может, это его способ показать, какую направленность имеют его аппетиты? А иначе зачем бы он стал о таком распространяться? Я могу понять, что его возбуждают миниатюрные девушки вроде меня — это только естественно. Таковы тысячи мужчин. Будь я мужчиной, меня бы они тоже возбуждали. Но маленькие девочки — дело совсем другое. Во Вьетнаме я достаточно насмотрелась на стариков и маленьких девочек — даже более чем достаточно. В англоязычных обществах, которые используют почти универсальную десятичную систему счета, согласно правилу, необходимо запомнить в определенной последовательности всего двенадцать названий (один, два… одиннадцать, двенадцать), после чего можно подбирать цифры (толкуемые либо как конструкт, либо как предикат) по списку названий. Но даже это требование избыточно. Теоретически, можно обойтись всего двумя названиями, один и два, или даже одним названием, один , плюс концепция прибавления (прибавления единицы к чему-либо). Есть и другой, более сжатый, не зависящий от языка способ рассказать ту же историю, используя не названия цифр, но абстрактные (абстрактные в том смысле, что они не привязаны ни к одному фоническому знаку) символы 1, 2, 3… Впрочем, платой за такую сжатость будет потеря связи с голосом обучаемого, произносящего, по мере прикосновения к пуговицам, названия из списка. в голове этой женщины, женщины, которой — без сомнения, из-за моей собственной скуки, из-за моего бездействия, из-за моего легкомыслия — я, похоже, одержим до такой степени, до какой мужчина считается одержимым, когда сексуальные порывы почти сходят на нет — и остается только навязчивое недоумение, чего же ему надо, удовлетворения какого рода он ждет от объекта своей страсти. Вот какие он приводит аргументы (они замаскированы под аргументы о порнографии, но на самом деле они о сексе). Съемки сексуальных сцен, в которых мужчина занимается сексом с двенадцатилетней девочкой — на самом деле двенадцатилетней, — нужно запретить, с этим он не спорит, потому что секс с ребенком, неважно, перед кинокамерой или нет, является преступлением. Не то семнадцатилетняя девушка, притворяющаяся двенадцатилетней. Если сексуальная сцена разыгрывается актерами, которые достигли разрешенного возраста, эта сцена сразу становится произведением искусства, а в искусстве всё можно. Мне сразу захотелось пойти к нему и сказать: Как вы узнаете, что актриса, которая с виду ребенок и играет роль ребенка, не ребенок на самом деле? Это что же, теперь в титрах напротив фамилии актера, в скобках, надо указывать его возраст, да еще нотариально заверенную копию свидетельства о рождении прилагать? Спуститесь на землю! Математика начинается в тот момент, когда ученик лом- мет принцип, то есть усвоит правило называния. Вся математика зиждется на моей способности считать — способности, имея название N, выдать название N+1, заранее его не зная, не заучивая наизусть бесконечный список. Математика во многом состоит из хитроумных уловок по исправлению положений, в которых я не умею считать (не могу подобрать название следующему в ряду элементу, например, следующему иррациональному числу), на положения, в которых я считать умею. Большинство практикующих математиков занимаются своим делом, понимая, что мы составляем числа по аналогии: имея один, мы, применив правило прибавь один к данной цифре, один, составляем два; затем составляем три, В этом и состоит преимущество скромной машинистки. И тут, словно прочитав мои мысли, Аня сказала: В то время как она узнаёт самые сокровенные тайны своего Sefior'a, сам Senorдаже не представляет, что творится в ее душе. Я дала Алану прослушать запись, и он сразу же просек, где там слабое звено. Алан очень быстро соображает, его не проведешь. Твой Senor пытается разграничить реальности и перцепции, заявил Алан. Но на самом деле всё — перцепция. Кант это доказал. В этом и заключалась кантианская революция. Просто у нас нет доступа к ноуменалу. Короче, вся жизнь — это череда перцепций. То же самое фильмы, только в большей степени — двадцать четыре перцепции в секунду. Конечно, невооруженным глазом этого не заметишь. Если в кинотеатре аудитория воспринимает происходящее на экране как изнасилование ребенка, значит, это и есть изнасилование ребенка, и точка. Против социального консенсуса не попрешь. А если ребенок изнасилован, тогда ты на раз - два отправляешься в тюрьму, вместе со всеми инвесторами, продюсерами, режиссером и съемочной группой. Все проходят как соучастники. Это закон, написан черным по белому. А вот если аудиторию не зацепило, если актриса грудастая и явно взрослая, только прикидывается — тогда другое дело, тогда это просто провальный фильм. применяя это же правило к цифре два; и так далее, до бесконечности. Числа отнюдь не под рукой (не то что пуговицы): следуя правилу, мы успешно составляем их из воздуха, одно за другим, в неограниченных количествах. Таким образом, названия чисел — это не совсем слова в языке, хотя и кажется, что они принадлежат к языку. Сами словари намекают на то, что названия чисел не являются словами в полной мере, приводя лишь небольшое их количество. Например, ни в одном словаре английского языка мы не найдем статью для словосочетания «двадцать три». Обычные слова, в отличие от названий чисел, составлены из звуков, выбранных более или менее произвольно. Следовательно, Полегче, сказал я. Возможно, вы видите куда меньше моих сокровенных тайн, чем вам кажется. Суждения, которые вы волею случая печатаете, далеко не всегда отражают мою душу. Выходит, если снять хорошее — в смысле убедительное — детское порно, загремишь за решетку, а если плохое, не загремишь, да? сказала я. Всё дело в прибыли, сказал Алан, из-за нее и рискуют. Снимешь провальный фильм — прибыли не получишь, но зато и тюрьма не грозит. А если наоборот? Тогда потенциально можешь заработать кучу денег, только придется посидеть. Человек сопоставляет плюсы и минусы и принимает решение. Всё, решительно всё работает на таком сопоставлении. Это называется естественной справедливостью. Хорошо бы свести Алана с Senor'oM К., чтобы они поспорили о педофилии. Алан бы ему показал. Да что Алан — даже я, если б захотела, могла бы ему показать. Я бы его уничтожила — и гордо удалилась. За дурочку меня держите? сказала бы я. Думаете, я не умею читать между строк? Не надо мне ваших денег, сами теперь себе печатайте. Немая сцена. Занавес. если в английском языке вместо слова «park» поставить слово «кгар», это практически не отразится на восприятии. Математики, напротив, будут в замешательстве, если на месте числа 8163 окажется число 3618 (e.g. 8162+1 = 3618; 907x9 = 3618). Следует учитывать, что в самом языке существуют некоторые рудиментарные правила словообразования — правила со множеством исключений, — что позволяет нам (например, по глаголу) — предсказать, каким будут связанные с ним существительное, прилагательное и наречие ( действовать — действие — действенный — действенно)-, но этим правилам далеко до правил счета, позволяющих предсказывать (или составлять, или открывать) новые слова (новые названия чисел) до бесконечности. Тезис о составлении чисел в процессе счета натыкается на определенные препятствия. Например, мы можем показать, что существует бесконечно много простых чисел. Однако, имея N-e простое число, мы не имеем правила для «Бесчестье опускается на плечи», — тихо процитировала она. По-моему, очень даже отражает душу. Потрясенный, я не нашелся что сказать. Так что же спасет вас от бесчестья, a, Senor К.? спросила она. И, не дождавшись ответа, продолжала: На кого вы рассчитываете в этом деле? Не знаю, сказал я. Если бы знал, не чувствовал бы себя таким потерянным. Держу пари, у Senor'a К. в квартире припрятана порнушка. Надо будет посмотреть на книжных полках, может, там за книгами найдется пара-тройка verboten [20] кассет. Надо же, «Эммануэль-4»! воскликну я. — А о чем это? И «Матрешки-30»! Когда я была маленькой девочкой с косичками, у меня были матрешки. Можно, я возьму эти кассеты? Я быстро верну, через денек-другой. Интересно, как он отреагирует? Наверно, попытается выкрутиться. Станет лгать: Это материал для исследований, для книги, над которой я работаю. А я переспрошу: Для исследований? Вы имеете в виду научные исследования? Вот не знала, Senor К., что вы еще и сексолог. 20 Verboten (нем.) — запретный, запрещенный. Да он просто пережиток шестидесятых, только и всего, говорит Алан. Пронафталиненный сентиментальный хиппи, социалист, проповедник свободного составления простого числа (N+1); не знаем мы также, как долго нам придется проверять числа на простоту, прежде чем мы удостоверимся, что нашли простое число. Другими словами, раз простое число (N+1) существует, следовательно, оно должно быть конструируемым, но мы не знаем наверняка, каким это название будет в пределах жизненного цикла вселенной. Однако если пойти другим путем, если предположить, что числа не составляются нами, а ждут, уже готовые, пока мы их обнаружим и присвоим им маркировку (названия), возникнут еще более обескураживающие проблемы. Допустим, мое правило счета позволяет мне успешно продвигаться от единицы до N, называя (считая) каждое число по мере достижения последнего, — но кто мне скажет, что пуговица, поджидающая меня справа от пуговицы под названием N, действительно является пуговицей под названием N+1? Ну, ваша маленькая филиппинская машинисточка на это точно не годится. Ей, пустоголовой, впору с шопингом справляться. Я никогда не говорил, что вы пустоголовая. Да, не говорили — вы для этого слишком культурный; но вы так думали. Вы так думали с первой минуты. Что за классная задница, подумали вы, одна из лучших задниц, которые мне доводилось видеть. А в голове пусто. Ох, будь я помоложе, подумали вы, с каким бы удовольствием я ее трахнул. Признайтесь же. Ведь вы именно так подумали. любви и свободы слова. А сентиментальный потому, что от социализма ничего не осталось, кроме послевкусия от падения Берлинской стены. Тогда-то мы и увидели, что Советский Союз — никакая не сверхдержава, а всего - навсего огромная ядовитая свалка с допотопными заводами, изрыгающими никому не нужный хлам. Но мистер К. и его товарищи из шестидесятых не желают открывать глаза. Они не могут себе этого позволить — иначе рухнут их последние иллюзии. Им приятнее собираться вместе, пить «Пилснер», махать красным флагом, распевать «Интернационал» да смаковать воспоминания о добрых старых временах, которые они провели на баррикадах. Проснитесь! — вот что надо сказать твоему Senor'y. Мир не стоит на месте. На дворе новый век. Нет больше жестоких боссов и голодающих рабочих. Нет никакого искусственного разделения. Теперь мы все в одном котле варимся. Вот на эту скрытую возможность и намекают парадоксы Зенона. Прежде, чем стрела достигнет цели, говорит Зенон, она должна преодолеть половину пути; прежде, чем она преодолеет половину пути, она должна преодолеть четверть пути; и так далее: 1,1/2, 1/4…., 1/2N, 1/2(N+1), — Если допустить, что ряд отметок, необходимых стреле для прохождения пути к цели, является бесконечно длинным, как тогда она вообще достигнет цели? Исаак Ньютон полагал, что разрешил парадокс Зенона, изобретя способ достижения суммарной величины путем суммирования бесконечного числа бесконечно малых шагов. Однако Ньютон не постиг всей глубины парадокса. Что, если в интервале между шагом N-м, сделанным сию секунду, и шагом, который еще не сделан — и не будет сделан никогда в истории вселенной — шагом (N+1)-m, — стрела собьется с пути, упадет, исчезнет? Хорхе Луис Борхес написал бесстрастную философскую притчу «Фунес, Помнящий» о человеке, которому абсолютно чужды не только правила счета, но даже и более фундаментальные правила описания мира средствами языка. Примерно так. Я примерно так и подумал, только в других выражениях. Всё нормально, сказала она, я к этому привыкла. Вы же не пытались меня изнасиловать. Не шептали мне на ухо непристойностей. Вы для этого слишком культурный. Для вас это считалось бы как съехать с катушек. А теперь бесчестье опускается вам на плечи, и вы не знаете, как от него избавиться. Я говорю: Не хочу показаться занудой, но, по-моему, Senor К. скорее анархист, чем социалист, разве нет? Ведь социалисты же хотят, чтобы всем управляло государство, верно? А он всё время называет государство бандой. Это правда, говорит Алан, в данном аспекте его анализа я не стану с ним спорить. А чем больше вмешательство государства, тем выше уровень бандитизма. Возьми хоть Африку. Африка никогда не станет экономически развитой, потому что там государствами управляют одни бандиты, поддерживают их вооруженные бандформирования. Там с бизнеса и с населения собирают дань. Огромным, чисто интеллектуальным усилием Фунес создает счет, вовсе не являющийся системой счета, счет, где не существует предположений относительно названия, идущего сразу за N. Когда персонаж, от лица которого ведется рассказ, встречает Фунеса, тот успевает дойти до числа, которое обычные люди назвали бы двадцать четыре тысячи. Вместо семи тысяч [и] тринадцати он сказал бы (например) Максимо Перес ; вместо семи тысяч [и] четырнадцати — Рельсы, другими числами были Луис Мелиан Лафинур, Олимар, сера, вожжи, кит, газ, котел, Наполеон, Августин де Ведиа. Вместо пятисот он бы сказал девять… Я пытался ему объяснить, что этот бессистемный набор слов как раз и противоречит системе чисел. Я поведал ему, что сказать 365 означает сказать три сотни, шесть десятков и пять единиц, и эти компоненты совсем не соответствуют «числам» вроде Чернокожий Тимотео или толстое одеяло. Фунес меня не понял или не пожелал понять. [21] 21 «Фунес, Помнящий», пер. на англ. Джеймса Э. Ирби, в сборнике «Лабиринт», изд. Дональд А. Йайтс и Джеймс Э. Ирби (Нью-Йорк: New Directions, 1962), с. 64—5. Вы смешиваете два понятия, сказал я. Две разные причины стыда, совершенно разной природы. Очень может быть. Очень может быть, я смешиваю разные причины. Но неужели и правда есть разные виды стыда? Я думала, если уж человеку стыдно, то стыдно всегда одинаково. Ну, ладно, положусь на ваш опыт, вы же у нас эксперт, вы всё знаете. Что вы намерены делать со своей разновидностью стыда? В Африке-то и коренится проблема этого твоего. Он родом из Африки, а ментально он оттуда и не уезжал. Он психологически не может избавиться от Африки. Я говорю: Он не этот мой. Алан не слушает. Куда бы этот твой ни глянул, говорит Алан, всюду видит Африку и бандитов. Он не понимает современности. Он не понимает, что такое терапевтическое государство. Которое не то, что государство бандитское, говорю я. Алан смотрит на меня с удивлением. Ты что, потихоньку подпадаешь под его влияние? говорит он. Ты вообще на чьей стороне? Борхесова каббалистическая, кантианская притча убеждает нас, что порядок, который мы находим во вселенной, существует не во вселенной, а только в парадигмах нашей мысли. Математика, нами изобретенная (по одним данным), или нами открытая (по другим данным), математика, в которой мы видим ключ к устройству вселенной, или надеемся, что она и есть такой ключ, — может с тем же успехом быть личным языком — личным для человеческих существ с человеческим мозгом — языком рисунков на стенах нашей общей пещеры. Не знаю, сказал я. Не представляю. Я имел в виду (сказал я), что, если вы живете в позорные времена, позор ложится на вас, позор ложится на всех, и вам ничего не остается, кроме как нести его; он — ваш крест и ваше наказание. Или я неправ? Ну так просветите меня. Расскажу-ка я вам одну историю, начала Аня. Может, от нее будет толк, а может, и нет. Несколько лет назад я была на Юкатане, в Канкуне — путешествовала с подружкой. Как-то в баре, за коктейлем, мы разговорились с американскими студентами, и они пригласили нас взглянуть на их яхту. Ребята с виду были славные, вот мы и согласились. На яхте они говорят: А что, девчонки, не поднять ли нам парус? Словом, мы поплыли с ними. Не буду вдаваться в Да не подпадаю я под его влияние. Я просто хочу, чтобы ты доходчиво объяснил, почему терапевтическое государство — не то же самое, что бандитское. ОК, объясню. Государство создается для защиты своих граждан. Поэтому оно и существует: чтобы обеспечивать безопасность, пока мы занимаемся своими делами, которые все вместе успешно и образуют экономику. Государство создает вокруг экономики защитный экран. Также, когда требуется, государство (за неимением лучшего органа) принимает макроэкономические решения и проводит их в жизнь; но об этом — в другой раз. 19. О вероятности Хорошо известно высказывание Эйнштейна о том, что Бог не играет в кости. Эйнштейн выразил убеждение (веру? надежду?), что законы вселенной имеют скорее детерминистический, нежели вероятностный характер. Сегодня замечание Эйнштейна о том, что составляет физический закон, большинству физиков кажется несколько наивным. Тем не менее, позиция Эйнштейна представляет огромную поддержку для тех, кто сомневается в вероятностных утверждениях и их эксплицитной ценности. подробности, скажу только, что их было трое, а нас двое, и они, наверно, приняли нас за парочку шлюшек, или putas, в то время как сами были сыновья врачей и юристов, все из себя приличные. И они решили: если нас взяли в путешествие по Карибам, значит, мы им должны, и с нами можно делать что угодно. Их, повторяю, было трое. Трое рослых молодых самцов. Аня, защита экономики — это не бандитизм. Защита экономики может выродиться в бандитизм, но по своему устройству она не бандитизм. Проблема твоего Senor'a К. в том, что он не может мыслить конструктивно. Везде, куда ни посмотрит, он хочет видеть личные мотивы в действии. Он хочет видеть жестокость. Он хочет видеть алчность и эксплуатацию. Для него всё это — назидательная пьеса, борьба добра со злом. А вот чего он не видит или не желает видеть, так это того, что индивидуумы — на самом деле игроки в структуре, которая превосходит личные мотивы, превосходит категории добра и зла. Даже госчиновники в Канберре и на местах, которые действительно могут быть бандитами на личном уровне — это я готов признать — которые, возможно, продают сферы влияния и занимаются спекуляциями ради личного обеспеченного будущего, — даже эти типы работают внутри системы, хотя и не обязательно осознают данный факт. К примеру, существует утверждение — с подобного рода общими утверждениями мы сталкиваемся каждый день, — будто для тучных людей риск инфаркта выше. Что, строго говоря, означают эти слова? Они означают следующее: если взвесить несколько сотен или тысяч людей одного возраста, затем, используя тот или иной условленный критерий определения лишнего веса, разделить их на две группы, тучных и не тучных («нормальных»), и некоторое время следить за состоянием их здоровья, то обнаружится, что пропорциональная доля тучных людей, к определенному возрастному рубежу получивших инфаркт, больше, чем пропорциональная доля людей «нормальных», также получивших инфаркт. И даже если эта доля для отдельной наблюдаемой группы фактически не окажется больше, если повторить исследование многократно, в разных местах, с разными людьми и в разные периоды времени, доля всё - таки окажется больше; и даже В тот день мы так и не вернулись в порт. На второй день плавания моя подруга не выдержала и попыталась броситься в море, и тогда они испугались, причалили у рыбацкой деревушки и высадили нас. Ну вот, одно маленькое приключение кончилось, думали они, пойдем поищем новое. Внутри рынка, говорю я. Хорошо, пусть будет внутри рынка. Что, как сказал Ницше, вне категорий добра и зла. Побуждения, добрые или злые, остаются всего-навсего побуждениями, векторами уравновешенной матрицы. А вот твой Senor этого не видит. Он из другого мира, из другой эпохи. Он далек от современности. Феномен нынешних Соединенных Штатов ему недоступен. В Штатах он видит одну только битву добра со злом, причем зло олицетворяет ось Буш — Чейни — Рамсфельд, а добро — террористы и их дружки, культурные релятивисты. Я спросила: А как быть с Австралией? Что ему недоступно в нынешней Австралии? если доля пока не больше, нужно упорно и достаточно часто повторять исследование, и доля в конце концов увеличится. Если спросить исследователя, откуда у него уверенность в том, что цифры в конце концов сойдутся и таким образом причинно-следственная связь между избыточным весом и инфарктом будет доказана, ваш вопрос перефразируют, ответ же облекут в следующую форму: «Я уверен на девяносто пять процентов» или «Я уверена на девяносто восемь процентов». Что значит быть уверенным на девяносто пять процентов, спросите вы. «Это значит, я окажусь прав как минимум в девятнадцати случаях из двадцати; или, если не в девятнадцати из двадцати, то в девятнадцати тысячах из двадцати тысяч», — ответит исследователь. А который по счету данный случай, спросите вы — девятнадцатый или двадцатый, девятнадцатитысячный или двадцатитысячный? Только они ошибались. Для них ничего не кончилось. Мыс подругой вернулись в Канкун и пошли в полицию. Мы же знали их имена, фамилии и особые приметы. Полиция выпустила ордер, и эту троицу арестовали в следующем же порту, яхту конфисковали, история оказалась на первых полосах в самом Коннектикуте, или откуда они там были родом — в общем, мальчики попали. Австралийской политики он просто не понимает. Он ищет крупные разногласия, а не найдя, выносит приговор нам, австралийцам: мы и узколобые, и ограниченные, и бессердечные (взять хотя бы дело бедняги Дэвида Хикса), а что касается нашей политики, она бессодержательная, заключается в личном пиаре и словесных перепалках. Конечно, в Австралии нет крупных разногласий. Их нет ни в одном современном государстве — они давно изжиты. А чем, по-твоему, современность отличается от недавнего прошлого? Приоритетные вопросы, вопросы, имевшие значение, давно решены. В глубине души это даже политики знают. Политика больше не на сцене, не там, где идет основное действие. На сцене — экономика, а политика — так, для мебели. И этот твой должен бы радоваться, а не ворчать и не критиковать. Если ему хочется прежней политики, с государственными переворотами, заказными убийствами, без каких-либо гарантий, когда люди вынуждены хранить деньги под подушкой, пусть возвращается в свою Африку. Африка для него в самый раз будет. Который из случаев данный? Который относится ко мне ? Что для меня значит ваше заявление о переедании и его последствиях? Предполагается, что я извлеку следующий урок: раз я хочу избежать инфаркта, значит, я должен соблюдать умеренность в пище. Но уверили ли меня в том, что, если я буду соблюдать умеренность в пище, со мной точно не случится инфаркта? Нет. Бог играет в кости. Вероятностные заявления на то и вероятностные, что их нельзя опровергнуть посредством примера. Их можно подтвердить либо опровергнуть лишь с известной долей вероятности, посредством других статистических исследований, проводимых на других многочисленных предметах исследований; опровержение же может появиться исключительно в следующей форме: «Утверждение, что люди с избыточным весом больше подвержены инфарктам, нельзя подкрепить вероятностями, значит, в этом смысле оно, скорее всего, не является обоснованным». Как в реальной жизни люди реагируют на заявление о том, что переедание чревато для них «повышенным риском инфаркта»? Вот один из ответов: «Зачем и жить, если нельзя получать удовольствие от еды?», и означает он следующее: при Почему я вам всё это рассказываю? Потому что, когда мы пришли в полицию, местный jefe, дежурный офицер, очень милый, очень чуткий человек, сказал нам: А вы точно хотите это сделать (в смысле, вы точно хотите огласки), ведь вы же знаете, позор, infamia — он что жвачка — раз уж коснулся, обязательно прилипнет. Алану сорок два. Мне двадцать девять. Вечер пятницы. Можно бы пойти куда-нибудь поразвлечься. А мы чем занимаемся? Мы сидим дома, пьем пиво, смотрим на корабли, теснящиеся на осколке Дарлинг-Харбор — из - за небоскребов виден только осколок — и обсуждаем старика с первого этажа, социалист он или анархист. Точнее, мы сидим дома, и Алан объясняет мне, что к чему со стариком с первого этажа. Я не осуждаю Алана, но мы же совсем никуда не ходим. Алан не любит моих друзей, тех, с которыми я дружила, когда еще не была с ним, а у него самого друзей нет, только коллеги по бизнесу, и он говорит, что они ему за рабочую неделю надоедают. Вот мы и торчим дома, как две старые одинокие вороны на суку. Я говорю: А тебе не кажется, что мы слишком много времени тратим на Senor'a К.? Еще как кажется, говорит Алан. О чем предлагаешь побеседовать? подсчете преимуществ и ущерба жизнь короткая, но изобильная предпочтительнее жизни скудной, хотя и длинной. Еще один ответ: «Мой дедушка был толстый и дожил до девяноста лет», означающий: «Вы утверждаете, что закон для всех один, а я уже опроверг его своим примером». Мой собственный ответ: «Мне непонятно выражение «повышенный риск инфаркта». Будьте любезны, объясните простыми словами, безо всяких абстрактных терминов вроде «риск» и «вероятность»». (Сделать это невозможно.) Вероятностные утверждения сами по себе значат мало. То, что заявлено в вероятностных терминах, можно объяснить только вероятностными терминами. Если выдумаете не в вероятностных терминах, прогнозы, появляющиеся из мира вероятностей, кажутся бессмысленными. Не абсурден ли Сфинкс, предсказывающий, что Эдип, вероятно, убьет своего отца и женится на своей матери? Или Иисус, говорящий: «Наверно, я приду снова»? И знаете, что я ответила? Я ответила: Мы, capitano, живем в двадцатом веке (тогда двадцатый век еще не кончился). В двадцатом веке, если мужчина насилует женщину, это для него позор, а не для нее. Я говорю: Да не хочу я беседовать. Я хочу чем-нибудь заняться. Можем в кино сходить, говорит Алан. Если, конечно, там что-нибудь стоящее. Ты как? Я говорю: Пойдем, если хочешь. А сама думаю: Неужели нельзя чем-нибудь другим заняться, для разнообразия? У Senor'a К. имеются суждения о Боге, вселенной и вообще обо всем. Он их записывает на диктофон (бу-бу - бу), я их послушно печатаю (туки-туки-тук), а где-то в конце цепочки немцы купят его книгу и углубятся в нее (ja ja). А Алан? Алан целыми днями сидит, сгорбившись, за компьютером, потом приходит домой и высказывает мне свои суждения о процентных ставках и последних действиях «Маквари Бэнк», которые я послушно выслушиваю. А я? А мои суждения кто выслушивает? Что я тщусь принять в расчет, когда пишу подобные вещи? Что вероятностные законы квантовой физики предлагают нам более эффективный способ постижения вселенной, чем старые детерминистические законы, эффективный потому, что субстанция вселенной в некотором смысле неопределима и, следовательно, законы по своей природе пребывают в большей гармонии с реальностью? Что типичный для предсказателей способ размышлять об отношениях между настоящим и будущим обусловлен архаичным чувством времени? Какой была бы жизнь, если бы нужно было вычеркивать каждое правило, формулируемое исключительно в вероятностных терминах? «Если вы поставите на такую-то лошадь, то, вероятно, потеряете деньги». «Если вы будете ехать на скорости выше предельно допустимой, вас, вероятно, задержит полиция». «Если вы попытаетесь поухаживать за этой женщиной, она, вероятно, даст вам от ворот поворот». В разговорной речи игнорирование вероятностей называется риском. И кто скажет, что жизнь, полная риска, (вероятно?) не лучше жизни, прожитой в соответствии с правилами? Позор прилипает к мужчине, а не к женщине. По крайней мере, так обстоят дела там, откуда я родом. И мы с подругой подписали бумаги и вышли на улицу. И? спросил я. Меня не только это гложет. Алан говорит, что Senor К. говорит, что австралийцы стали бессердечными, и доказательство — их безразличие к положению Дэвида Хикса. Так вот, Senor К. первый раз упомянул Дэвида Хикса в отрывке, который я только вчера напечатала и с Аланом не обсуждала (просто не успела). Откуда же Алан узнал про Дэвида Хикса? Он что, шарит в моих файлах? А если да, то зачем? 20. О налетах Поколение белых южноафриканцев, предшествовавшее моему, то есть поколение моих родителей, было свидетелем знаменательного момента в истории, когда люди из старой, родоплеменной Африки начали en masse [22] мигрировать в большие и малые города в поисках работы, там оседать и там рожать детей. В истолковании этого эпохального момента поколение моих родителей допустило пагубную ошибку. Не подумав, это поколение решило, что африканским детям, рожденным в городах, придется в ка - ком-то смысле нести в себе память о миграции, внутренне осознавать себя промежуточным поколением, связующим звеном между старой и новой Африкой и воспринимать городскую среду как нечто свежее, непривычное, удивительное — как великий дар Африке от Европы. 22 Зд.: в массовом порядке (фр.). Однако в жизни всё иначе. Мир, в котором мы рождаемся — в котором рождается каждый из нас, — наш мир. Поезда, автомобили, многоэтажные здания (полвека назад), мобильные телефоны, дешевая одежда, фастфуд (обычные для нынешнего поколения) — составляют мир как он есть , и мир не вызывает сомнений и уж точно не является даром чужаков, которым следует восхищаться и за который следует преисполняться благодарности. Ребенок, И ничего. Конец истории. Остальное вас не касается. Когда вы говорите, что сгибаетесь под тяжестью позора, я думаю о девушках из прежних времен, о девушках, которые имели несчастье быть изнасилованными. Им приходилось всю оставшуюся жизнь носить черное — да, носить черное, сидеть только в углу, носа не показывать на вечеринки и даже не надеяться на замужество. А как тебе высказывания Senor'a К. о науке, спросила я Алана — о числах, об Эйнштейне и обо всем таком? Алан — не ученый, у него степень по бизнесу, но он стал докой в математическом моделировании, даже семинары по нему вел. Он много читает и чего только не знает. появившийся на свет в городе, никакого знака бушей не несет. Ему не нужно подвергаться «болезненному переходу к современности» — такого перехода просто не существует. Мои родители снисходительно смотрели на черных детей, хотя эти дети были современнее их самих, в юности переехавших в города с ферм, из сельской глуши, да так и не избавившихся от образа мыслей, привитого деревенским воспитанием. Их ошибку повторил и я. В годы, когда моим домом был Кейптаун, я думал о нем как о «моем» городе не только потому, что там родился, но прежде всего потому, что знал его историю достаточно глубоко, чтобы читать прошлое сквозь написанное поверх него настоящее. Однако для компаний чернокожих парней, в поисках занятия слоняющихся сегодня по улицам Кейптауна, это — «их» город, а я — чужак. Пока не поселишь историю в своем сознании, она не оживет; свободного человека невозможно заставить взвалить на себя такое бремя. Люди качают головами, видя, как нечто, названное ими волной преступности, захлестывает новую Южную Африку. «Куда страна катится», — говорят они. Однако волна — какая угодно, только не новая. Высадившись на этой земле триста лет назад, поселенцы из северо-восточной Европы стали практиковать те же самые налеты (с захватом скота и женщин), которые характеризовали отношения между группами или племенами, уже обитавшими в Южной Африке. Налет в Южной Африке времен раннего колониализма имеет особый умозрительный статус. Вы всё неправильно понимаете, Мистер Приверженец Старых Взглядов. Неправильный анализ, как сказал бы Алан. Оскорбление, изнасилование, пытка — неважно, о чем речь, новый подход состоит в следующем: раз это не ваша вина, Тут что ни слово, то бред, говорит Алан. Математический мистицизм — вот как я это называю. Математика — не какое-нибудь тайное знание о природе числа один по сравнению с природой числа два. Природа тут и рядом не лежала — ничья природа. Математика — это деятельность, направленная на достижение цели, вроде Поскольку не существовало нормативно-правовой базы, регулирующей отношения между группами, налет нельзя было назвать нарушением закона. В то же время и войной налет в полной мере не считался. Скорее, он походил на спортивные или культурные мероприятия с весьма серьезным подтекстом — нечто вроде ежегодных состязаний (сублимации боя), которые проводились или разыгрывались в прошлом между европейскими городами-соседями; в таких состязаниях юноши — жители одного города — пытались силой завладеть неким талисманом, охраняемым и защищаемым юношами из другого города. (Состязания эти позднее трансформировались в игры с мячом.) Тысячи людей, в особенности молодых, из черных районов Южной Африки, каждое утро первым делом совершают налеты — по одиночке или группами — на белые районы. Для них проверить, что они сумеют захватить и утащить к себе в дома, — предпочтительно без борьбы, предпочтительно без вмешательства профессиональных защитников собственности, то есть полиции, — это бизнес, род занятий, вид отдыха, развлечение. Для губернаторов колонии налеты были как бельмо на глазу, ведь цикл вооруженных стычек по принципу «зуб за зуб» мог перерасти в настоящую войну. Явление, названное апартеидом, явилось новомодным ответом прикладной социологии на действия, в подавлении которых несколько поколений вооруженных фермеров потерпели фиаско. После двадцатых годов XX века, когда крупные города Южной Африки начали принимать современный мультиэтнический вид, перед потомками этих фермеров, рожденными и выросшими в раз вы не несете ответственности, бесчестье к вам не прилипнет. Получается, вы только зря себя накручивали — расстраиваться-то не из-за чего. бега. У бега ведь нет природы. Бег — это твои действия, когда хочешь быстро добраться из пункта А в пункт Б. Математика — это твои действия, когда хочешь добраться из пункта В в пункт О, от вопроса к ответу, причем быстро и точно по назначению. городах, открылись два способа реагирования на налеты из черных кварталов. Первый — ответный: расценивать налет как преступление и для преследования и наказания налетчиков задействовать полицию. Второй — упреждающий: установить границы между черными и белыми кварталами, патрулировать эти границы, всякое несанкционированное вторжение черных в белый квартал считать преступлением. Противодействие за три столетия себя не оправдало. В 1948 году белые проголосовали за упреждающий курс; дальнейшее известно. Установление границ препятствовало продвижению черных по общественной лестнице и искусственно удерживало белых на верхних ступенях этой лестницы, сгущало классовый и расовый антагонизм; в то время как аппарат, созданный для патрулирования пресловутых границ, разросся в дорогостоящую бюрократическую систему, которая запустила щупальца во многие сферы государства апартеида. Вот так. Она высказалась, изложила свою точку зрения. Теперь моя реплика. Я жду, но Алан молчит. Я говорю: А как же вероятность? Что ты думаешь о его рассуждениях относительно вероятности — прав он, когда называет вероятность сплошным надувательством? 21. Об извинении В новой книге под названием «Смысл и абсурд в истории Австралии» Джон Херст возвращается к вопросу о том, должны ли белые австралийцы извиниться перед аборигенами за покорение и присвоение их земель. Значит ли извинение без реституции хоть что-нибудь, скептически спрашивает Херст, не «абсурдно» ли оно по сути. Извинения — больной вопрос не только для потомков австралийских поселенцев, но и для потомков поселенцев южноафриканских. В Южной Африке ситуация в некотором смысле лучше, чем в Австралии: передача годных для сельскохозяйственной деятельности земель от белых к черным, пусть и принудительная, осуществима практически, чего не скажешь об Австралии. Владение земельными угодьями, измеряемыми в гектарах, угодьями, где можно выращивать хлеб и разводить скот, имеет огромную ценность как символ, даже когда вклад мелких фермерских хозяйств в национальную экономику снижается. Таким образом, каждый участок земли, переданный из белых рук в черные, похоже, является вехой на пути реституционной справедливости; в конце этого пути — восстановление прежнего статус-кво. В Австралии, где, по сравнению с Южной Африкой, давление снизу слабое и нерегулярное, ничего столь же впечатляющего ожидать не приходится. Я сказал: Нет человека, который был бы как остров, сам по себе [23] . В ее глазах отразилось недоумение. Я пояснил: Все мы — части целого. Ничего не изменилось, госпожа Аня. Тем более бред, говорит Алан. Бред невежды. Он на целое столетие от жизни отстал. Мы живем в вероятностной вселенной, в квантовой вселенной. Это доказал Шрёдингер. Это доказал Гейзенберг. Эйнштейн возражал, но был неправ. В итоге ему пришлось признать, что он был неправ. 23 «Нет человека, который был бы как остров, сам по себе…» (англ.: «No man is an island…») — цитата из «Медитации XVII» Джона Донна. Все некоренные австралийцы, за исключением незначительного меньшинства, надеются, что вопрос самоликвидируется, как это случилось в Соединенных Штатах с вопросом о праве коренных народов на землю — он тоже был снят и попросту исчез. В сегодняшней газете мне попалось объявление одного американского юриста, эксперта по юридической ответственности. Этот юрист за 650 долларов в час берется натаскивать австралийские компании в принесении извинений без признания собственной ответственности. Официальное извинение, когда-то имевшее высочайшее значение, обесценивается по мере того, как бизнесмены и политики усваивают, что в нынешней атмосфере — которую они называют «культурой» — имеются способы достижения нравственных высот без риска понести материальные потери. Разумеется, этот процесс связан с феминизацией или сентиментализацией образа жизни, каковая феминизация (сентиментализация) началась тридцать лет назад. Мужчина, слишком суровый, чтобы плакать, или слишком несгибаемый, чтобы извиняться — а точнее, неспособный (убедительно) пустить слезу на публике или (не менее убедительно) изобразить искреннее раскаяние, — превратился в этакого динозавра, в фигуру комическую, то есть перестал соответствовать современным стандартам. Бесчестье несмываемо и незабываемо. Алан смотрит на меня проницательно — ему вообще удаются проницательные взгляды, а этот просто сверхпроницательный. Я здесь босс, и только попробуй об этом забыть. Аня, ты на чьей стороне? говорит Алан. Аней он меня называет, только когда злится. Я говорю: На твоей, Алан, на твоей. Я всегда на твоей стороне. Я просто хочу услышать аргументацию. Сначала Адам Смит поставил на службу выгоде рассудок; сейчас на службу выгоде ставят еще и сентиментальность. В результате этого последнего действия от понятия «искренность» остается только оболочка. В нынешней «культуре» очень немногие заботятся о разграничении — впрочем, немногие и способны разграничить — искренность и имитацию искренности, точно так же как очень немногие различают истинную веру в Бога и соблюдение религиозных обрядов. В ответ на вопрос: «Истинна ли эта вера?» или «Настоящая ли это искренность?» сомневающиеся получают полный недоумения взгляд. Истина? А что это? Искренность? Конечно, я искренен — я ведь уже сказал. Высоко оценивающий свои услуги американский юрист не учит своих клиентов изображать правдивые (искренние) извинения, или же извинения фальшивые (неискренние), но производящие впечатление правдивых (искренних); он учит изображать раскаяние, не влекущее за собой судебных преследований. В глазах американского юриста и его клиентов раскаяние, не подготовленное заранее, не отрепетированное, скорее всего, будет чрезмерным, неуместным, неправильно рассчитанным; следовательно, фальшивое извинение — это такое, которое стоит денег. Всё измеряется в деньгах. Право, Джонатан Свифт, жаль, что ты не дожил до этого часа. Бесчестье по-прежнему имеет свойство прилипать. Взять хотя бы этих ваших троих американцев — я никогда их не видел, но, тем не менее, чувствую себя униженным — ими униженным. Это правда, я на стороне Алана. Я с Аланом, а быть с мужчиной значит быть на его стороне. Просто с недавних пор я чувствую, как Алан и Senor на меня давят: с одной стороны — твердые убеждения одного, с другой — твердые суждения другого; я словно меж двух жерновов. Меня так и подмывает сказать Алану: Если суждения Senor'a так тебя заводят, давай сам их и печатай. Только Алан печатать не станет — он просто вырвет пленку из диктофона и выбросит в мусорное ведро. Чушь!станет он вопить. Чепуха! Бред сумасшедшего! Просто какой-то поединок двух быков — старого и молодого. А я тогда кто? Я — молодая корова, которую они стараются впечатлить — и которой их ужимки уже поднадоели. 22. О политическом убежище в Австралии Я изо всех сил стараюсь понять австралийский способ обхождения с беженцами — однако тщетно. Ставят меня в тупик не законы, регулирующие прошения об убежище — возможно, они суровы, однако не исключено, что их суровость оправдана неким прецедентом — меня ставит в тупик способ исполнения этих законов. Как могут австралийцы, народ незлобивый, щедрый, добродушный, закрывать глаза на столь жестокое, грубое, беспощадное обращение с людьми, причаливающими к берегам их родины — людьми, не имеющими ни гроша, людьми, которым неоткуда ждать помощи? Ответ, вероятно, будет следующим: австралийцы не просто закрывают глаза. Полагаю, истина такова: австралийцы испытывают неловкость, даже отвращение по поводу того, что с целью самосохранения — и сохранения осознания себя народом незлобивым, щедрым, добродушным, и прочая, и прочая, им приходится закрывать глаза и затыкать уши. Поведение это естественно — и свойственно человеку. Очень многие общества третьего мира столь же бессердечно относятся к прокаженным. И я не удивлюсь, если в глубине души вы также чувствуете себя униженной. Твой Senor, говорит Алан, говорит, что за пределами дискурса о вероятности вероятностные утверждения бессмысленны. Само по себе это утверждение вполне справедливо. Только он забывает одну вещь: в вероятностной вселенной от вероятности не скрыться. Это как его идея о том, что числа символизируют нечто за пределами самих себя, хоть он и не так выразился. На самом деле числа — они и есть числа. И ничего они не символизируют. Они гайки и болты, просто гайки и болты математики. Они — то, что мы используем, когда в реальном мире имеем дело с математикой. Посмотри вокруг. Посмотри на мосты, на движение транспорта, на перемещение денежных средств. Числа работают. Математика работает. Вероятности тоже работают. А больше нам ничего и знать не надо. Что касается людей, создавших нынешнюю систему обращения с беженцами и приводящих ее в действие, понять их душевное состояние куда как нелегко. Неужели у них не бывает сомнений, неужели они никогда не пересматривают свои решения? Видимо, нет. Если бы они с самого начала хотели разработать простую, эффективную и гуманную систему обращения с беженцами, они бы наверняка так и сделали. Вместо этого они разработали систему сдерживания путем устрашения, и подкрепляют ее примерами устрашения. Они как бы говорят: У нас тут чистилище, которого вам не миновать, если вы прибудете в Австралию без документов. Так что сначала хорошенько подумайте. В этом отношении Бакстер — центр временного содержания нелегальных иммигрантов посреди южноавстралийской пустыни — очень похож на Гуантанамо - бей. Смотрите: вот что случается с теми, кто пересекает черту, которую провели мы. Пусть это послужит вам предостережением. Желая подтвердить, что система работает, австралийские власти указывают на сокращение числа так называемых нелегальных прибытий, наблюдающееся после введения системы. И они правы: система действительно сдерживает наплыв. Сдерживает путем устрашения. Мы забываем, что Австралия никогда не была землей обетованной, новым миром, райским островом, щедрым ко вновь прибывшим. Австралия выросла из архипелага колоний для уголовников, которым владела некая абстрактная Корона. Сначала человек проходил сквозь недра судебной системы; затем его отвозили на край света. Считалось, что жизнь в стране антиподов — уже наказание; бессмысленно жаловаться на тяготы такой жизни. Я еще ни разу не думал об Ане как о мягкосердечном или жестоком человеке. Если я и думал о ней в конкретных терминах, подходящим было слово «сладкая»: Я спокойно спрашиваю: Алан, ты что, шпионишь за мной? Алан смотрит свирепо. Алан говорит: Ты спятила? Очень мне надо за тобой шпионить! Сегодняшние беженцы находятся почти в таком же положении, что и вчерашние каторжники. Некто, а точнее, некий комитет, состряпал систему для их «обработки». Систему одобрили, приняли и применяют — без различий, без исключения, без пощады — хотя она предписывает запирать людей в камерах на неопределенный срок (камеры находятся в лагерях, лагеря — в пустыне); унижать узников, сводить их с ума, а после наказывать за это сумасшествие. Как и в Гуантанамо-бей, в лагере для беженцев Бакстер (поправка: в учреждении Бакстер) под прицелом — честь и достоинство смельчаков поневоле. В случае с Гуантанамо-бей подразумевается, что, когда узники наконец выйдут из заточения, от них останутся одни человеческие оболочки, причем разбитые физически; в самых тяжелых случаях в лагере Бакстер эффект бывает тот же. сладкая в противоположность соленой — так же золото противопоставляют серебру, а землю — небу. Однако теперь вдруг Аня стала твердой, как кремень. Алан поднаторел во многом, только не во лжи. Я всегда вижу, когда он лжет, и он это знает. Вот для чего ему свирепый взгляд — чтобы запугать меня (лучший способ защиты — нападение). Я говорю: Я тебе пока о вероятности ни словом не обмолвилась. Откуда же ты узнал, что думает о вероятности Senor К.? 23. О политической жизни в Австралии Согласно недавнему исследованию говардовской Австралии, проведенному Джудит Бретт, австралийская либеральная партия, как и Маргарет Тэтчер, не верит в существование общества. То есть у австралийской либеральной партии эмпирическая онтология, провозглашающая, что, если нечто нельзя пнуть, то его и не существует. В глазах австралийской либеральной партии, как и в глазах Маргарет Тэтчер, общество является абстракцией, придуманной академическими социологами. [24] 24 7 Джудит Бретт, «Расслабившиеся и довольные», Еже-квартальное эссе № 19 (2005), с. 1—79. А вот в существование чего либералы верят: а) индивидуум; б) семья; в) нация. Семья и нация — это две объективно существующие (в том смысле, что их можно пнуть) группы, к которым относятся индивидуумы. К нации и к семье индивидуум принадлежит неизбежно, по рождению. Все остальные группы, находящиеся между плоскостями семьи и нации, имеют произвольный характер: подобно тому, как можно выбрать себе тот или иной футбольный клуб — или вовсе не выбирать футбольного клуба, — можно выбрать и религию, и даже класс. Ее глаза сверкнули холодной яростью. Вот только не надо мне рассказывать, что я чувствую! процедила она. Для высочайшего гнева она была слишком миниатюрна, и вдобавок одета совсем неподходящим образом, но у нее вдруг откуда-то взялась царственная осанка, сделавшая ее как будто выше ростом. Вам-то откуда знать! Я и не думал за тобой шпионить, бушует Алан. Я бы в жизни на такое не пошел. Но, раз уж ты спросила, ладно, расскажу, откуда мне известно про вероятности. У него в компьютере стоит программа сбора информации. Она-то и сообщает, над чем он там думает. Где-то секунду я от удивления не могу ни слова вымолвить. Наконец выдавливаю: А тебе-то зачем это надо? Он ведь всё равно не пользуется компьютером, он слишком плохо видит. Я же вроде говорила. Поэтому он меня и нанял. Говард уверен в том, что посредством одной только усердной работы и бережливости можно преодолеть свое происхождение и присоединиться к великому австралийскому бесклассовому обществу; в уверенности Говарда усматривается некоторая наивность и даже зашоренность. С другой стороны, качество, по мнению Говарда, присущее исключительно австралийцам, в действительности — широко распространенное рвение, заставляющее людей подняться над условиями, данными им при рождении. (Здесь Говард усматривает контраст с метрополией, Великобританией, где узы классовой принадлежности почти невидимы, но прочны.) Похоже, нынешний период экономического процветания подтверждает точку зрения Говарда; действительно, на сегодняшний день австралийский средний класс — средний по экономистическим критериям, которые одни только и учитываются либералами — в большинстве своем происходит из рабочих семей. Недостатки этой упрощенческой позиции по отношению к обществу проступают, когда дело касается расы и культуры. В глазах либералов нерасистская Австралия — это страна, где не существует барьеров, мешающих индивидууму — представителю аборигенов или любой другой расы — стать полноправным членом австралийской нации и полноправным участником («игроком») австралийской экономики. Для достижения статуса полноправного австралийца достаточно усердно работать и верить в себя (и только в себя). На следующее утро в почтовом ящике, вместе с компьютерным диском, я нашел записку. Изящным округлым почерком там было выведено: Нет, он пользуется компьютером. Я точно знаю, что пользуется. Причем каждый день. Электронку отправляет. Всё, что ты печатаешь, попадает на его жесткий диск. Там-то я эти суждения и обнаружил. Имей в виду, он тебе наплел про зрение, слишком плохое, чтоб печатать на компьютере. На самом деле он больше не может контролировать моторику мелких мышц. Вот почему он так Схожий наивный оптимизм господствовал среди имевших благие намерения белых в Южной Африке после 1990 года, когда в законодательстве о трудоустройстве упразднили расовые ограничения. Для этих белых конец апартеида означал следующее: индивидуумам, независимо от расы, больше не будет преград в полной реализации своего экономического потенциала. Отсюда и растерянность этих белых, когда Африканский национальный конгресс принял закон о привилегированном положении черных на рынке труда. Для либералов более регрессивного шага — шага назад, в старые времена, когда цвет кожи значил больше, чем образование, стремления или старания — и быть не могло. Либералам, как южноафриканским, так и австралийским, кажется, что решать, кто преуспеет, а кто нет, должен рынок. Правительству следует ограничить собственную роль созданием условий, позволяющих индивидуумам вложить в рынок свои стремления, свою энергию, свое образование и прочий нематериальный капитал, с тем чтобы рынок впоследствии (и тут экономическая философия превращается в религиозную веру) вознаградил их более или менее пропорционально их вкладам («затратам»). Хотя я родился раньше, воспитание мое, в сущности, основывалось на сходной школе мышления, для которой характерны подозрительность по отношению к философскому идеализму и к идеям вообще; индивидуализм, основанный на принципе борьбы всех против всех; этика упорного труда; уверенность, что стремление подняться на более высокую ступень сводится исключительно к карьерному росту. Чего в мое время не хватало, так это следующее: Это последний диск, больше я не буду для вас печатать. Вы подрываете мои устои, а я такое терпеть не намерена. А. тормозит за клавиатурой. Вот почему у него почерк почти детский. Вот почему он тебя нанял. Чтобы ты для него печатала. Но это далеко не основная причина. Он, Аня, тобой одержим. Не уверен, что ты осознаешь данный факт. Не сердись. Я не ревную. Мы живем в свободной стране. По ком с ума сходить — его личное дело. Но ты не должна пребывать в неведении. оптимистической веры в рынок. Рынок, усвоил я от матери, есть темная и зловещая машина, перемалывающая и пожирающая сотню судеб за каждого вознаграждаемого ею счастливчика. Позиция поколения, к которому принадлежала моя мать, по отношению к рынку была отчетливо «премодернистской»: рынок — создание дьявола; в условиях рынка преуспевают только нечестивцы. На этой земле нет определенной награды за тяжкий труд; тем не менее, без тяжкого труда награды не будет вовсе — исключение, разумеется, составляют нечестивцы, «плуты». Подобные настроения подкреплялись романистами, особенно этим поколением почитаемыми — трагическими натуралистами вроде Гарди или Голсуорси. Отсюда глупое упрямство, с которым я и сегодня выполняю свои маленькие проекты. Я, несмотря ни на что, считаю, что труд сам по себе благо, неважно, достигаются измеримые результаты или нет. Экономический рационалист, пробежав глазами вехи моей жизни, усмехнулся бы и покачал головой. «Мы все — игроки на глобальном рынке: мы погибнем, если не будем конкурировать». Рынок — наше местонахождение, место, где мы оказались. Как нас сюда занесло, лучше не спрашивать. Мы не выбираем, в каком мире появиться на свет; мы не выбираем родителей — то же самое и с рынком. Мы здесь, и точка. Теперь наш удел — конкуренция. Я прислонил записку к стопке книг. Ну и как ее понимать? И что ты еще обнаружил, Алан, а мне не сказал? Он молчит. Лицам, искренне верующим в рынок, бессмысленно говорить, что не получаешь ни малейшего удовольствия от конкурирования со своими товарищами и предпочел бы не участвовать. Можете выйти из игры, если хотите, ответят верующие в рынок, а вот ваши конкуренты почти наверняка останутся. Вас убьют, едва вы сложите оружие. Вы обречены на борьбу всех против всех, и ничего с этим не поделаешь. Однако рынок, конечно же, был создан не Богом — не Богом и не Духом Истории. А если рынок создали мы, человеческие существа, неужели мы не можем придать ему более мягкую форму? Почему мир обязательно должен быть ареной, где идет гладиаторский бой не на жизнь, а на смерть, вместо того чтобы быть, например, пчелиным ульем или муравейником, где царит сотрудничество на благо общего дела? По крайней мере, в пользу искусства можно сказать, что, хотя каждый художник стремится стать лучшим, попытки сравнить сферу искусства с джунглями, где царит конкуренция, редко увенчивались успехом. Бизнес любит финансировать литературные и художественные конкурсы, а паче того — спортивные состязания, поощряя извечную жажду триумфа. Однако художники, в отличие от спортсменов, знают, что триумф такого рода — условен, что он — разновидность «промоушна», где в ход идут исключительно локти. Художник (если он художник истинный) печется не о суетном, а о вечном; он ищет не славы, а правды, добра и красоты. Как уведомление от моей машинистки о прекращении контракта, и больше ничего? Как крик о помощи от молодой женщины, которую мучают сомнения куда более глубокие, чем я предполагал? Ты говоришь, он тайно пишет обо мне? Ты читал его личный дневник? Потому что, если читал, я рассержусь по-настоящему. Надо же было так влипнуть! По самые уши! Зря я с ним связалась. Но скажи правду: ты что, регулярно роешься в его частных мыслях? (Интересно проследить, как, идя дорогой корыстного индивидуализма, индивидуум оказывается загнанным в угол реакционного идеализма.) А что же лейбористская партия Австралии? Лейбористы проиграли уже не одни выборы, и теперь их критикуют за то, что своих лидеров они выбирают из слишком ограниченной политической касты, из людей, не имеющих опыта жизни вне политики и вне партии. Не сомневаюсь, что критика эта справедлива. Однако Л ПА далеко не единственная в своем роде. Было бы элементарным заблуждением счесть, что, поскольку при демократии политики представляют народ, значит, они являются типичными представителями народа. Загерметизированная жизнь политика очень походит на жизнь в касте военных, или мафиози, или на жизнь в банде из фильма Куросавы. Карьера начинается с нижней ступени лестницы, с беготни по поручениям и слежки; затем, когда преданность, покорность и готовность подвергнуться ритуальным унижениям доказаны, происходит инициация собственно в члены банды; с этого момента человек всегда и во всем обязан подчиняться главарю. Я написал: «Дорогая Аня, Плевать я хотел на его частные мысли. Меня кое-что другое интересует. Что, например? Алан ломается, как маленький мальчик, но всё его смущение напоказ. Я знаю, какое у него было детство — одинокое, без уверенности в завтрашнем дне, без надежды пробиться. С той самой секунды, как он меня увидел, он требует похвалы и внимания. Я как бы заняла место его матери. Сейчас его распирает от желания поделиться новым секретом. 24. О левых и правых На следующей неделе в Канаде состоятся федеральные выборы, и преимущество у консерваторов. Смещение вправо в странах Запада ставит меня в тупик. У избирателей перед глазами пример Соединенных Штатов — ясно, куда заведут правые, появись у них хоть малейший шанс, — и всё равно они голосуют за правых. Успех Усамы Бен Ладена в роли пугала превзошел его же самые смелые мечты. Вооруженные только «Калашниковыми» да пластидом, он и его последователи затерроризировали и деморализовали Запад, и повергли его в массовую панику. Для агрессии, авторитаризма, милитаристских устремлений, наблюдающихся сейчас в политической жизни Запада, Усама стал просто даром свыше. В Австралии и Канаде электорат ведет себе как стадо испуганных овец. Южная Вы стали мне необходимы — мне и нашему проекту. Я представить не могу, что придется отдать рукопись в чужие руки. Это всё равно что отобрать ребенка у родной матери и доверить заботы о нем первому встречному. Например, его финансы, говорит Алан. Вроде для тебя это не новость. Меня интересует, что произойдет с его имуществом, когда он умрет. Он, Аня, профан, если дело касается финансов. У него три миллиона долларов с хвостом — три миллиона! — на сберегательных счетах, и дают они прибыль четыре с половиной процента. Минус налоги — получается два с половиной процента. Если называть вещи своими именами, он каждый день теряет деньги. А знаешь ли ты, что случится с тремя миллионами после его смерти? Он написал завещание, еще в сентябре 1990 года, и с тех пор не исправлял его. По условиям завещания всё его имущество — деньги, квартира со всем содержимым, плюс нематериальные активы, такие как авторские права — переходит к его сестре. А сестра уже семь лет как умерла. Я проверял. Вторичный наследник — благотворительная организация, совершенно бесперспективная, по реабилитации лабораторных животных, в которой эта сестра работала. Африка, где исламский экстремизм пока еще занимает одно из последних мест в списке явлений, тревожащих народ, начинает казаться здравомыслящим старшим братом. Ну не ирония ли? Что мне больше всего понравилось в Австралии, когда я в 1990-е приехал туда впервые, так это поведение австралийцев в повседневной жизни; они держались открыто, рассуждали беспристрастно, с неуловимой гордостью за себя и столь же неуловимой ироничной прохладцей. Теперь, спустя пятнадцать лет, я улавливаю намек на самость, заключенную в этой манере держаться, о каковой манере во многих странах отзываются пренебрежительно как о принадлежавшей Австралии прошлого и вышедшей из моды. В то время как материальные основы «старых» социальных отношений рушатся у меня на глазах, эти отношения возводятся в статус нравов, а не живых культурных откликов. Может быть, австралийское общество никогда — хвала Господу! — не станет таким же эгоистичным и жестоким, как американское, однако оно неуклонно, подобно сомнамбуле, движется в этом направлении. Странно тосковать о том, чего никогда не имел, о том, частью чего никогда не был. Странно грустить о прошлом, которого никогда толком не знал. В своей недавно опубликованной истории Европы после 1945 года Тони Джадт [25] предполагает, что в XXI веке Европа может стать для остального мира образцом, вместо Соединенных Штатов; остальной мир будет мерить масштабы Убедительно прошу, пожалуйста, не спешите с бесповоротным отказом. 25 Тони Джадт (Tony Judt), род. в 1948 г., английский историк, писатель. Имеется в виду его книга, вышедшая в 2005 г., «После войны: История Европы начиная с 1945» («Postwar: A History of Europe Since 1945»). Каких-каких животных? Лабораторных, на которых ставили опыты. Таким образом, в действительности деньги получат животные. Все деньги. Так написано в завещании, и точка. Я уже говорил, оно ни разу не пересматривалось. В глазах закона это последняя воля твоего Senor'a. И ты видел завещание? материального процветания, прозрачность социальной политики и рамки личной свободы европейскими мерками. Но насколько тверды гарантии личной свободы, данные европейским политическим классом? Имеются свидетельства того, что некоторые европейские агентства безопасности сотрудничают или находятся в сговоре с ЦРУ до такой степени, что, по сути, отчитываются перед Вашингтоном. Отдельные правительства Восточной Европы, похоже, давно у Штатов в кармане. Можно ожидать, что положение дел, преобладающее в Соединенном Королевстве Тони Блэра-у населения антиамериканские настроения, а правительство пляшет под американскую дудку, — распространится по Европе. Со временем на части европейской территории даже может в восстановленном виде возникнуть то, что существовало в Восточной Европе во дни СССР — блок национальных государств, в которых правительства, согласно некоему определению демократии, избраны демократически, однако основные принципы проводимой ими политики диктуются иностранной властью; в которых несогласным затыкают рты, а манифестации населения против иностранной власти подавляются силой. Единственное светлое пятно на этой мрачной картине — Латинская Америка, где к власти неожиданно пришли сразу несколько социалистско-популистских правительств. В Вашингтоне впору бить в набат: ожидается подъем уровня дипломатического принуждения, экономической войны и прямых диверсий. Ваш Дж. К.» Я всё видел. И завещание, и переписку с поверенным, и банковские счета, и пароли. Я же говорил, у меня программа сбора информации. Вот она и собирает. Ее для того и устанавливали. Так ты установил на его компьютер программу - шпиона? Интересно следующее: в момент истории, отмеченный заявлением неолиберализма о том, что теперь, когда политика наконец вошла в состав экономики, а прежние категории левых и правых устарели, повсеместно люди, довольные статусом «умеренных» — в противопоставление крайностям и левых, и правых, — начинают считать идеи левых слишком ценными в век триумфа правых, и не видят смысла от них отказываться. С ортодоксальной, неолиберальной точки зрения, социализм обрушился и умер под тяжестью собственных противоречий. Но разве нельзя принять альтернативную версию — что социализм не сам обрушился, а его свалили ударом дубинки, что он не умер, а был убит? Мы думаем о холодной войне как о периоде, в который настоящую войну, горячую, сдерживали две конкурирующие экономические системы, капиталистическая и социалистическая, оспаривавшие сердца и умы народов мира. Но разве сотни тысяч — а возможно, и миллионы — идеалистически настроенных представителей левого крыла, все эти годы сидевшие в тюрьмах, подвергавшиеся пыткам и казням за свои политические убеждения и публичные акции, согласились бы с такой оценкой исторического периода? Разве это не горячая война шла во всё время войны холодной — война в подвалах, в тюремных камерах и комнатах для допросов по всему миру, разве не в горячую войну вкладывались миллиарды долларов, пока она наконец не была выиграна, пока многократно простреленный корабль социалистического идеализма не прекратил сопротивление и не пошел ко дну? Разве это правда? Разве Аня из 2514-й квартиры хоть в каком-нибудь, кроме самого притянутого за уши, смысле, приходится родной матерью сборнику суждений, которые я записываю по поручению «Миттвох Ферлаг», что на Хердерштрассе, в Берлине? Нет. Страсти и пристрастности, из которых мои суждения выросли, сложились задолго до того, как я впервые увидел Аню, Я же тебе говорил. На его жестком диске, внутри обычной фотографии, я установил такую программку. Ее абсолютно не видно, если не знаешь, что ищешь. Никто не отследит. А я, если понадобится, мигом сотру, даже не подходя к компьютеру старика — у меня же удаленный доступ. Но ты-то какое отношение имеешь к Senor'y? Тебя-то почему его завещание интересует? 25. О Тони Блэре История Тони Блэра словно взята от Тацита. Обычный мальчик из семьи среднего достатка, с абсолютно правильными убеждениями (богатые должны субсидировать бедных, войска следует держать в узде, гражданские права нужно защищать от посягательств государства), однако без какой-либо философской базы и практически неспособный к самоанализу, не имея никакого внутреннего компаса, кроме личных амбиций, пускается в политику, попадает под действие ее извращающих сил и кончает приверженцем антрепренерской алчности и старательной обезьяной своих вашингтонских хозяев — послушно закрывает глаза (не вижу зла, не слышу зла), пока зловещие хозяйские агенты по своему усмотрению убивают, пытают и «исчезают» противников. В неофициальной обстановке люди вроде Блэра защищаются, говоря, что их критики (непременно с клеймом пустого критиканства) забывают, что в этом далеком от идеала мире политика является искусством возможного. Они идут дальше: политика, говорят они, не для неженок, под неженками разумея тех, кто не желает поступаться нравственными принципами. Политика, утверждают они, по своей природе противоречит правде, или, по крайней мере, противоречит практике говорить правду в любых обстоятельствах. История их реабилитирует, подытоживают они — у истории долгосрочный взгляд. и до сих пор являлись столь твердыми — я хочу сказать, столь определенными, столь непоколебимыми, — что, за исключением пары случайных слов, не было ни малейшего шанса, чтобы преломление через Анин взгляд изменило их ракурс. Аня, а скажи-ка ты мне вот что: кому удастся лучше распорядиться тремя миллионами долларов — кучке крыс, кошек, собак и обезьян, у которых мозги в ходе научных экспериментов уже и так превратились в яичницу-болтунью и которые должны спасибо сказать за гуманное усыпление, — или нам с тобой? Были случаи, когда люди, пришедшие к власти, клялись сами себе осуществлять политику правды, или по крайней мере политику воздержания от лжи. Фидель Кастро, возможно, тоже однажды дал такую клятву. Но как быстро наступает время, когда нужды политической жизни размывают, а там и стирают для облеченного властью границу между правдой и ложью! Как и Блэр, наедине с собой Фидель скажет: Замечательно, что вы судите меня с позиций высокой морали, но знали бы вы, под каким давлением я находился. Люди подобного склада всегда прикрываются аргументом так называемого принципа реальности, а критику в свой адрес с презрением отвергают как идеалистическую, нереалистичную. Гражданам надоело слушать из уст своих правителей заявления, которые никогда до конца не являются правдой — этим заявлениям немного недостает правды, или же правда от них где-то поблизости, или так перекручена, что на ногах не стоит. Правители и рады бы больше не увиливать. Отсюда их желание (заметим, весьма слабое желание) услышать, что думают люди за пределами политического мира — академики, священнослужители, ученые и писатели — об общественных делах. Но как же обычный писатель (если говорить именно о писателях) может удовлетворить это желание, если факты, которыми писатель располагает, как правило, неполны или ненадежны, если самый доступ к так называемым фактам больше похож на via media [26] по политическому полю боя и если половину времени писатель, в силу своей профессии, интересуется лжецами и психологией лжи в той же степени, что и правдой? 26 средний путь (лат.). Opiniatre [27] , говорят французы; закоснелый, твердый, упрямый как осел. Бруно со своим немецким дипломатичнее. Он до сих пор не решил, как назвать эти Нам с тобой? Правильно: нам с тобой. А я не о нас с тобой. Я о том, какое отношение к нам с тобой имеют его деньги. 26. О Гарольде Пинтере Гарольд Пинтер, лауреат Нобелевской премии по литературе 2005 года, слишком болен, чтобы ехать в Стокгольм на церемонию. Однако в записи своей нобелевской лекции он предпринимает то, что с полной справедливостью можно назвать беспощадным выпадом в адрес Тони Блэра за его роль в войне с Ираком — Гарольд Пинтер требует судить Тони Блэра как военного преступника. 27 упорный, упрямый (фр.). Лично — а не посредством своего искусства — выдвигая обвинение тому или иному политику, используя красноречие агоры, писатель начинает сражение, которое, скорее всего проиграет, поскольку поле, где оно будет проходить, давно и досконально изучено оппонентом. «Конечно, мистер Пинтер имеет право на собственную точку зрения, — прозвучит в ответ. — В конце концов, он пользуется свободами демократического общества, свободами, которые мы в настоящий момент пытаемся защитить от экстремистов». Таким образом, чтобы высказаться подобно Пинтеру, нужна определенная отвага. Вполне возможно, Пинтер прекрасно понимает, что его ловко опровергнут, унизят, даже осмеют. Несмотря на это, он делает первый выстрел и собирается с духом перед выстрелом ответным. Совершенное им, возможно, безрассудство, но не трусость. Близки времена, когда насилие и позор примут такие масштабы, что сокрушат всякую расчетливость и всякое благоразумие; останется только действовать, сиречь говорить. небольшие экскурсы — колеблется между Meinungen [28] и Ansichten [29] . Meinungen — это мнения, говорит Бруно, но мнения, подверженные переменам настроения. Я, Аня, пользу намерен извлечь из этих денег. Пусть для разнообразия поработают, вместо того чтобы мирно дремать на банковском счете. С трех миллионов я легко могу получать четырнадцать-пятнадцать процентов. Мы с тобой наварим пятнадцать процентов, пять отдадим ему, остальное заберем как комиссионные, как плоды интеллектуального труда. Это, между прочим, триста тысяч в год. Если он протянет еще три года, у нас будет миллион. А он и не узнает. Для него проценты по - прежнему будут ежеквартально набегать. 28 мнения (нем.). 29 взгляды (нем.). 27. О музыке Пару десятилетий назад в приемных врачей скуку разгоняли тихой музыкой: звучали сентиментальные бродвейские песенки, популярная классика вроде «Времен года» Вивальди. Сейчас, однако, приходится слушать механическую, бьющую по ушам музыку, любимую молодежью. Взрослые, затерроризированные своими отпрысками, терпят молча: faute de mieux [30] эта музыка стала и их музыкой тоже. Разрыв вряд ли залатают. Хорошее вытесняется плохим: то, что называют «классической» музыкой, просто больше не является культурной валютой. Можно ли сказать о такой эволюции что-нибудь существенное, или остается только шепотом ворчать на эту тему? 30 за неимением лучшего (лат.). Meinungen , которых я придерживался вчера, совсем не обязательно те же, которых я придерживаюсь сегодня. Ansichten, напротив, являются более твердыми, более продуманными. А обо мне ты забыл? Как это он не узнает, если деньги будут ни с того ни с сего исчезать со счета и уплывать на рынок ценных бумаг? Он не узнает, потому что все его выписки со счета, все его данные в электронном виде будут проходить через меня. Я их буду отводить. Пускать в обход. Я их приведу в порядок. По крайней мере, на время. Музыка выражает чувство, то есть облекает чувство в форму и дает ему пристанище, не в пространстве, а во времени. В той же степени, в какой у музыки есть история, представляющая собой нечто большее, чем официальная история развития, история должна быть и у наших чувств. Пожалуй, определенные чувства, в прошлом нашедшие выражение в музыке и зафиксированные — в той степени, в какой музыку можно зафиксировать в виде нот на бумаге, — стали нам так чужды, что у нас больше не получается считать их чувствами и мы способны уловить их лишь после длительного и глубокого погружения в историю и философию музыки, философскую историю музыки, историю музыки как историю чуткой души. После такого вступления легко перейти к определению чувств, не доживших до XXI века нашей эры. Начнем, пожалуй, с музыки XIX столетия, поскольку среди нас еще остались те, для кого внутренняя жизнь человека XIX столетия пока не окончательно отошла в прошлое. Когда мы последний раз общались, Бруно склонялся к тому, чтобы отдать предпочтение Meinungen. Да ты спятил! Если его бухгалтер что-нибудь заподозрит, или если он умрет и начнется дело о наследстве, обязательно выйдут на тебя. Ты загремишь за решетку. И карьере твоей тогда конец. Возьмем пение. Бельканто XIX века в кинестетическом аспекте очень далеко отстоит от нынешнего пения. Певцов XIX века учили петь с диафрагмы (из легких, из «сердца»), голову держать высоко, чтобы звук получался широким, округлым, заполняющим пространство. Считалось, что такая манера пения выражает нравственное благородство. На концертах — разумеется, исполнявшихся только вживую — слушателям являли контраст меж бренной оболочкой и творимым ею голосом, отрекшимся от плоти, воспарившим над нею, как нечто трансцендентное, но ощутимое. Таким образом, тело рождало песню, как душу. Рождение не обходилось без боли и мук: связь между чувством и болью подчеркивали такие слова, как passio [31] , Leidenschaft [32] . Самый звук, производимый певцом — плавный, с насыщенной окраской, — обладал отражательной способностью. * * * Шесть несхожих писателей, шесть несхожих индивидуальностей, сказал Бруно: разве можно знать наверняка, насколько каждый из них тверд в своих суждениях? 31 страсть (итал.). 32 страсть (нем.). Не выйдут. Напротив, выйдут на один швейцарский фонд, который управляет несколькими неврологическими клиниками и выдает гранты исследователям паркинсонизма; если же адвокатам захочется копать дальше, из Цюриха они попадут в некий холдинг, зарегистрированный на Каймановых островах, и на этом этапе их заставят прекратить изыскания, потому что у нас нет конвенции с Каймановыми островами. Я буду абсолютно невидим, с начала и до конца. Как Бог. И ты тоже. Что за картезианский бред — считать пение птиц запрограммированным набором звуков, издаваемым птицами с целью объявить противоположному полу о своем присутствии, и тому подобное. Каждая трель вырывается из птичьего тельца в искреннем и проникновенном порыве самовыражения, с радостью, которую нам едва ли дано постичь. Я! — ликует каждый звук: Я! Вот так чудо! Пение освобождает голос, отправляет его в полет, позволяет душе расправить крылья. С другой стороны, во время военной подготовки муштра предписывает изъясняться скороговоркой, без интонаций, механически, не останавливаясь для размышлений. Какой, должно быть, ущерб терпит душа, когда подчиняется военному голосу, когда ассоциирует его со своим собственным! Вспоминается давний случай в библиотеке университета Джонса Хопкинса, в Балтиморе. Я говорил с библиотекарем, и на каждый вопрос получал от нее быстрый, монотонный ответ, что создавало неприятное ощущение, будто я говорю не с себе подобным человеческим существом, а с роботом. Однако молодая женщина, по всей видимости, гордилась собственным сходством с механизмом, проецируя на себя его, механизма, самодостаточность. Она от меня ничего не ожидала, а я ничего не мог ей дать — ничего, даже секунды успокаивающего чувства взаимного узнавания, доступного двум муравьям, столкнувшимся на тропинке и соприкоснувшимся усиками. Лучше всего оставить вопрос открытым. В любом случае читателя больше интересует качество самих суждений — их разнообразие, способность ошеломить, Швейцария? Паркинсонизм? Ты имеешь в виду болезнь Паркинсона? Вот именно, болезнь Паркинсона. Это она его так беспокоит, твоего Senor'a К. Вот почему ему нужна молодая секретарша с проворными пальчиками. Вот почему он так торопится закончить книгу, выпустить свои суждения, сказать свое «прощай» этому миру. Кстати, что касается подводных камней, о которых ты упоминала: если старик склеит ласты раньше, чем мы думаем, его счета будут в идеальном порядке. Отчеты покажут, что деньги в качестве филантропического пожертвования пошли на медицинские исследования. Я состряпал полную переписку по электронке, вроде как за много лет, между твоим Senor'oм и администрацией швейцарского фонда. Письма можно в любой момент загнать ему в компьютер. Своим уродством речь, которую мы слышим на улицах Америки, по большей части обязана враждебности по отношению к песне, подавлению импульса запеть, ограничениям, накладываемым на душу. Взамен американским детям насаждают механический, характерный для военной службы интонационный рисунок речи. Насаждают, то есть искореняют прежнее и заполняют поле чуждым. Втаптывают армейскими сапогами. Разумеется, застопорившуюся в своем развитии, механическую речь можно услышать в любом уголке мира. Однако гордость за механические интонации, похоже, испытывают исключительно американцы, потому что в Америке представление о «я» человека как о призраке, поселившемся в некоем механизме, редко ставится под сомнение на обывательском уровне. По мнению рядового американца, тело — сложный механизм, в число модулей которого входят вокальный, сексуальный и еще несколько, даже психологический. Внутри тела-механизма призрачное «я» считывает данные и стучит по клавиатуре, давая телу команды, и тело этим командам подчиняется. степень их соответствия — или несоответствия — репутации авторов. А как ты установил ему на компьютер эту свою программу-шпиона? Она была на одном из дисков, что ты ему принесла. Значит, ты использовал меня. Спортсмены всего мира, предположительно из-за влияния американской спортивной психологии (которая «дает результаты»), приняли американскую модель отношения к своему «я» и своему телу. Спортсмены открыто говорят о себе как о биологической разновидности машин — эти машины заправляются определенными питательными веществами в определенных количествах в определенное время, инструкторы заставляют их выполнять различные действия, пока не будет достигнут оптимальный уровень. Нетрудно представить, как эти спортсмены занимаются сексом: сначала энергичные действия, затем оргазм, объясняемый как разновидность вознаграждения для телесного механизма, затем короткий период сбрасывания оборотов, в течение которого инструктор-фантом подтверждает, что исполнение прошло на должном уровне. * * * Старики до сих пор с раздражением требуют ответа на вопрос, почему современная музыка далека от традиций великих симфонистов XIX века. Ответ прост. Принципы воодушевления, на которых создавалась музыка, мертвы и оживлению не подлежат. Любая симфония, сочиненная по образцу и подобию симфоний XIX века, будет восприниматься как музейный экспонат. Я не согласен. Давайте остановимся на слове Ansichten, говорю я, Harte Ansichten, если так можно сказать по - немецки. Feste [33] Ansichten, поправляет Бруно. Если бы я не использовал тебя, я бы что-нибудь еще придумал. Это не игра, Аня. Мы говорим о крупной сумме денег. Не бог весть какой, но всё же. Пока я в эту игру не вступил, деньги и пропадали, причем в особо крупных размерах. Брамс, Чайковский, Брукнер, Малер, Элгар, Сибелиус творили музыку героического перерождения и/или преображения в рамках симфонической формы. Вагнер и Штраус делали почти то же самое в формах, изобретенных ими самими. Их музыка зиждется на параллелях между гармоническими и мелодическими преобразованиями, с одной стороны, и духовным преображением — с другой. Как правило, движение происходит через напряженную борьбу к просветлению — отсюда триумфальные ноты, завершающие столь многие музыкальные произведения XIX века. 33 твердый, постоянный (нем.). Любопытно, что музыкальные произведения, несущие идею преображения, до сих пор отчасти сохраняют способность тронуть нас, привести в состояние возвышенной экзальтации (эмоция, весьма редкая в наши дни) — если учесть, сколь чужд нам сегодня идеал духовного преображения. Гораздо труднее выявить одухотворяющие принципы в музыке наших дней. Но, разумеется, можно сказать, что черты, столь характерные для музыки раннего романтизма, например, томление, эротический идеализм — исчезли, и, вероятно, навсегда, точно так же как исчезли героическая борьба и стремление к непознаваемому. Дайте мне еще подумать. Дайте посоветоваться с другими участниками проекта. от меня, что не верит в черное и белое. Вся жизнь, говорит Алан, это континуум, сплошь оттенки серого, от темно-серых с одного конца до светло-серых с другого. А сам Алан? Сам Алан специализируется где-то посередине, так он выражается, в оттенках серого, которые и не темные, и не светлые. Только в случае с Senor'oM К. Алан, по-моему, переходит границу между серым и черным, делает шаг в полнейшую черноту. В популярной музыке XX века присутствовало вновь обретенное обращение к телесным ощущениям. Смотря в прошлое из XXI века, мы с удивлением видим, насколько неразнообразен ритмический рисунок европейской придворной и буржуазной танцевальной музыки. По нынешним меркам, придворная танцевальная музыка Рамо, Баха, Моцарта, не говоря уже о Бетховене, кажется слишком медлительной и степенной. Уже к концу XVIII века данное положение вещей обеспокоило музыкантов, и они принялись искать для заимствования танцы с более четким ритмическим рисунком. Чтобы освежить ритмы европейской высокой музыки, они снова и снова обращались к европейскому музыкальному фольклору, музыке цыган, народов Балканского полуострова, Турции и Средней Азии. Кульминацией этих стараний стал нарочитый примитивизм «Весны священной» Стравинского. Что стало меняться с тех пор, как я попал на Анину орбиту, так это не столько сами мои суждения, сколько мое мнение о моих суждениях. Когда я читаю то, что Аня всего несколько часов назад миттелем напечатала с моего голоса, по временам я на секунду словно вижу собственные жесткие суждения ее глазами - Я говорю: Алан, а ты хорошо всё продумал? Ты точно всё продумал, ты точно хочешь продолжать? Потому что, если честно, я, кажется, больше не на твоей стороне. Но действительно существенное обновление популярной музыки происходит в Новом Свете, через музыку рабов, не растерявших своих африканских корней. Из Северной и Южной Америки африканские ритмы распространились по всему Западу. Не будет преувеличением сказать, что благодаря африканской музыке жители Запада получили новые физические ощущения. Колонизаторы сами подверглись колонизации. Даже Бах, который был с ритмом «на ты», чувствовал бы себя не в своей тарелке, словно на другом континенте, если бы вновь родился в наши дни. Романтическая музыка жаждет восстановить утерянное состояние поглощенности (отнюдь не синонимичное состоянию экстаза), состояние экзальтации, в котором человек сбросит телесную оболочку и станет чистым существом или чистым духом. Отсюда постоянное стремление в романтической музыке — она всё время пытается прорваться (неспроста в мендельсоновском романсе «На крыльях песни» прикованный к земле поэт томится по полету). Так начинаешь понимать, почему вижу, насколько чуждыми и устарелыми могут они показаться какой-нибудь весьма современной Милли [34] — словно кости лишнего, давно вымершего существа, полуптицы-полурептилии — кости в стадии окаменения. 34 «Весьма современная Милли» — фильм, комедия, США, 1967 г., режиссер Джордж Рой Хилл, в главной роли Джулия Эндрюс. Радость моя, я и не прошу тебя быть на моей стороне. Я и сам прекрасно справлюсь. Если ты не одобряешь мои действия, просто забудь об этом разговоре. Делай что и раньше. Печатай для своего Senor'a. Разговаривай с ним. Будь милой и дружелюбной. А я позабочусь об остальном. представители романтизма восторгались Бахом. Что характерно, Бах показывает, как почти в каждом музыкальном наброске, неважно, до какой степени простом, скрываются бесконечные возможности для развития. Тут хорошо заметен контраст с более популярными композиторами его времени: например, произведения Телеманна, скорее, кажутся написанными по шаблону, нежели со стремлением в каждом из них раскрыть музыкальную тему. Слишком ли большая смелость — заявить, будто музыка романтизма вдохновлялась чувственностью — что эта музыка безостановочно прорывается вверх, старается дать слушателю возможность отрешиться от плоти, вознестись (такое бывает, когда слушаешь пение птиц, божественную песнь), стать живой душой? Если это правда, значит, чувственность романтической музыки кардинально отличается от современной эротики. В нынешних молодых любовниках не найти ни малейшего проблеска предвечного метафизического вожделения, эвфемистически называющего себя томлением ( Sehnsucht). Жалобы. Протесты. Проклятия. 28. О туризме В 1904 году, в возрасте девятнадцати лет, Эзра Паунд записался на курсы окситанского языка в Гамильтон-колледж штата Нью-Йорк. После колледжа он поступил в Пенсильванский университет, где продолжил занятия лингвистикой. Паунд хотел стать филологом, специалистом по романской литературе, а точнее — по поэзии позднего Средневековья. Сто лет назад провансальская литература была более модной областью изучения, чем сейчас. Люди светско-гуманистического склада полагали, что дух цивилизации — современной западной цивилизации — восходит прежде всего к Греции, а затем опять появляется во Франции XII века и в Италии XIII века. Афины определили дальнейший путь цивилизации; Прованс и Кватроченто заново открыли Афины. По мнению Паунда, в Провансе жизнь, искусство и религиозный порыв объединились — что редко бывает — с целью привести цивилизацию к точке пышного расцвета, прежде чем папские преследования возвестят возвращение тьмы. хотелось. Еще не поздно — можно подняться на последний этаж, постучать в дверь, сказать: Признаю, вы правы, честь потеряла былую силу, бесчестье мертво, вернитесь ко мне. В 1908 году Паунд впервые отплыл в Европу, где занялся литературой, одновременно продолжая свои романские исследования. В 1912 году он предпринял путешествие по следам своих героев — трубадуров. Первая часть путешествия включала Пуатье, Ангулем, Перигё и Лимож. Вторая привела Паунда из Узерша в Суильяк, затем в Сарла, Кагор, Родез, Альби и Тулузу. Из Тулузы Паунд направился в Фуа, Лавлане, Кийян и Каркассонн, а оттуда — в Безьер. Паунд рассчитывал в своем паломничестве собрать материал для книги под названием «Жиронда», которая была бы одновременно путеводителем и содержала бы сведения по истории культуры. Однако издатель, с которым Паунд заключил договор, разорился, и книга так и осталась в проекте. Сохранились лишь несколько записных книжек — ныне они находятся в фондах Йельского университета; отдельные отрывки расшифровал и опубликовал Ричард Зиберт. И, возможно — кто знает? — это была бы не совсем ложь. Возможно, то, что опускается мне на плечи, когда меня одолевают образы, запечатленные фотокамерами дальнего диапазона, образы людей в оранжевой одежде, в кандалах и капюшонах, подобно зомби, бродящих за колючей проволокой Гуантанамо-бей, Паунд, похоже, полагал, что не сумеет должным образом оценить поэзию трубадуров, пока не пройдет их дорогами и не увидит мест, знакомых его поэтам. На первый взгляд подобные рассуждения справедливы. Проблема же в том, что в поэзии трубадуров не фигурируют особенности пейзажа. Мы действительно читаем о птицах и цветах, но это птицы и цветы вообще. Мы знаем, что должны были видеть трубадуры, но не знаем, как они воспринимали увиденное. Десять лет назад я на велосипеде проехал теми самыми дорогами, которыми прошли Паунд и его поэты, в частности (неоднократно), по дороге между Фуа и Лавлане мимо Рокфиксада. Не знаю, что это мне дало. Не знаю даже, на что рассчитывал мой знаменитый предшественник. Мы оба исходили из того, что важные для нас авторы (для Паунда — трубадуры; для меня — Паунд) бывали в тех же местах, что и мы, бывали во плоти; однако, похоже, ни в творчестве Паунда, ни в моих трудах не найдется объяснений, какое это имело значение и почему. Аня, это всего лишь кошки с собаками, говорит Алан, и обнимает меня, обнимает сзади, берет меня в кольцо, шепчет на ухо. В самом худшем случае, это всего лишь кошки и собаки с датчиками, капельницами и метрами проводов, за ними тянущихся. В чем тут вред, в чем, а? Если события будут развиваться по самому плохому сценарию, если возникнет непредвиденное препятствие, мы с тобой просто дело свернем, и всё пойдет по-прежнему. Единственное, что показалось мне неординарным, когда я впервые увидел Рокфиксад — это ординарность Рокфиксада; еще одна точка на глобусе, и только. Рокфиксад не привел меня в трепет; я не обнаружил никаких признаков того, что Рокфиксад привел в трепет Паунда. Достопримечательности из путешествия 1912 года, впечатлившие его, оставшиеся в его памяти и проникшие в его стихи, весьма условны; достопримечательности эти — просто перелаз, ступень — например, перед тропой, ведущей в никуда (см. отрывки, завершающие «Песни»). С 1912 природа туризма изменилась. Сама идея пройти по следам X или Y вырождалась по мере того, как расплывалась разница между историческими событиями и реконструкцией исторических событий, между старинными («историческими») объектами — и подобиями старинных объектов (Виолле-ле-Дюк [35] , восстанавливающий стены Каркассонна). Я, колесящий по дорогам Лангедока, пожалуй, был единственным человеком в радиусе ста миль, который отдавал должное великим прошлых веков. 35 Виолле-ле-Дюк Эжен Эммануэль (Viollet-le-Duc Eugene Emmanuel) (1814–1879) — французский архитектор, реставратор, искусствовед, историк архитектуры, идеолог неоготики. Считал, что реставрировать здание — значит восстанавливать его завершенное состояние, какого оно могло и не иметь никогда до настоящего времени. С 1853 г. Виолле-ле-Дюк был генеральным инспектором церковных построек Франции. В 1874 году был вынужден покинуть пост по обвинению в вольнодумстве, ушел в политику, был избран в парижский муниципалитет. Мне бы надо тщательно пересмотреть свои суждения; да, именно пересмотреть. Самый плохой сценарий, Алан, куда хуже, чем тебе представляется. И ты бы сам это понял, если бы хорошенько подумал… Я уже подумал. Я думал долго и усиленно. Не понимаю, что такого плохого может случиться — хуже, чем мой худший сценарий. Просвети меня, сделай одолжение. 29. О словоупотреблении в английском языке Я уже давно составляю список новомодных словоупотреблений в современном английском языке. Возглавляют мой список антонимическая пара «приемлемый/неприемлемый», предложная форма «в перспективе» и вездесущий предлог «посредством». Я заметил, что прилагательное «неприемлемый» заняло место прилагательных «плохой» и «неправильный» в речи людей, желающих выразить неодобрение, но так, чтобы их не заподозрили в нравственном осуждении (такие люди избегают выражать нравственное осуждение, поскольку считают его неприемлемым). Вот мы и имеем фразы вроде: «Она заявила, что прикосновения к ней незнакомца носили неприемлемый характер». Что касается предложной формы «в перспективе», вытеснившей предложные формы «в будущем» и «в ближайшем будущем», ее используют, когда желают показать, что говорящий смотрит в будущее с оптимизмом и вообще настроен решительно. «Несмотря на то, что в этом квартале цифры не впечатляют, мы в перспективе ожидаем быстрого увеличения оборота». Надо бы отбраковать наиболее устаревшие, обветшавшие суждения, и найти им на замену что-нибудь поновее, посовременнее. Но куда же идти искать современные суждения? К Ане? К ее любовнику и нравственному ориентиру, брокеру Алану? Или свежие суждения можно приобрести на бирже? Ну, например, мое мнение о тебе изменится. Это тебе в голову не приходило? Алан, я тебя официально предупреждаю: если ты не откажешься от своего плана, наши отношения прежними не останутся. Сложнее проанализировать универсальный предлог «посредством»: «Они разбогатели посредством взяток» (вместо «на взятках»); «Они разбогатели посредством своего общественного положения» (вместо «используя свое общественное положение»); «Они разбогатели посредством финансовых махинаций» (вместо «за счет финансовых махинаций»); «Они разбогатели посредством продуманных капиталовложений» (вместо «благодаря продуманным капиталовложениям»); «Они разбогатели посредством выгодных инвестиций» (вместо «путем выгодных инвестиций»). Объяснение этому выглядит следующим образом. Повествовательное предложение по сути своей — языковая форма суждения, иными словами, предложение можно разбить на субъект и предикат, который обозначает известное знание о субъекте. К предикату могут примыкать несколько аргументов. Эти аргументы могут принимать форму предложных групп, а могут и не принимать. В предложных группах особый предлог, открывающий фразу (в предложной группе «на взятках» это предлог «на»), в большей или меньшей степени продиктован семантическим значением глагола («разбогатеть») и второй части предложной группы («взятках»). Таким образом, сам по себе предлог почти не несет информационной нагрузки; с тем же успехом эту нагрузку можно счесть семантически нулевой. Допускаются ли старики — впадающие в маразм, плохо видящие, с пораженными артритом руками — допускаются ли такие старики к торгам, или мы тогда просто станем молодым поперек дороги? Мыс Аланом никогда не ссорились, разве что по мелочам. Мы — пара уравновешенная. Потому что мы уравновешенные, потому что не питаем завышенных ожиданий, потому что не предъявляем друг другу необоснованных требований, у нас прочные отношения. Мы оба — люди опытные, и знаем, что к чему. На основании такой аргументации можно согласиться, что в широком выборе предлогов, у каждого из которых свое значение, в действительности нужда невелика: нам необходим один-единственный универсальный индикатор начала предложной группы. «Посредством» успешно выполняет эту функцию. Сведение прежнего репертуара предлогов, предложных оборотов и деепричастий к одному-единственному предлогу позволяет предположить, что влиятельной группой носителей английского языка уже принято до сих пор не озвученное решение, а именно: степень специфичности, требуемая утвержденным в английском языке словоупотреблением, для определенных целей коммуникации необязательна, следовательно, имеет место некоторое упрощение. С данным явлением сравнимо прогрессирующее упрощение правила согласования подлежащего и глагола: «Страх, который вызывают террористические атаки, влияют на планы туристов». Похоже, согласно новоявленному правилу согласования число глагола определяется не подлежащим, а числом существительного, стоящего непосредственно перед глаголом. Возможно, недалек тот час, когда из грамматики (внутренней грамматики) исчезнет понятие «грамматическое подлежащее». PS, написал я. Есть новости. Я начал приводить к общему знаменателю второй состав суждений, более мягких. Буду счастлив показать их вам, если это убедит вас вернуться. В некоторых мягких суждениях дается развитие темам, которые предлагали вы. Например, у меня есть мягкое суждение о птицах. Мягкое суждение о любви, или, по крайней мере, о поцелуе джентльмена и леди. Неужели вы даже не взглянете? Я не стесняю Алана, Алан не стесняет меня. Я не наступаю на его любимые мозоли, он не наступает на мои. Так что же с нами происходит? Неужели и мы незаметно докатились до первой крупной ссоры? Мои заметки об изменениях в словоупотреблении вырастали в эссе постепенно. Но эссе какого рода от меня требовалось — объективный лингвистический анализ или замаскированная диатриба по поводу понижающихся критериев? Мог ли я удержаться в рамках беспристрастности ученого, или неизбежно подвергся бы тому же самому настрою, с которым Флобер писал свой «Лексикон прописных истин», то есть бессильному презрению? В любом случае, неужели эссе, напечатанное в том или ином австралийском журнале, возымеет хоть сколько-нибудь больший эффект на ежедневную английскую речь, чем Флоберовы высокомерные, надменные заметки — на привычки или мысли буржуазии его времени? Можно ли действительно подкрепить довод — довод, столь милый сердцам учителей-догматиков, — о том, что неразбериха в действиях происходит от неразберихи в мыслях, а неразбериха в мыслях, в свою очередь, от неразберихи в языке? Большинство ученых двух слов не свяжут, но кто лучше них применяет в своей профессиональной деятельности точность мысли? Может ли неприятная правда (неприятная для тех, кто внес свой вклад в борьбу за лингвистическую Ожидание длилось целый день — в течение которого я так волновался, Такое впечатление, будто Алан читает мои мысли. Аня, это что, ссора? говорит Алан. Потому что, если это ссора, она того не стоит. Обещаю, я откажусь от плана, если тебе действительно так хочется. Только остынь. Утро вечера мудренее, сама знаешь. Завтра скажешь, что решила. Главное, помни: речь о собаках и кошках. И о крысах. Организация называется «Антививисекционная лига Австралии». Да, именно так. Это тебе не ЮНЕСКО. И не Оксфордский комитет помощи корректность), правда, заключающаяся в том, что обычные люди используют язык ровно так, как, по их мнению, требуют сиюминутные обстоятельства; в том, что у них только один критерий — понятна ли собеседнику их мысль; в том, что собеседник, по большей части изъясняющийся на их же языке (на их же социальном или профессиональном диалекте), быстро, легко и успешно эту мысль схватывает (каковая мысль в любом случае редко бывает сложной); и, следовательно, в проистекающих отсюда несогласованиях и причудах синтаксиса («На самом деле как бы нет…»), не иметь никакого практического значения? Как нередко говорят обыватели, когда слова от них ускользают: «Вы понимаете, о чем я…» Глядя на своих престарелых сверстников, я вижу, сколь многие из них потрачены ворчанием, сколь многие позволяют своему беспомощному недоумению относительно происходящего стать основной темой последних отпущенных им лет. Мы такими не будем, клянемся мы, каждый из нас: мы вспомним урок старого короля Канута и со всем подобающим почтением отступим перед океаном времен. Но, честно говоря, иногда это нелегко. что не написал ни слова — но было не напрасным. Зазвенел дверной звонок. голодающим. Это две старушенции в однокомнатной конторе в Сурри-Хиллз [36] . У них там на столе ремингтон с проржавевшими клавишами да ящик со старыми брошюрами, а в углу клетка, в которой кишат крысы, и головы у крыс опутаны проводками. Вот заодно с кем ты собралась воевать — против меня, заметь. Вот кого ты хочешь спасти. Три миллиона долларов. Да старушенции и не сообразят, что с ними делать. Если они вообще еще там заседают. Может, они давно Богу души отдали. 36 пригород Сиднея. 30. О писательском влиянии В романе голос, произносящий первую фразу, затем вторую и так далее — назовем его голосом рассказчика, — поначалу вовсе лишен авторитетности. Авторитет нужно заслужить; задача литератора еще сложнее — его авторитет зиждется на чистом вымысле. В сотворении личности автора равных нет Толстому. В данном смысле слова Толстой — образцовый автор. Четверть века назад Ролан Барт и Мишель Фуко провозгласили смерть автора и авторства, под каковым заявлением они имели в виду, что авторитет автора представляет собой набор риторических уловок, и только. Барт и Фуко взяли пример с Дидро и Стерна, много лет назад высмеявших так называемую власть автора над читателем. За дверью, вся в белом, опустив глаза долу и обхватив себя за плечи, стояла Аня. Дорогая моя Аня, сказал я, как я счастлив вас видеть!; и посторонился, и сообразил не сделать приглашающий жест — вдруг бы она вспорхнула и улетела, словно пугливая птичка. Так я прощен? Крысы. Вообще-то крыс мне не особенно жалко. Да и кошек с собаками — они ведь чужие. Да и Senor К., кувыркаясь на облаке при новой арфе и паре крыльев, вряд ли озаботится судьбой своего бывшего банковского счета. И всё равно. Всё равно, между мной и Аланом происходит что-то скверное. Я высвобождаюсь из его объятий и смотрю ему в лицо. Я спрашиваю: Алан, это твое истинное лицо? Отвечай, только серьезно. Это, значит, ты вот какой на самом деле? Потому что… Русские критики-формалисты двадцатых годов XX века, у которых Барт, в частности, многому научился, сконцентрировали свои усилия на том, чтобы возвысить Толстого, как выдающегося ритора, над остальными писателями. Они избрали Толстого примером для своих теоретических выкладок именно потому, что за кажущейся непринужденностью повествовательной манеры Толстого, по их мнению, скрывалось мастерство риторическое. Как дитя своего времени, я читал Дидро и Стерна, восхищался ими и подражал им. Однако я никогда не переставал читать Толстого, как никогда не мог убедить себя в том, что его на меня влияние — всего лишь результат его риторического мастерства. Я не читал Толстого, а поглощал, впитывал его, впитывал неловко, стыдливо, точно так же, как (теперь я в этом уверен) критики-формалисты, в XX веке задававшие тон, в свободное время читали мастеров реализма, а именно — с виноватым восхищением (собственная антитеоретическая теория Барта о наслаждении чтением была, подозреваю, разработана с целью объяснить и оправдать непонятное наслаждение, получаемое Бартом от произведений Золя). Сейчас, когда споры утихли, загадка власти Толстого (и других мастеров слова) над читателем остается неприкосновенной. Дело не в прощении, сказала она, избегая моего взгляда. Просто я обещала, что Он меня перебивает. Он не кричит, но в голосе у него дрожь, будто он еле сдерживается. Аня, говорит он, ну его, этот план. Всё, проехали. Закрыли тему. Это была просто мысль, больше я к ней не вернусь. Ничего же не случилось. Он берет меня за руки, тянет к себе, заглядывает прямо в глаза. Он говорит: Для тебя, Аня, я на всё готов. Я тебя люблю. Ты мне веришь? В последние годы жизни Толстого считали не только великим писателем, но и человеком, проникшим в тайны бытия, мудрецом, оракулом. Его современника Уолта Уитмена постигла похожая судьба. Однако ни Толстой, ни Уитмен не могли утешить страждущих — мудрость была не по их части. Они, прежде всего, были — поэты; во всём остальном они были обычными людьми с обычными, порой ошибочными суждениями. Ученики, в надежде на прозрение ходившие за ними толпами, на современный взгляд производят впечатление глупцов, что весьма печально. В чем великие писатели действительно преуспели, так это в установлении власти автора над читателем. Как возникает эта власть, или то, что формалисты называли «эффектом власти автора»? Если власть автора зиждется исключительно на риторических уловках, тогда Платон заслуженно изгнал поэтов из своей идеальной республики. Но что, если власти автора можно достигнуть, лишь открыв поэтическое «я» некоей высшей силе, лишь перестав быть самим собой и начав говорить как пророк? К Богу можно взывать, но нет никаких гарантий, что он явится. «Учитесь говорить остраненно», — советовал Кьеркегор. Повторяя здесь слова Кьеркегора, я признаю его авторитет. Авторитетности не учат и не учатся. Вот он, истинный парадокс. наберу вашу книгу на компьютере, а я всегда сдерживаю обещания. Я киваю. Но это неправда. Я верю Алану только наполовину. А на другую половину не верю. Другая половина — это тьма. Другая половина — темная дыра, в которую падает один из нас, надеюсь, не я. Скажи вслух, просит Алан. Дай развернутый ответ. Ты мне веришь? Я тебе верю, говорю я, и позволяю снова себя обнять. 31. О загробной жизни Одним из принципов деления мировых религий является следующий: религии делятся на те, в которых душа считается вечной сущностью, и те, в которых душа вечной сущностью не считается. В первом случае душа, то есть то, что я называю «я», после смерти тела продолжает существовать сама по себе. Во втором — «я» прекращает существовать само по себе и поглощается некой большей душой. Христианство предлагает лишь самые общие сведения о жизни души после смерти тела. Душа будет вечно находиться при Боге, учит христианство; больше нам ничего не известно. Иногда нам обещают, что в загробной жизни мы воссоединимся с родными и близкими, однако это обещание имеет весьма слабое теологическое обоснование. Что до остальных обстоятельств, они ограничиваются расплывчатыми образами арф и хоров. Вполне понятно, почему принятые в христианстве представления о жизни после смерти столь скудны. На небо прибывает душа мужчины, у которого при жизни было несколько жен и возлюбленных; каждая из этих жен и возлюбленных, в свою очередь, имела несколько мужей и любовников; каждый из этих мужей и любовников… Каким будет воссоединение с любимыми для этакой плеяды душ? Придется ли душе-жене провести целую вечность не только со своей возлюбленной душой-мужем, но также с ненавистной душой-любовницей, с которой ей приходилось делить мужа во время бренного существования на земле? Будет ли у тех, что любили многих, и загробная жизнь более наполненной, чем у тех, что любили лишь нескольких; или же нам в возлюбленные определят только тех, кого мы любили в свой последний день на земле — только их, и никого больше? Получается, в последнем случае тех из нас, что встретили смерть в страдании, страхе и одиночестве, лишенные роскоши любить или быть любимыми, ждет одиночество вечное? Несомненно, теолог, как теоретик загробной жизни, ответит, что вид любви, которую мы испытаем в ином мире, для нас нынешних непостижим, как непостижим и вид личности, который мы примем, и способ соединения с другими душами; следовательно, нечего и гадать. Но если «я» в следующей жизни получит разновидность существования, которую «мне», как я есть сейчас, постичь не дано, значит, христианской Церкви надлежит освободиться от доктрины райского вознаграждения, от обещания, что хорошее поведение в теперешней жизни окупится райским блаженством в жизни будущей: кем бы я ни был сейчас, потом я буду совсем другим. Для теории о вечном наказании вопрос сохранения личности является еще более животрепещущим. Сохраняется ли у души в аду память о прежней — прожитой неправильно — жизни, или не сохраняется? Если нет, то вечное проклятие должно казаться такой душе худшей, произвольнейшей во вселенной несправедливостью, доказательством, что мир действительно сплошное зло. Лишь память о том, кем я был и как провел отпущенное мне на земле время, вызовет чувство бесконечного раскаяния, которое считается квинтэссенцией вечных мук. Странно, что понятие об индивидуальной загробной жизни продолжает существовать в разновидностях христианства, заслуживающих уважения в интеллектуальном плане. Оно столь очевидно заполняет лакуну — неспособность помыслить о мире, в котором мыслящий отсутствует, — что религии следовало бы просто счесть эту неспособность частью человеческого состояния, и на сем успокоиться. Сохранение души в неузнаваемом виде, неизвестном ей самой, без памяти, без личности — уже совсем другой вопрос. II. ВТОРОЙ ДНЕВНИК 01. Сон Сегодня мне приснился тревожный сон. Я уже умер, но еще не покинул этот мир. Со мной была женщина, живая, моложе меня — она присутствовала при моей смерти и понимала, что со мной происходит. Она изо всех сил старалась смягчить удар, нанесенный мне смертью, тем, что заслоняла меня от остальных, от людей, которым претило мое теперешнее состояние и которые желали, чтобы я немедленно убрался. Защищая меня, эта молодая женщина, однако, мне не лгала. Она, как и остальные, дала мне понять, что я не могу остаться; я и сам знал — времени у меня мало, максимум день-два, и ситуацию не изменить никакими возражениями, слезами и уловками. Во сне я прожил первый день своей смерти, чутко прислушиваясь к свидетельствам неумолимого распада своего мертвого тела. Надежда могла на мгновение встрепенуться во мне, когда я видел, как хорошо справляюсь с повседневными заботами (правда, я осторожничал, не напрягался). Вчера утром раздался стук в дверь. На пороге — смотритель Винни при полном параде, в синей униформе. Вам записка, говорит Винни. Записка? говорю я. От джентльмена из 108 квартиры, говорит Винни. С посыльным? говорю я. С посыльным, говорит Винни. Шутки не в его стиле. Странно, говорю я. В записке, которую с тем же успехом можно было бросить в почтовый ящик или заменить обычным телефонным звонком — но нет, Senor К. телефонам не доверяет, — оказалось вот что: Хорошие новости. Я только что отослал в издательство текст, над которым мы с вами так долго трудились. Это надо отметить. Поэтому разрешите пригласить вас и вашего мужа ко мне домой, завтра, в пятницу, часам к семи. Будут напитки и легкие закуски. Ресторан «У Федерико» предоставит для обслуживания настоящих профессионалов. С наилучшими пожеланиями, Дж. К. PS — надеюсь, мое приглашение не слишком неожиданно. Я передала записку Алану. Отказать ему? спросила я. Мне не придется говорить обиняками. Я это право заслужила. Я могу сказать, извините, нам будет неловко, нам не понравится. На второй день во время мочеиспускания струя на моих глазах из желтой стала красной, и я понял, что всё произошло на самом деле, что это, так сказать, не сон. Чуть позже, стоя как бы поодаль от своего тела, я услышал собственные слова: «Не могу есть эти спагетти». Я отодвинул тарелку и, едва сделав это, понял: раз я не могу есть спагетти, значит, я вообще не могу есть. Фактически я вложил в свои слова следующий смысл: мои внутренние органы неотвратимо разлагаются. В этот момент я проснулся. Я тотчас понял: я видел сон о собственной смерти; мне повезло, что я сумел очнуться от этого сна — у меня еще есть время, сказал я себе, — но я понял также, что не посмею снова заснуть (хотя была глухая ночь), ведь снова заснуть означало бы вернуться в сон о смерти, который, пока я дрожал в темноте, шел своим чередом. Интересная мысль: написать роман от лица человека, который умер, который знал, что умер, еще за два дня до того, как он — точнее, его тело — сдалось и начало разлагаться и смердеть, от лица человека, который ничего не надеется добиться за эти два дня, разве только пожить еще, человека, для которого каждое мгновение окрашено горем. Одни его знакомые просто его не видят (он бесплотен). Другие ощущают его присутствие, но, поскольку человек этот отдает потусторонностью, хотят, чтобы он убрался и дал им жить дальше. Нет, зачем же, ответил Алан. Мы пойдем. Он делает жест, мы делаем ответный жест. Это и есть вежливость. Так она работает: ты общаешься с людьми, даже если они тебе не нравятся. Не понимаю, когда ты успел так невзлюбить Senor'a К., ты ведь даже ни разу с ним толком не поговорил. Ничего, я и без разговоров сущность его просёк. Знаю я таких, как он. Если бы твоему Sefior'y К. в один прекрасный день дали порулить, он первым делом приказал бы поставить меня к стенке и расстрелять. По-твоему, это не причина невзлюбить человека? Скажешь тоже — расстрелять. Зачем ему это надо? И только одна женщина испытывает более сложные чувства. Хоть ей и жаль, что он уходит навсегда, хоть она и понимает, что он преодолевает кризис прощания, она, тем не менее тоже считает, что и для него, и для всех остальных будет лучше, если он примирится со своей долей и исчезнет. В качестве названия подошло бы, например, «Одиночество». Человек цепляется за веру в то, что кто-то где-то любит его достаточно сильно — а значит, не отпустит, не расстанется с ним. Но вера эта ошибочна. В конце концов, всякая любовь простирается лишь до определенных пределов. Никто с тобой твою судьбу не разделит. Миф об Эвридике толкуют неправильно. Это история об одиночестве в смерти, и ни о чем другом. Эвридика в царстве мертвых, на ней саван. Она верит: Орфей любит ее так сильно, что придет и спасет. И Орфей действительно приходит. Но в конце концов его любовь оказывается недостаточной. Орфей оставляет свою возлюбленную в подземном царстве и живет дальше. История Эвридики напоминает нам, что с момента смерти мы теряем всякую возможность выбирать себе спутников. Мы уносимся к назначенной судьбе; нам не дано решать, с кем дожидаться Страшного суда. Представления греков о загробном мире я считаю более верными, нежели представления христиан. Загробный мир — печальное царство теней. Во-первых, затем, что на смену таким, как он, пришли такие, как я — что миру только на пользу; а во - вторых, затем, что тогда тебя некому будет защитить от его старческой похоти. Алан, не говори ерунды. Он хочет качать меня на коленях. Он не любовником моим хочет быть, а дедушкой. Я отклоню приглашение. Я скажу, что мы не придем. Ну уж нет. Еще как придем. Ты этого хочешь? Я этого хочу. 02. О письмах поклонников В сегодняшней почте обнаружился пакет (на штемпеле стоит «Лозанна»), а в пакете — написанное от руки письмо в форме дневника, страниц на шестьдесят. Автор письма, женщина, пожелавшая остаться неизвестной, начинает с похвал в адрес моих романов, но постепенно становится всё более критичной. Я-де ничего не понимаю в женской психологии, в частности, в женской сексуальной психологии. Лучше бы моими героями были только мужчины. Моя корреспондентка излагает воспоминания о детстве, об отце, который украдкой рассматривал и ощупывал ее гениталии, когда она лежала в постели и притворялась спящей. «Оглядываясь назад, — пишет она, — я понимаю, что тот эпизод наложил отпечаток на всю мою жизнь, сделал для меня невозможным удовольствие сексуального характера и посеял в моем сердце зерно мстительности по отношению к мужчинам». И мы пошли. Мы думали, будет куча народу. Ожидали увидеть литературный Сидней. Оделись соответственно. Но вот дверь открылась. На пороге стоял Senor К. в своем вонючем старом пиджаке. Он пожал Алану руку и сказал: Очень мило с вашей стороны. Меня он сдержанно поцеловал в обе щеки, будто клюнул. На заднем плане хлопотала у подноса девушка в черном платье и белом переднике. Давайте выпьем шампанского, предложил Senor К. Три бокала. Это что, больше гостей не будет? Наконец-то свет в конце туннеля, сказал Senor К. Алану. Не могу передать, как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала на всем протяжении этого непростого пути. Выясняется, что автор письма уже немолода. Она упоминает о сыне, которому за тридцать, но ни слова не пишет о муже. Номинально письмо адресовано мне, однако за исключением нескольких первых страниц может быть адресовано кому угодно во вселенной, всякому, кто готов услышать ее причитания. Я классифицирую его как письмо из бутылки, уже не первое, что волны выбросили на мой берег. Обычно авторы (только женщины доверяют письма волнам) заявляют, что они мне пишут, потому что мои книги — словно бы о них; однако скоро обнаруживается, что мои корреспонденты принимают на свой счет мое творчество подобно тому, как всякий, кто оказался среди незнакомых людей, принимает на свой счет их перешептывания. Иными словами, в заявлении присутствует элемент галлюцинации, а в способе чтения — элемент паранойи. Всегда интересно наблюдать, как мужчины друг перед другом рисуются. Я это и на Алановых друзьях замечала. Когда Алан берет меня на какой-нибудь корпоратив, его друзья не говорят: Ну у тебя и телка! Вот так сиськи! А ноги! Махнемся? Ты мне на ночь свою одалживаешь, а сам берешь мою! Они ничего такого не говорят, но у них на физиономиях всё написано. И не сосчитать, сколько я получила подобных предложений, завуалированных и не очень, от Алановых так называемых друзей — предложения делаются не непосредственно перед Аланом, но Алан всё равно в некотором смысле в курсе, потому что для этого я и нужна, для этого он и покупает мне новую одежду и водит развлекаться; а еще именно поэтому он меня так хочет после, пока видит глазами других мужчин, пока я для него свеженькая, соблазнительная и запретная штучка. Женщина из Лозанны сетует главным образом на одиночество. Она разработала целый ритуал отхода ко сну, ритуал, защищающий ее от одиночества — она включает тихую музыку, уютно устраивается в кровати с книгой, погружается в то, что сама себе характеризует как удовольствие. Постепенно, в процессе раздумий о своем положении, удовольствие переходит у нее в беспокойство. Жизнь и правда дала мне лучшее, спрашивает она себя — книжку на сон грядущий? Так ли уж хорошо быть состоятельной гражданкой образцового демократического общества, жить в довольстве и безопасности в собственном доме в самом сердце Европы? Несмотря на старания успокоиться, она возбуждается всё больше. Она встает, набрасывает халат, надевает тапочки и берет ручку. Что посеешь, то и пожнешь. Я пишу о душах, не находящих успокоения, и они откликаются на мой зов. И вот Senor К., которому семьдесят два года, который с каждым днем всё хуже контролирует моторику мелких мышц и, предположительно, мочится в штаны, говорит: Как ваша Аня мне помогала, как она меня поддерживала! Алан же сразу переводит с сугубо мужского языка: Спасибо, что разрешили своей девушке приходить ко мне, качать бедрами у меня перед носом и струить запах своих духов; я видел ее во сне, я по-стариковски вожделел к ней, что вы, должно быть, за мужчина, что за жеребец, раз у вас такая женщина! Да, отвечает Алан, если Аня что делает, то делает хорошо; и Senor К. сейчас же схватывает инсинуацию, что от него и требовалось. 03. Мой отец Вчера из кейптаунского хранилища прибыли оставшиеся вещи, главным образом книги, которые мне было некуда складывать, и бумаги, которые у меня рука не поднялась уничтожить. Среди посылок — небольшая картонная коробка, перешедшая ко мне тридцать лет назад, по смерти моего отца. На ней до сих пор цела наклейка с надписью, сделанной отцовым соседом — это он упаковывал вещи: «З.К. - всё, что было в ящиках». В коробке хранятся памятки о кратком пребывании отца в Египте и Италии (он попал туда во время Второй мировой войны в составе вооруженных сил Южной Африки) — фотографии с боевыми товарищами, знаки отличия и награды, дневник, прерванный через несколько недель и не возобновленный, карандашные наброски достопримечательностей (Великие Пирамиды, Колизей) и пейзажей (долина реки По), а также коллекция немецких пропагандистских брошюр. На дне коробки — разрозненные бумаги и документы последних лет его жизни, в том числе клочок газеты, на котором нацарапано: «я умираю сделайте что-нибудь». Настоящие профессионалы из ресторана «У Федерико», как выяснилось, свелись к девушке в переднике. К тому времени, как она принесла закуски, Алан успел опрокинуть два бокала шампанского; они-то и определили настрой всего вечера. Я выпила совсем немного, Senor К. вообще едва пригубил; но за ужином (жареная перепелка с овощами молочной спелости, потом сабайон [37] , только Senor К. перепелку не ел, а ел тарталетки с мускатной тыквой и тофу) Алан то и дело подливал себе «Шираз» [38] . 37 крем-мусс из желтков, вина и сахара. 38 марка красного вина. Итак, Хуан, сказал он (Хуан? — ни разу не слышала, чтобы к Senor'y К. так обращались), что вы замышляете? А что я могу замышлять? Nachlass [39] человека, который мало требовал от жизни и мало получил, человека, который, не будучи по природе трудолюбивым — пожалуй, самое мягкое слово здесь «беспечный», — тем не менее, в зрелые годы смирился с необходимостью выполнять скучную, монотонную работу. Он принадлежал к поколению, для защиты и блага которого замышлялся апартеид; и как же невелика была его выгода от апартеида! Поистине, нужно иметь каменное сердце, чтобы в День страшного суда отправить отца в огненную яму, зарезервированную для эксплуататоров и надсмотрщиков над рабами. 39 наследство (нем.). Как и я, отец не любил разногласий, ссор, проявлений гнева — он старался ладить со всеми. Он никогда не озвучивал своих мыслей обо мне. Уверен, в глубине души он был невысокого мнения. Эгоистичный мальчик, выросший в черствого мужчину, думал он, наверно; мне ли оправдываться? Ну, что-нибудь да замышляете. Не просто же так вы устроили ужин в узком кругу — не иначе, у вас что-то на уме. Нет, ничего, я всего лишь решил отметить сдачу рукописи. Я следила за происходящим. Тесни противника, не давай ему опомниться — вот Аланово правило номер один при ведении переговоров.Как бы там ни было, вот мой отец, ужатый до жалкой коробки сантиментов, и вот я, их престарелый хранитель. Кто станет хранить коробку после моей смерти? Что станется с сантиментами? Эта мысль сжимает сердце. И о чем же будет ваша следующая книга? Я, Алан, о следующей книге пока не думал. У меня в планах привал и перегруппировка. А там посмотрим, за какую тему взяться. Значит, моя девушка вам больше не нужна. Какая жалость. Вы с ней отлично поладили. Не правда ли, Аня? 04. Insh'Allah [40] Под знаком смерти». Почему бы нам каждое высказывание не сопровождать напоминанием, что с этим миром скоро придется попрощаться? Условия дискурса требуют, чтобы бытийная ситуация писателя — рискованная, как и ситуация любого человека в каждый момент времени — выносилась за скобки им написанного. Но почему мы непременно должны подчиняться обычаям? Нужно писать так, чтобы в каждом абзаце читатель улавливал музыку нынешней радости и будущей скорби. Insh'Allah. 40 Если Богу будет угодно (арабск.). Алан, сказала я. Алан, когда ему скучно, напивается вдрызг — эта привычка у него еще со студенческих лет. Я не пытаюсь его остановить, знаю, что ничего не выйдет — ведь он напивается мне назло: это я его втравила, так поделом же мне. Моя возлюбленная подруга, продолжал Алан. У которой столько свободного времени, что она не знает, куда себя девать. Которая с головой ушла в печатание для вас, поистине с головой. Пока у вас с ней не возникли трения. Хотя вы, наверно, Аниного энтузиазма и не заметили. Заметил, сказал Senor К. Аня действительно внесла ощутимый вклад в работу. Я это ценю. Вы ей доверяете, не так ли? Алан, сказала я. А что это мы всё за столом сидим? сказал Senor К. Давайте расположимся поудобнее. 05. Об эмоциях большинства Пятый и последний международный матч по крикету между Англией и Австралией завершился вчера победой Англии. Среди зрителей на стадионе («Овал», Лондон) и в пабах поблизости от стадиона наблюдалось воодушевление, люди то и дело затягивали «Страну надежды и славы», и т. п. На этот раз члены английской крикетной команды — национальные герои, все их готовы на руках носить. Неужели никто, кроме меня, не видит в их поведении перед кинокамерами неприятного тщеславия, зазнайства не особо умных мальчишек, которым чрезмерное поклонение головы вскружило? В основе моего недоброжелательства — предубеждение и даже растерянность. Я, хоть и разменял восьмой десяток, до сих пор не могу понять, как люди умудряются в одно и то же время преуспеть в спорте и остаться заурядными в нравственном отношении. Иными словами, несмотря на курс скептицизма длиною в жизнь, я, похоже, продолжаю верить, что совершенство, arete [41] , — неделимо. Ну не странно ли! Последний раз я видел Аню утром после рокового празднования сдачи рукописи, когда этот ее жених, или спонсор, или кто он ей там, использовал вечер, чтобы оскорбить меня и смутить ее. Аня приходила извиняться. Просила прощения за то, что они с Аланом испортили вечер. Алан как с цепи сорвался — она именно это выражение употребила, — а уж если Алан сорвется с цепи, его не остановить. Мне представляется, сказал я, раз это Алан сорвался с цепи, значит, и извиняться следует Алану, а не его девушке. Алан никогда не извиняется, объяснила его девушка. А может ли человек, сказал я, с точки зрения семантики, должным образом извиниться от лица другого человека, которому извиняться не позволяет особый склад ума? Она пожала плечами и повторила: Я пришла попросить прошения. 41 горный пик. (фр). Время приближалось к девяти вечера. Уже вполне можно было уйти. Но Алан уходить не собирался. Алан как раз перешел к делу. Держа в одной руке бокал, а в другой — полную бутылку вина", он тяжело рухнул в кресло. Алан не занимается спортом. Алану всего сорок два, но, стоит ему выпить, он багровеет и начинает тяжело дышать, как какой-нибудь сердечник. Едва я, еще мальчиком, научился бить по мячу, крикет захватил меня целиком, не просто как игра, а как ритуал. Хватка крикета, похоже, не ослабла до сих пор. Однако с самого начала меня мучил один вопрос: как существу моего склада — созерцательному, мирному, необщительному — преуспеть в виде спорта, в котором преуспевают совсем другие натуры — прозаические, бездумные, драчливые. В народных празднованиях, вроде тех, что сейчас имеют место в Англии, я мельком вижу то, чего мне не хватало в жизни, то, от чего я отмежевался, упорствуя в своей природе, а именно радость принадлежать (относиться к) большинству, быть увлекаемым потоками чувств большинства. Что за открытие для рожденного в Африке, где разделять чувства окружающих — норма, а тешиться своими собственными чувствами — отклонение! Юношей я ни на секунду не позволял себе усомниться в том, что, только отмежевываясь от большинства и критикуя большинство, можно создать настоящее произведение искусства. Какие бы произведения ни выходили из - под моего пера, в них тем или иным образом подчеркивалось или даже превозносилось это отмежевание. Но что, в конечном счете, это были за произведения? Книги, лишенные духовности, как сказали бы русские; книги, которым не хватает широты, в которых нет радости жизни, нет любви. И что же дальше? спросил я. Вы так и будете жить с человеком, который не стал извиняться передо мной и вряд ли станет извиняться перед вами? И правильно делаете, сказал Алан. В смысле, правильно делаете, что доверяете. А знаете почему? Потому что, да будет вам известно, она вас спасла. Она спасла вас от хищения имущества (он произнес эти слова по слогам, будто хотел показать, что еще трезв как стеклышко), замышленного безымянным преступником. Который так и останется безымянным. Который хотел обчистить вас до нитки. 06. О путанице в политике Несколько недель назад я читал лекции в Национальной библиотеке в Канберре. В качестве предисловия я прошелся насчет готовящегося закона о безопасности. Мои слова в искаженном виде были воспроизведены на первой полосе газеты «Острэлиен». Меня процитировали следующим образом (речь шла о моей книге «В ожидании варваров»): «Роман вышел из Южной Африки 1970-х годов; в то время представители службы безопасности врывались в дома, могли «не глядя» [s/c: я употребил выражение «завязать глаза»], надеть наручники безо всяких объяснений, увести человека в неизвестном направлении и сделать с ним всё что угодно». Представители службы безопасности (продолжаю цитировать «Острэлиен») «могли делать, что им заблагорассудится, потому, что на них не было реальной управы, ведь особые постановления законодательства авансом освобождали их от ответственности». Вместо «реальной» следует читать «легальной». Далее я упомянул — правда, эти слова не процитировали, — что всякого журналиста, написавшего об исчезновении граждан, могли арестовать и обвинить в подрыве государственной безопасности. «В Южной Африке времен апартеида подобные вещи, и еще многое другое, — заключил я, — делались во имя борьбы с террором. Раньше людей, которые придумывали законы, фактически отменяющие правопорядок, я считал нравственными варварами. Теперь я знаю: они были всего лишь первопроходцами, всего лишь опередили свое время». Мы с Аланом решили друг от друга отдохнуть, ответила она. Вы, наверно, назвали бы это пробным разрывом. Я улетаю в Таунсвилль, поживу пока у мамы. Посмотрю, что буду чувствовать к Алану, когда поостыну, захочется ли мне вернуться. Самолет сегодня днем. Вот как? сказал К., даже приблизительно не представлявший, что Алан имеет в виду; наверно, вообразил себе типа с пушкой и чулком на голове в темном переулке. Через два дня в «Острэлиен» появилось письмо редактору: если мне не нравится Австралия, советовал автор письма, почему бы мне не убраться откуда пришел, или, если я предпочитаю Зимбабве, то в Зимбабве. Конечно, я подозревал, что мои высказывания в библиотеке могут затронуть больную тему, но этот ответ, гневный, нелогичный (кто же предпочтет Зимбабве Южной Африке?), исходящий желчью, практически выбил почву у меня из-под ног. Как же я далек от настоящей жизни! В мире политики, где все норовят друг другу горло перегрызть, на подобное письмо внимания обращают не больше, чем на булавочный укол, а меня оно ошеломило, как удар полицейской дубинкой. Значит, нам пора прощаться, сказал я. Да. Но Аня таки вас спасла, сказал Алан. Аня стала на вашу сторону. Он хороший человек, сказала Аня, у него доброе сердце, он хочет помочь угнетенным и притесненным, бессловесным, беззащитным тварям. 07. Поцелуй В городе Бёрни, штат Тасмания, в номере отеля висит постер: Париж, пятидесятые годы; на улице молодые мужчина и женщина, фотограф Робер Дуано запечатлел в черно-белом их поцелуй. Видимо, молодые люди поддались порыву. Чувства охватили их на полпути: правой рукой женщина не обняла (не успела обнять) мужчину, рука свободна, изгиб локтя обратно пропорционален выпуклости груди. Их поцелуй — не просто проявление страсти: этим поцелуем возвещает свое присутствие любовь. Зритель постепенно восстанавливает предшествовавшие поцелую события. Молодые люди — студенты. Они вместе провели ночь, свою первую ночь, проснулись в объятиях друг друга. Сейчас они идут на лекции. На тротуаре, в утренней толпе, он вдруг чувствует, что его сердце сейчас разорвется от нежности. И она, она тоже готова подарить ему себя тысячу раз. Вот они и целуются. Ни до прохожих, ни до любопытствующей фотокамеры им дела нет. Отсюда выражение «Париж — город любви». Но такое могло случиться где угодно-и эта ночь любви, и эта нежность через край, и этот поцелуй. Такое могло случиться даже в Бёрни. Такое могло случиться даже в этом вот отеле, и никто, кроме влюбленных, ничего бы не заметил и не запомнил. Чем же вы займетесь? спросил я. Где будете работать? Работать? Ну, не знаю. Может, буду пока помогать маме. У нее модельное агентство, начинала как все, а теперь в Северном Квинсленде никто за ней не угонится. Совсем неплохо для девушки с богом забытого Лусона, у которой не было ни связей, ни денег. Алан, замолчи, сказала я. A Senor'y К. пояснила: Алан перебрал, ему дай волю, он нас обоих в краску вгонит. Кто выбрал именно этот постер? Хоть я и простая хозяйка гостиницы, я тоже верю в любовь и не обознаюсь, случись мне встретить бога — не так ли следует понимать присутствие постера на стене? Сердце изнывает именно по любви. Зато была красота, сказал я. Красота да голова на плечах, наверно, заменили ей и деньги, и связи. Судя по дочке, которую она произвела на свет. Да, мама у меня красивая. Но куда, в конечном счете, заводит красота? Она просила, и я внял, сказал Алан. Хоп — вот у нас и кот из мешка высунулся. Я внял ее мольбам и отказался от плана. Да, Хуан, откровенничать так уж откровенничать — это я, я тот безымянный мерзавец, который чуть было вас не обобрал. Но ведь не обобрал же. Благодаря моей девушке, присутствующей здесь. Благодаря моей обожаемой девушке с самой сладкой в мире киской. 08. Об эротической жизни За год до самоубийства мой друг Дьюла говорил со мной об эросе, как он понимал его на склоне лет. В юности, проведенной в Венгрии, Дьюла был настоящим распутником. Однако с возрастом, хотя он и остался столь же восприимчив к женской красоте, потребность крутить романы с женщинами во плоти отошла на задний план. Со стороны казалось, что Дьюла превратился в целомудреннейшего из мужчин. Такое внешнее целомудрие, говорил Дьюла, стало возможным потому, что он освоил искусство ведения любовной интриги — ведения через все стадии, от увлечения до достижения цели — исключительно в собственном воображении. Как он это делал? Обязательным первым шагом было уловить так называемого «двойника» возлюбленной, уловить и сделать своей собственностью. Над этим двойником он мог затем работать, вдыхать в него жизнь, пока не будет достигнута стадия, на которой Дьюла, по-прежнему в царстве своего воображения, сможет начать заниматься со своим суккубом любовью, в конце концов доведя суккуб до крайней степени восторга; и вся эта история страсти будет разворачиваться без ведома оригинала из плоти и крови. (Однако этот же самый Дьюла заявлял, что нет такой женщины, которая не заметила бы страстного взгляда, на нее брошенного — даже в переполненном помещении, даже если ей не удается определить, от кого взгляд исходит.) Секунду мы — мы оба — размышляли о том, куда заводит красота. Что ж, сказал я, если вам понадобится работа редактора, сообщите. К. молчал. Я молчала. Алан налил себе еще вина. «У нас в Бейтменс-бей на пляжах и в торговых центрах запрещены видеокамеры, — сказал Дьюла (в Бейтменс-бей он провел последние годы жизни). — Вроде бы с целью защитить детей от агрессивного внимания педофилов. Интересно, каким будет следующий шаг властей? Они что, станут ослеплять всякого, кто достиг определенного возраста? Или заставят нас ходить с завязанными глазами?» Сам Дьюла детьми в эротическом смысле едва ли интересовался; хотя мой друг коллекционировал их изображения (как профессиональный фотограф), порнографом он не был. Дьюла жил в Австралии с 1957 года и всё это время не мог полностью расслабиться. В Австралии для его пристрастий общество слишком пуританское. «Знай они, что у меня в голове происходит, — говаривал Дьюла, — они бы меня распяли. — И, подумав, добавлял: — В прямом смысле». Я спросил Дьюлу, каковы описанные им воображаемые совокупления, дают ли они ему нечто, хоть сколько-нибудь приближающееся к удовлетворению от реального полового акта. И, кстати, продолжал я, не казалось ли тебе, Дьюла, что желание обладать женщиной в уединении собственных мыслей может быть выражением не любви, а мести — мести молодым и красивым за презрение к безобразному старику вроде тебя (мы были друзьями, мы могли разговаривать в таком духе). Так вот, значит, кем я работала — редактором, сказала она. Буду знать. Я-то думала, я простая бессловесная машинистка. Отнюдь, сказал я, отнюдь не бессловесная. Но теперь всё кончено, сказал Алан. Страница перевернута. Итак, Хуан, за какую вы там тему собрались взяться? Еще не решил. Он рассмеялся. «Что, по-твоему, значит быть распутником?» — спросил он («распутник» было одним из его любимых английских слов, ему нравилось катать его на языке — рас-пут-ник). «Слово «распутник» происходит от слова «пустота», которую мужчина заполняет, как Бог — и создает женщину. Распутников ненавидят лишь мужчины, из ревности. Женщина распутника ценит. Женщина и распутник принадлежат друг другу по определению». «Как рыба и крючок», — сказал я. «Нуда, как рыба и крючок, — подтвердил Дьюла. — Бог создал нас друг для друга». Я попросил Дьюлу подробнее рассказать о своем методе. Всё зависит, отвечал Дьюла, от способности ухватить — в основе которой самое пристальное, самое тщательное наблюдение — ухватить тот самый единственный в своем роде, бессознательный жест, слишком незначительный или слишком быстрый для среднестатистического глаза, жест, посредством которого женщина себя выдает — выдает свою эротическую сущность, иными словами, душу. Это может быть, например, манера изгибать запястье, чтобы взглянуть на часы, или наклоняться, чтобы потуже затянуть ремешок сандалии. Как только ты уловил этот жест, характерный только для конкретной женщины, эротическое воображение может не спеша над ним работать, пока не откроются все до единой тайны, в том числе — как эта женщина трепещет в объятиях любовника, как она получает оргазм. Один предательский жест — и ей «не уйти от судьбы». Кстати, сказала она, вы ведь не использовали меня в своей книге, без моего ведома? Очень было бы неприятно узнать, что я в книге с самого начала, а вы на эту тему помалкиваете. Ах да, припоминаю — вы планировали перегруппировку. И вам больше некуда употребить мою девушку — пока некуда. Знаете, Хуан, я первый раз встречаю мужчину, который меня усиленно убеждает, будто ему некуда употребить Аню. Обычно у мужчин полно идей относительно употребления Ани, идей по большей части не могущих быть упомянутыми в приличном обществе. Успокойтесь — вы сказали, что вам некуда ее употребить, и я вам верю. Дьюла описал свой метод с большой прямотой, но, как мне показалось, не без задней мысли дать мне пример для подражания. Он был невысокого мнения о моей наблюдательности, касалось ли дело женщин, характерных для них жестов или чего другого. По мнению Дьюлы, мне, рожденному на диком континенте, недоставало того, что в европейцах заложено от природы, а именно греческого, то есть платоновского, мировосприятия. «Ты так и не ответил на мой первый вопрос, — сказал я. — Тебе эти твои донжуанские мастурбации настоящее удовлетворение приносят, или нет? Разве в самой глубине души ты не предпочел бы настоящий секс?» Дьюла резко выпрямился. «Я никогда не употребляю слово «мастурбация», — сказал он. — Мастурбация — для детей. Мастурбация — для начинающих, которые только пробуют свой инструмент. А насчет настоящего секса… Ты же, как-никак, Фрейда читал — тебе ли столь безответственно употреблять это слово? Я говорю об идеальной любви, о любви поэтической, только на чувственном уровне. Если ты не хочешь этого понять, я тебе помочь не смогу». Вы имеете в виду мои суждения? Что же, по-вашему, я мог пожелать высказать о вас? Не обо мне конкретно, а вообще о филиппинских машинисточках, воображающих, будто они всё знают. Аня говорит, вы человек воспитанный. Несомненно, галантный, но не более того. Никаких непристойных нашептываний. Никакой воли рукам. Прямо настоящий старомодный джентльмен. Одобряю. Хорошо бы побольше мужчин на вас походило. Я-то сам далеко не галантный. Вы, наверно, заметили. Я не джентльмен, ни с какого боку под это определение не подпадаю. Я даже не знаю, кто мои родители, кто меня зачал, кто дал мне жизнь, а разве можно быть джентльменом, когда не знаешь своих родителей? Дьюла меня недооценил. У меня имелись все причины заинтересоваться феноменом, который он называл идеальной любовью на чувственном уровне, все причины перенять его и начать практиковать самому. Но я не мог. Были реальная любовь и реальный секс, я познал их и помнил их, и они не походили на виртуальное насилие, практикуемое Дьюлой. Качество эмоциональных переживаний может быть схожим, экстаз — не менее бурным, чем утверждал Дьюла — кто я такой, чтобы ставить его слова под сомнение? — и всё же в самом элементарном смысле любовь «в уме» не может быть реальной. Почему так происходит: мы — мужчины и женщины, но главным образом мужчины — знаем, что оплеухи реальности с каждым годом становятся всё более частыми и ощутимыми — и, тем не менее, продолжаем подставлять щеки? Ответ: потому что боль предпочтительнее пустоты, потому что боль синонимична жизни, а пустота — смерти. Когда я открыл дверь, Аня была в скверном настроении (нет, она проходить не станет, она только извиниться…), но тучи уже рассеивались. Еще несколько солнечных лучей — и цветочек снова раскроет лепестки. Разве Аня вам не рассказывала о моем прошлом? Нет? Я воспитывался в приюте для мальчиков, в Квинсленде. Я среди них — единственный, кто преуспел, вышел в люди и сколотил состояние законным путем. Получается, сам всего добился. Известно ли вам, Senor Хуан, сколько я стою? Не столько, сколько вы — я, конечно, говорю гипотетически, откуда мне знать, сколько вы стоите? — но в любом случае немало. Тяну на кругленькую сумму. А известно ли вам, где эта сумма хранится? Нет? 09. О старении Бедро сегодня так болит, что я не могу ходить и едва сижу. День заднем мой телесный механизм неумолимо разлаживается. Что же касается мыслительного аппарата, привычка пересчитывать винтики постепенно приобретает у меня масштабы паранойи — и, однако, я надеюсь, что содержимое, в отличие от футляра, избегнет тленья. Все старики становятся картезианцами. Нет, никаких суждений о машинистках, сказал я. Но вы всё равно в книге — разве может быть иначе, если вы участвовали в ее создании? Вы в каждом слове, везде и нигде. Как Бог, только в ином масштабе. А сумма эта хранится здесь. Алан постучал себя по голове. Здесь она хранится. Конвертируемые активы, как я выражаюсь. Активы, которые я в секунду могу конвертировать, стоит только решение принять. Полагаю, у вас аналогичная ситуация. Вы, наверно, тоже держите активы в голове — у вас это истории, сюжеты, персонажи и тому подобное. Но при вашем роде занятий нужно время, чтобы реализовать активы, нужны месяцы и годы. Тогда как у меня оно легко происходит — Алан щелкнул пальцами — раз — и готово. Что скажете? 10. Сюжет рассказа Знаменитая романистка приглашена в некий университет на публичные чтения. Ее визит совпадает по времени с визитом профессора X, который намерен прочесть лекцию, скажем, о монетной системе хеттов и о том, что эта система может нам рассказать о хеттской цивилизации. Поддавшись капризу, романистка приходит на лекцию профессора X. Кроме нее, в аудитории всего шесть человек. То, что X имеет сообщить, само по себе интересно, однако говорит он монотонно, и романистка периодически отвлекается от темы. Какое-то время она даже клюет носом. Позднее она беседует с сотрудником университета, «прикрепленным» к X. Выясняется, что X весьма уважаем коллегами-учеными; однако, в то время как она, писательница-романистка, живет в шикарном отеле, X ютится на кушетке в гостиной своего хозяина. Не без смущения писательница понимает: если она сама принадлежит к умеренно преуспевающему крылу индустрии развлечений, то X и ему подобные в научном мире не котируются — их считают пережитками старого времени, трутнями от науки, не приносящими ни денег, ни славы. 11. La France moins belle [42] Если говорить о Франции, уютнее всего я чувствую себя в Лангедоке — несколько лет у меня там даже был второй дом. Лангедок, без сомнения, самый непривлекательный регион la belle France. Континентальный климат суров — летом удушающая жара, зимой холод. Деревня, на которую я свалился как снег на голову, была ничем не примечательная деревня, жители не отличались дружелюбием. Однако с течением времени дом, приобретенный мною, если и не завоевал мою любовь, то вклинился в более загадочную сферу — чувство ответственности. Еще долгое время после того, как я перестал ежегодно наезжать во Францию и продал свой домик, веселенький снаружи, но весьма темный и мрачный изнутри, меня не покидала глубокая печаль. Что-то станется с домиком теперь, думал я, когда нет меня рядом, чтобы беречь его, следить за ним? 42 Не такая уж и прекрасная Франция (фр.). Нет, мы не ссорились. Мы же не дети. Я сказала, что мне нужно сменить обстановку, только и всего. Может, ему тоже смена обстановки не повредит. До свидания. Всего вам наилучшего. Главное, не попадите в больницу. В больнице любой расклеится. Правильно. Но меня остановила моя восхитительная Аня, Аня, у которой золотое сердце. Он мой босс, взмолилась она, он добр ко мне, разве я могу его обмануть? У Ани к вам слабость, Хуан, знаете вы это? Никогда я не ощущал острой радости обладания. Мне трудно представить себя владельцем чего бы то ни было. Зато у меня явная слабость к роли хранителя и защитника всего нелюбимого и недостойного любви, всего, чем люди пренебрегают, что норовят пнуть — брехливых старых псов, нелепой мебели, не желающей выходить из строя, автомобилей, готовых развалиться на составляющие. Я сопротивляюсь; однако ненужное и нежеланное то и дело безгласными мольбами сокрушает воздвигнутые мною укрепления. Вот и предисловие к повести, которая никогда не будет написана. Она подставила щечку. Я легонько — не побрился, не хотел вызвать у нее отвращение — коснулся губами этой нежной кожи. Алан, сказала я. И взглянула на девушку; она вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой кухонную дверь. 12. Классики Я перебираю в памяти современные романы и повести, прочитанные мною за последний год, в попытках найти хоть одну книгу, действительно меня тронувшую, — и не нахожу. За глубоким впечатлением я возвращаюсь к классикам, к эпизодам, что в прошлые века назвали бы пробными камнями, камнями, которые пробуешь на ощупь, желая подреставрировать собственную веру в человечество, в непрерывность его истории: Приам целует руки Ахиллу, умоляя вернуть тело сына; утро: Петю Ростова потряхивает от возбуждения, ему не терпится вскочить на коня, а через несколько часов он погибнет. Даже при первом прочтении появляется предчувствие, что этим туманным осенним утром с юным Петей что-то случится. Нетрудно, особенно если умеешь, несколькими штрихами намекнуть на предзнаменования, создать настроение, но Толстой так владеет пером, что вся сцена предстает будто впервые, сколько раз ни перечитывай. Она медленно отстранилась и посмотрела на меня долгим задумчивым взглядом. Она наморщила лобик. Не хотите меня обнять? сказала она. И, не дождавшись ответа, продолжала: Ну, я ведь улетаю, вдруг мы больше не увидимся, может, вы меня обнимете? Чтобы потом не забыть, какая я была? И она не то что бы раскинула руки — она их слегка подняла; мне оставалось только сделать шаг вперед, и я бы оказался в ее объятиях. Она вас называет Senor К., сказал Алан. Senor К. — Сеньор-пенсеньёр. Это за глаза. А вы? Как вы ее за глаза называете? Никак? Или мне не хотите говорить? «Петя Ростов, — говорит мой читатель, или читательница — лицо его (ее) мне незнакомо и знакомо никогда не будет. — Что-то я не помню Петю Ростова»; и идет к книжной полке, и достает «Войну и мир», и ищет описание Петиной смерти. Еще одно значение слова «классик»: стоять на полке и ждать, когда тебя откроют в тысячный, в миллионный раз. Классик — тот, кому суждено бессмертье. Понятно, почему издатели так стремятся присвоить своим авторам статус классиков! Так мы стояли несколько секунд. Пути Господни неисповедимы, думал я про себя. Где-то на заднем плане вертелась строка из Йейтса, правда, я не мог ухватить ни слова, только ритм. Затем я сделал ожидаемый шаг вперед и обнял ее, и целую минуту мы провели в объятии, сморщенный старик и земное воплощение небесной прелести, и могли бы провести еще минуту, Аня в порыве облагодетельствовать меня позволила бы; но я подумал: Хорошего понемножку и отпустил ее. * * * Аня сказала, что разочарована — она думала, ваша книга будет совсем о другом. По секрету сказала. Надеюсь, вы не сердитесь. И не обижаетесь. Вы, 13. О писательской жизни Все годы, что я провел в качестве профессора литературы, ориентируя молодых людей среди книг, всегда значивших для меня больше, нежели для моих студентов, я подбадривал себя мыслью, что в душе я не преподаватель, а романист. И действительно, скромное признание я завоевал скорее как романист, чем как преподаватель. Однако сейчас критики выучили новый рефрен. В душе, говорят критики, он, оказывается, не романист, а педант, не серьезный автор, а простой любитель. Сам я на данном жизненном этапе начинаю задумываться, а так ли уж они неправы — возможно, всё время, что я считал себя замаскированным, я в действительности был наг. В общественной жизни моя нынешняя роль — это роль человека выдающегося (чем конкретно выдающегося, никто припомнить не может), этакой достопримечательности, которую периодически приносят со склада и отряхивают от пыли, чтобы услышать несколько слов по поводу того или иного события в мире культуры (открытия нового зала в картинной галерее, вручения премии на фестивале поэзии), а затем снова запирают в буфет. Смешная в своей провинциальности судьба, судьба, достойная человека, пятьдесят лет назад отряхнувшего с башмаков пыль провинции и отправившегося в большой мир с намерением вести la vie boheme. Дело в том, что я никогда не вел богемную жизнь, ни прежде, ни теперь. В душе я всегда был антисибаритом, если можно так выразиться; более того, я верил в порядок, в упорядоченность. Однажды какое-нибудь официальное лицо повесит ленту на мою впалую грудь, и тем поставит точку в моей реассимиляции в общество. Homais, c'est moi [43] . После долгого молчания — письмо от Ани, из Брисбена. Ola Senor! наверно, заметили — Аня у нас зверушка не политическая [44] . Она говорит, эти ваши суждения о политических делах ей неинтересны. Она надеялась, книжка будет о личном, с пикантными подробностями. А у меня вообще нет времени читать. Других дел хватает. 43 Homais, c'est moi (фр.) — Омэ — это я. (Цитата из «Мадам Бовари» Г. Флобера. Господин Омэ считается носителем здравого смысла.) 44 Намек на высказывание Аристотеля «Человек — животное общественное» (вариант перевода: «Человек — животное политическое»). «Оно [вдохновение] представляется мне не тем состоянием, когда всё получается без усилий, — пишет Габриель Гарсиа Маркес, — не божественным шепотом, но секундой, когда, посредством упорства и сосредоточенности, сливаешься в одно со своим сочинением… Ты пришпориваешь его, оно пришпоривает тебя… Все препятствия сглаживаются, все противоречия исчезают, ты постигаешь то, что и не мечтал постичь, и в этот момент в мире не существует абсолютно ничего лучше писательского труда». [45] 45 Аромат гуавы, пер. на англ. Энн Райт (Лондон: Verso, 1983), с. 34. Раз или два в жизни я испытал полет души, описанный Гарсиа Маркесом. Возможно, такие полеты действительно даются как вознаграждение за упорство, хотя, по-моему, словосочетание «ровное пламя» точнее характеризует данное явление. Впрочем, как бы мы его ни называли, со мной такого больше не случается. Я читаю произведения других писателей, читаю насыщенные описания, тщательно продуманные, терпеливо проработанные с целью вызвать перед мысленным взором впечатляющие картины, и падаю духом. Отображение действительности мне и раньше не давалось, а сейчас я и вовсе вряд ли на такое решусь. Правда в том, что я всегда недолюбливал видимый мир; нужно вмешательство извне, толчок, чтобы я стал воссоздавать его в словах. Как видите, я до сих пор не могу назвать вас по имени, даже если вы никакой не испанец. В те дни в Башнях вы для меня были только El Senor ' ом, хоть я и знала: вам хочется, чтобы наши отношения перешли в разряд менее официальных. Наверно, это я обиняками говорю вам, что в моих глазах вы принадлежите к другому поколению и другому миру, причем я не имею в виду мир моих родителей (иногда я пыталась представить вас рядом с моей мамой, но вы даже не вписывались в один кадр). А теперь я обиняками говорю кое-что еще, что мне говорить необязательно, потому что вы, конечно, и так понимаете. Но к этому вашему последнему достижению я серьезно отнесся. Мы с Аней всю книжку обсудили, главу за главой, параграф за параграфом, суждение за суждением по косточкам разобрали. Я высказывал свои соображения Ане, она — мне. Вы спросите, каков наш вердикт? Дайте подумать, как лучше выразиться. Конечно, растущее отчуждение от мира является уделом многих писателей, по мере того как они стареют, охладевают, перегорают. Ткань их прозы истончается, проработка характеров и поступков становится более схематичной. Эти симптомы обычно приписывают убыванию творческой силы; несомненно, процесс связан с истощением физических сил, прежде всего сексуального желания. Впрочем, если взглянуть изнутри, тот же самый процесс может получить совсем другое толкование: почему бы не расценить его как освобождение, очищение ума для более важных задач? Классический случай — Толстой. Никто так не восприимчив к реальности, как молодой Лев Толстой, Толстой периода «Войны и мира». После «Войны и мира» Толстой, если придерживаться общепринятого мнения, начал впадать в дидактизм; кульминацией этого длительного упадка стали поздние короткие рассказы, предельно выхолощенные. Однако Толстому-старику вся метаморфоза, должно быть, виделась иначе. Должно быть, он чувствовал, что не талант его идет на убыль, а сам он освобождается от оков, обольстивших его внешним блеском, и может теперь без помех обратиться к одному вопросу, который действительно поглотил его душу: как жить. В любом случае, теперь, когда это кое-что нам больше не мешает, спасибо вам, что прислали свою книгу, которую я, конечно, не могу прочитать — впрочем, вы в курсе, — и отдельное спасибо за отрывки, которые в книгу не вошли и которые я, к счастью, прочитать могу. Понимаю, что вы имеете в виду, когда называете их не совсем Твердыми Суждениями, но всё равно они мне больше нравятся. Я их называю вашими Гибкими Суждениями — надеюсь, вы не против. Наш вердикт — совместный вердикт — состоит из двух частей. Во-первых, мы считаем, что у вас представления о человеческой природе какие-то наивные, какие - то не в меру оптимистические. 14. О родном языке Разве родной язык есть у каждого? Есть ли родной язык у меня? До недавнего времени я безоговорочно принимал тот факт, что, поскольку английским языком я владею лучше всего, значит, английский должен считаться моим родным языком. Впрочем, возможно, это не так. Возможно — возможно ли? — у меня вообще нет родного языка. Ибо время от времени, когда я слушаю английские слова, вылетающие из моего рта, у меня появляется неприятное ощущение, будто тот, кого я слушаю — не тот, кого я называю «собой». Скорее, похоже, будто кого-то другого (но кого?) имитируют, кому-то другому подражают, его даже пародируют. Larvatus prodeo [46] . 46 Иду вперед, прикрывшись маской (лат.). Процесс писания не так выбивает из колеи. Когда я сижу в тишине, перемещаю по бумаге кисть руки, вызываю в памяти английские слова, компоную их, заменяя одно другим, сплетая фразы, мне спокойно — я управляю ситуацией. Вспоминается сцена, которую я наблюдал в московском универмаге: женщина считала на счетах, ее голова и даже глаза были неподвижны, пальцы летали. Наверно, я должна ревновать к своей преемнице, машинистке, которая допечатала ваши Гибкие Суждения, но я не ревную. Я вам желаю счастья и надеюсь, что ваша книга скоро выйдет на английском и станет лидером продаж. Вопреки привычным для вас убеждениям, жизнь — это реально борьба. Это борьба всех против всех, и она ни на минуту не прекращается. Она и сейчас идет, здесь, в этой комнате. Что, станете отрицать? Аня старается спасти вас от меня и моих алчных поползновений. Вы стараетесь разбить наш с Аней союз. Я стараюсь поставить вас на место. К концу целого дня работы передо мною стопка страниц, на которых изложены соображения, по привычке называемые мною «то, что я хотел сказать». Но вот я настроен более осторожно, и я задаю себе вопрос: Действительно ли эти слова, напечатанные на бумаге, являются тем, что я хотел сказать? Всегда ли хорошо, в феноменологическом аспекте, утверждать, что где-то в глубине души я, поняв, что хочу сказать, стал искать соответствующие вербальные символы, перемещать их так и этак, пока не достиг успеха в выражении того, что хотел сказать? Не будет ли точнее утверждать, что я играю фразой, пока слова на странице не начнут «звучать» или не «станут» правильными, и тогда прекращаю игру и говорю себе: «Вот это, наверно, и есть то, что ты хотел сказать»? Если так, кто решает, что правильно звучит, а что неправильно? Обязательно ли это я («я»)? Но неужели весь процесс был бы иным, хоть сколько - нибудь менее запутанным, хоть немного более эффективным, будь я глубже погружен, по рождению и воспитанию, в язык, на котором пишу — другими словами, будь непреложность английского как моего родного языка, на котором я пишу, менее Иногда, вспоминая свои комментарии к вашим суждениям, я краснею — в конце концов, вы всемирно известный писатель, а я всего лишь маленькая секретарша — но всякий раз я думаю: Может, вам было необходимо мнение, так сказать, снизу, суждение о ваших суждениях. Потому что я прямо чувствовала, как вы рискуете, вы же были в изоляции, безо всяких контактов с современным миром. Вы, Хуан, мечтатель. Мечтатель, но при этом и интриган. Мы с вами оба интриганы (Аня — нет, Аня у нас простая душа), но я, по крайней мере, своей сущности не скрываю. Я интриган, потому что в противном случае меня бы остальное зверье в джунглях заживо сожрало. А вы интриган, потому что прикидываетесь не тем, кто вы есть на самом деле. Вы — одинокий глас совести, выступающий сомнительной? Возможно, так происходит потому, что, если уж на то пошло, все языки — иностранные, чуждые нашей животной сущности. Однако в известном смысле английский язык — не абсолютно моя стихия; ощущение это слишком смутно, чтобы объяснить его словами. Просто так случилось, что я в некоторой степени овладел ресурсами именно английского языка. Мой случай определенно не уникален. Например, среди индийцев — представителей среднего класса, немало таких, кто получил образование на английском языке, кто изъясняется по-английски на работе и дома (порой расцвечивая свою речь местными идиомами), кто плохо знает другие языки; однако, когда эти люди слушают собственную речь или читают ими написанное, их не оставляет неприятное ощущение фальши происходящего. Помню, вы как-то сказали, что не станете помещать в книгу свои сны, потому что сны не считаются суждениями, тем более приятно видеть среди ваших гибких суждений сон, тот самый, который вы мне давным-давно рассказали, о вас и Эвридике. Конечно, я теперь думаю, нет ли в вашем сне скрытого призыва о помощи. Жалко, что вы такой одинокий. У каждого человека кто - то должен быть, на кого можно положиться. за права человека и тому подобное, так вы себя позиционируете, но вот какой вопрос я себе задаю: Если он реально верит в эти самые права человека, что же он за них на деле не борется? Что у него в послужном списке? И вот каков ответ, согласно моим изысканиям: Его послужной список совсем не так уж крут. Если на то пошло, он пуст. 15. Об Антье Крог Вчера в одной передаче Антье Крог [47] читала свои стихи в переводе на английский. Если не ошибаюсь, это было ее первое выступление перед австралийской публикой. Поэзия Антье Крог отнюдь не камерная — Крог пишет об исторических событиях в Южной Африке, пришедшихся на годы ее жизни. Поэтическое мастерство соответствует поставленной задаче и не останавливается в развитии. Абсолютная искренность, подкрепленная острым женским умом, и бездонный колодец горького опыта. В ответ на ужасные зверства, которым она явилась свидетельницей, на боль и отчаяние, ими вызванные, Крог обращается к теме детства, будущего людей, к неистребимой способности возрождаться из пепла. 47 Антье Крог (реже Антджи Крог) (Antjie Krog) — род. в 1952 г., южноафриканская поэтесса, филолог, философ, журналист, прозаик. В 2004 году в Великобритании был снят фильм по ее книге «Country of My Skull» («Страна моего черепа») под названием «In My Country» («В моей стране», вариант перевода «Страна моей души»). В Австралии ни один автор не сравнится с Антье Крог по накалу чувств. Мне кажется, Антье Крог — явление почти русское. И в Южной Африке, и в России люди порой ведут жалкое существование; но как же восстают против него гордые души! Алан говорил, что вы сентиментальный. Не понимаю, почему. Сентиментальный социалист, вот как он вас называл. Разумеется, в уничижительном смысле. Я никогда всерьез не слушала Алановы проповеди, если они вас касались. Он думал, вы на меня слишком влияете, потому-то вас и невзлюбил. Хотя для вас, конечно, это не новость. Вот я и спросил себя: Чего он на самом деле добивается этой своей книжкой? Прочтите эти страницы, говорили вы моей девушке (моей девушке, а не вашей), с тоской заглядывая ей в глаза, и скажите, что о них думаете — ну и какой тут напрашивается вывод? Хотите знать, к какому выводу пришел я? 16. О том, каково быть моделью фотографа В книге Хавьера Мариаса «Жизнеописания» [48] есть эссе о фотографиях писателей. Среди репродукций фотопортретов имеется фото Сэмюеля Беккета — Беккет сидит в углу пустой комнаты. Вид у него настороженный; вот и Мариас называет взгляд Беккета «затравленным». Вопрос: чем или кем затравлен, загнан Беккет? Наиболее очевидный ответ: Беккет загнан фотографом. Неужели Беккет действительно по доброй воле решил усесться в углу, в точке пересечения трех пространственных осей, и устремить взгляд снизу вверх, или это всё-таки фотограф его убедил? В такой позе, под десятью, или двадцатью, а то и тридцатью вспышками фотоаппарата, да еще когда над тобой нависает некто, трудно не чувствовать себя затравленным. 48 Оригинальное название книги испанского писателя Хавьера Мариаса — «Vidas escritas», на английском языке она вышла под названием «Written Lives». Известно, что фотографы приступают к фотосессии, уже имея предубеждения, зачастую из разряда клише, о том, что за человек объект съемки, и стараются подтвердить свои клише в снимках, которые они, в соответствии с идиомой, принятой в английском языке, берут, а не делают. Фотографы не только придают объектам съемки позы, диктуемые клише, но и, вернувшись в студию, выбирают из снимков максимально приближенные к клише. Вот мы и пришли к парадоксу: чем больше времени фотограф уделяет достоверности, тем меньше шансов, что он отдаст ей должное. Должна сказать, когда вы впервые назвали себя анархистом, я изменила свое о них мнение. Я думала, анархисты носят черное и пытаются взорвать здание парламента. Вы, похоже, анархист особого рода, очень тихий и культурный. А пришел я к следующему выводу: вы жаждете добиться моей прелестной девушки, но боитесь сделать первый шаг — вдруг заработаете вполне заслуженную пощечину? Получается, вы мою Аню окучивали особо изощренным способом. С лица я, может, старый и мерзкий, внушали вы ей (не говоря уже о вашем отвратном запахе), но по сути я всё еще мужчина. Я прав? Аня, я прав? 17. О размышлениях Если бы меня заставили навесить ярлык на собственную разновидность политической мысли, я бы назвал ее пессимистическим анархическим квиетизмом, или анархическим квиетическим пессимизмом, или пессимистическим квиетическим анархизмом: анархизмом — поскольку опыт подсказывает мне, что единственный недостаток политики — власть; квиетизмом — поскольку желание приступить к изменению мира, желание, зараженное жаждой власти, внушает мне опасения; а пессимизмом — поскольку я сомневаюсь, что настоящее положение вещей можно изменить на фундаментальном уровне. (Пессимизм такого рода — это двоюродный или даже родной брат веры в первородный грех, то есть убеждения в несовершенстве человечества.) Но разве меня вообще можно квалифицировать как мыслителя, как человека, у которого имеется нечто, правильно называемое мыслями, о политике или о чем бы то ни было? Абстракции мне всегда туго давались, абстрактное мышление — не комилась с вами именно в тот период. Если бы не вы, я, может, до сих пор жила бы с Аланом; но вы на меня не повлияли. Я была сама собой до встречи с вами, я и сейчас не изменилась, нисколечко. Я поднялась. Алан, пора домой, сказала я. Спасибо, мистер К., за приглашение на ваше торжество. Простите, что мы его испортили, мы не хотели, не принимайте близко к сердцу, всё пройдет, Алан просто слегка перебрал. моя стихия. Хотя я всю жизнь занимаюсь умственной деятельностью, меня посетила всего одна мысль, которую можно счесть абстрактной — да и то когда мне было уже за пятьдесят: мне вдруг пришло в голову, что определенные математические идеи могли бы способствовать внесению ясности в теорию морали. Ведь теория морали никогда толком не представляла, что делать с величиной, с числами. Например, действительно ли убийство двух человек хуже, чем убийство одного человека? И если да, то насколько хуже? В два раза? Или всё-таки не в два, а, допустим, в полтора? Действительно ли кража миллиона долларов хуже, чем кража одного доллара? А если этот один доллар — вдовья лепта? Вопросы такого рода — далеко не схоластические. Они должны ежедневно занимать умы судей, когда те размышляют, какой наложить штраф и какой назначить срок заключения. Мысль, меня посетившая, была достаточно проста, хотя словесное ее изложение может показаться громоздким. В математике вполне упорядоченное множество — это ряд элементов, в котором каждый элемент должен находиться либо слева, либо справа от каждого другого элемента. Поскольку числа связаны друг с другом, те, что находятся слева, можно толковать как означающие менее чем, те же, что находятся справа — как означающие более чем. Числа (целые числа), положительные или отрицательные, являются примером вполне упорядоченного множества. Я бы сказала, вы мне в некотором смысле открыли глаза. Вы мне показали, что можно жить иначе, можно иметь свои соображения, ясно их излагать, и так далее. Конечно, чтобы таким путем добиться признания, нужен талант. У меня бы не получилось. Но, может, в другой жизни, если бы разница в возрасте у нас была более приемлемая, мы бы с вами зажили вместе, и я бы стала для вас источником вдохновения. А что, удобно — всегда под боком. Как вам такая перспектива? Вы бы сидели за столом и писали, а я бы заботилась обо всем остальном. А как же вторая часть, сказал Алан. Сядь, дорогая, я еще не изложил Хуану вторую часть нашего вердикта. Во множестве, упорядоченном лишь частично, условие, что каждый данный элемент должен находиться либо справа, либо слева от каждого другого данного элемента, не имеет силы. В сфере нравственных решений мы можем считать определение слева от означающим «хуже чем», а определение справа от — означающим «лучше чем». Если мы трактуем ряд элементов, с помощью которого желаем вынести нравственное решение, не как вполне упорядоченное множество, а как множество, упорядоченное частично, появляются пары элементов (одна жертва против двух жертв; миллион долларов против вдовьей лепты), к которым не всегда применима предписанная связь, нравственный вопрос лучше или хуже ? Другими словами, многочисленные однообразные вопросы типа лучше или хуже?будут просто непродуктивны. Предположение, что всякий и каждый ряд элементов может быть упорядочен, в сфере нравственных вопросов заводит прямиком в трясину. Что хуже, смерть птицы или смерть ребенка? Что хуже, смерть альбатроса или смерть младенца с патологией мозга, не реагирующего на внешние раздражители, прикрепленного к аппарату искусственного поддержания жизни? Не берите в голову. Это так, фантазия. На самом деле я довольно практичная. Вам не довелось увидеть меня с этой стороны, но так оно и есть. Я практичная девушка, а не мечтательница — к сожалению. Поэтому, если вам нужна под боком мечтательница, которая будет заодно стирать ваше белье и готовить изысканные блюда, придется еще поискать, я вам не подхожу. При вынесении части второй нашего вердикта мы, Аня и я, рассуждали следующим образом. Он выдает ряд мнений о современном мире, говорили мы себе, но его целевая аудитория — немцы. Это несколько странно, не правда ли — писать книгу на английском языке для кучки фрицев с Гансами? Как нам следовало истолковать ваши действия? К несчастью, человеку свойственно оперировать категориями упорядоченных множеств; по этой причине отказаться от описанного способа мышления достаточно сложно. Особенно очевидно это в юриспруденции. Пытаясь вынести Адольфу Эйхману [49] приговор более суровый («худший»), чем смерть, его израильские судьи остановились на следующем: «Ты будешь повешен, твое тело сожжено дотла, а прах развеян за границами Израиля». Но в этом двойном приговоре — Эйхману и его бренным останкам — слышится нечто большее, чем налет отчаяния. Смерть абсолютна. Хуже ничего быть не может; и это справедливо не только по отношению к Эйхману, но и по отношению к каждому из шести миллионов евреев, погибших от рук нацистов. Шесть миллионов смертей — не то же самое (они не «складываются в сумму», в определенном смысле не «превосходят») одной смерти («всего» одной смерти); и тем не менее, что это значит — что это значит в точности — сказать, что шесть миллионов смертей, вместе взятые, хуже одной смерти? Мы беспомощны перед этим вопросом не по причине паралича способности к здравым рассуждениям. Ошибка кроется в самом вопросе. 49 Адольф Эйхман (Adolf Eichmann) (1906–1962) — сотрудник гестапо, лично ответственный за уничтожение миллионов евреев. Заведовал отделом гестапо IV-B-4, отвечавшим за «окончательное решение еврейского вопроса». Подполковник СС. После Второй мировой войны скрывался в Латинской Америке, но в 1960 г. в Буэнос-Айресе был схвачен группой израильских агентов «МОССАДа» и тайно вывезен в Израиль, где предстал перед судом. Был казнен в 1962 г Я тут думала о вашем друге, венгерском фотографе, и что он вам говорил. Большинство фотографов, с которыми мне приходилось работать, были голубые, так ужзаведено в мире моды, но все равно я знаю: когда на меня направлен объектив, я иначе двигаюсь, и неважно, кто находится за этим объективом. Вообще-то всё еще сложнее, одними движениями дело не ограничивается. Я словно смотрю на себя со стороны, отслеживаю, как выгляжу перед камерой. Это почти как смотреться в зеркало, только с зеркалом проще, потому что в объектив смотрят не твои глаза, а чужие. И мы пришли к следующему объяснению. В англоговорящем мире, в мире практичных людей и здравого смысла, сборник мнений относительно реальности не вызовет особого резонанса, если написан человеком, единственное 18. О птицах небесных Давным-давно узкая полоска земли напротив Башен принадлежала птицам — птицы подбирали отбросы возле ручья и лущили кедровые шишки. Теперь полоска стала зеленой зоной, общественным парком для двуногих животных: ручей забетонирован и включен в транспортную развязку. Птицы держатся на безопасном расстоянии от этих нововведений. Все, кроме сорок. Все, кроме сорочьего вождя (так я его мысленно называю), самого старого в стае — или, по крайней мере, самого величавого и видавшего виды. Он (не сомневаюсь, что это самец, самец до мозга костей) не спеша ходит вокруг меня по траве. Нет, он за мной не следит. Я не вызываю у него любопытства. Он меня выживает. А еще он выискивает у меня слабину, на случай, если придется напасть, на случай, если до этого дойдет. Так вот, мне кажется, ваш друг фантазировал о девушках в процессе фотосъемки. Во всяком случае, такое, по-моему, очень в духе фотографов. Я никогда не думала, что происходит в голове у фотографа, когда он заработой. В смысле, я нарочно об этом не думала. Иначе снимок не получится, выйдет непристойным, что ли, если модель и фотограф вступят в сговор, по крайней мере, мне так представляется. Будь собой, всегда шептала я себе, имея в виду, что нужно просто погрузиться в себя, как в пруд, не поднимая брызг. достижение которого находится в сфере вымысла. В то время как в странах вроде Германии и Франции люди до сих пор склонны на коленки бухаться перед седобородыми мудрецами. О Учитель, умоляем, поведай нам, что произошло с нашей цивилизацией! Почему колодцы пересохли, почему идет дождь из лягушек? Загляни в свой магический шар и просвети нас! Укажи нам дорогу в будущее! Впрочем, когда и впрямь дойдет до дела, сорочий вождь (как мне представляется) будет рад ухватиться за возможность компромисса — например, компромисса, состоящего в моем отступлении к одной из спасительных клеток, которые мы, человеки, соорудили на той стороне улицы, он же сохранит за собой пространство, занимаемое моей особой; или же компромисса, состоящего в моем согласии выбираться из клетки лишь в определенные часы, скажем, между тремя и пятью пополудни, когда сорочий вождь не прочь вздремнуть. Однажды утром в мое кухонное окно внезапно раздался властный стук. То был сорочий вождь — он цеплялся когтями за подоконник, хлопал крыльями, заглядывал в комнату, предупреждая: даже в доме безопасность моя сомнительна. Теперь, когда весна на исходе, он и его жены, сидя на верхних ветках, ночи напролет распевают друг другу песни. Меньше всего их волнует, что они не дают мне спать. Представления сорочьего вождя о человеческом веке весьма приблизительны, однако он уверен: люди живут меньше, чем его племя. Он думает, я умру в собственной клетке, умру от старости. Тогда он сможет разбить окно, важно шагнуть за раму и выклевать мне глаза. В жаркую погоду сорочий вождь частенько снисходит до того, чтобы напиться из фонтанчика. Когда он запрокидывает головку, чтобы вода стекала в горлышко, А еще я сомневаюсь, что ваш венгерский друг вправду существует (существовал). Может, он — просто герой вашего рассказа. Отвечать необязательно. Пусть это будет ваша тайна. Но мне бы хотелось узнать, почему он покончил с собой. Впрочем, неважно, реальное лицо ваш друг или нет, позвольте признаться откровенно: я ничего не имелапротив ваших обо мне фантазий, если они у вас были. Я не со всеми мужчинами такая лояльная, а с вами — да. Просто я таким способом могла вам пригодиться — по крайней мере, так я себе говорила. Вы, Хуан, решили попробовать себя в роли гуру. Это мы с Аней к такому выводу пришли. Вы оглядели рынок труда — так нам представлялось — и увидели, что он скуден, особенно для тех, кому за семьдесят. В каждом окне объявление: Старикам просьба не беспокоить. И тут, гляньте-ка, что бы это могло быть? он делается уязвимым, и сам это понимает. Вот почему всякий раз он напускает на себя особенно грозный вид. Только попробуй засмейся, говорит сорочий вождь, и тебе не поздоровится. Я не упускаю случая выказать ему всё уважение, всё внимание, им требуемое. Сегодня утром он поймал жука и был очень собою горд — просто едва не лопался от гордости. Держа в клюве беспомощного жука со сломанными и неестественно растопыренными крыльями, сорочий вождь запрыгал в мою сторону, после каждого прыжка выжидая некоторое время, пока расстояние между нами не сократилось до метра. «Молодец», — вполголоса похвалил я. Он склонил головку набок, чтобы лучше слышать мою короткую, в три слога, песню. Уж не признал ли он меня, подумал я. Может, я прихожу сюда достаточно часто, чтобы, в его глазах, считаться его приближенным? Прилетают также и какаду. Один из них мирно сидит на ветке дикой сливы. Он внимательно меня рассматривает, в когтях у него сливовая косточка. Какаду будто говорит: «Клюнуть не желаешь?» Мне хочется ответить: «Это общественный парк. Ты — такой же посетитель, как и я, не тебе предлагать угощение». Однако для какаду слова вроде «общественный» или «частный» — не более чем сотрясение воздуха. «Мы живем в свободном мире», — парирует он. Ну-ка, прихорошимся для Sefior'a К., говорила я себе, когда собиралась к вам, приоденемся для Senor'a К., ему, наверно, тоскливо — сидит целый день один-одинешенек, даже поговорить не с кем, кроме диктофона, да еще птицы иногда прилетают. Почистим же для него перышки, пускай запасется воспоминаниями, сегодня перед отходом ко сну ему будет о чем помечтать. «Вакансия: Старший Гуру. Требования к кандидату: обширный жизненный опыт, мудрые изречения на любой случай. Длинная белая борода приветствуется». Почему бы не попытаться? сказали вы себе. Как писатель-романист я признания особенного не добился — посмотрим, что-то они запоют, когда я стану гуру. 19. О сострадании На прошлой неделе все дни столбик термометра поднимался выше сорокаградусной отметки. Белла Сандерс, что занимает квартиру в конце коридора, выражает беспокойство о лягушках, обитающих в старом русле ручья. Они ведь в своих подземных домиках заживо испекутся! тревожится Белла. Неужели лягушкам ничем нельзя помочь? Что вы предлагаете? спрашиваю я. Может, выкопать их и принести в квартиру, пока жара не спадет? говорит Белла. Я ей отсоветовал. Вы же не знаете точно, где копать, объяснил я. На закате я вижу, как Белла с пластмассовым тазиком, полным воды, переходит улицу. Тазик она оставляет в сухом русле. На случай, если лягушечкам захочется пить, объясняет Белла. Легко вышучивать людей вроде Беллы, указывать им на тот факт, что периоды сильной жары — всего лишь часть более масштабного экологического процесса, в который человеческим существам вмешиваться не следует. Но разве не однобока подобная критика? Разве мы, человеческие существа, не являемся частью окружающей среды, и разве наше сострадание к малым сим не является элементом ее в той же степени, что и воронья жестокость? Надеюсь, вы лояльно отнесетесь к моему признанию. Было бы лучше, если б вы думали, что я не притворялась, была сама собой, не догадывалась о ваших фантазиях на мой счет. Но нельзя быть друзьями, если остаются недомолвки (любовь — дело другое), и если я больше не могу быть вашей маленькой машинисткой, я по крайней мере могу быть вашим другом. Так что честно скажу, меня ваши мысли никогда не смущали, я даже их немножко провоцировала. И с моего отъезда ничего не изменилось, можете и дальше обо мне думать, сколько душе угодно (в чем и прелесть мыслей, так это в том, что ни расстояние, ни разлука им не страшны, верно?). А если захотите записать свои мысли и мне показать, ОК., пишите и показывайте, я умею держать язык за зубами. Но тут, Хуан, есть одна проблема. Англоговорящий мир относится к гуру с долей скептицизма. Взять хотя бы диаграмму торговой активности — с кем гуру конкурируют на рынке? С ведущими кулинарных передач. С актрисами, сбывающими затхлые сплетни. С политиками в отставке. 20. О детях Еще один урок, вынесенный из сидения в парке. Теоретически я люблю детей. Дети — наше будущее. Хорошо, когда стариков окружают дети, их присутствие поднимает наш дух. И так далее. Я забываю об одной особенности детей — о том, что они постоянно устраивают гам. Грубо выражаясь, они орут. Крик — это не просто громкий разговор. Это вообще не средство общения, это способ заглушить соперников. Это форма отстаивания своих прав, причем одна из простейших, легкая в применении и высокоэффективная. Четырехлетний ребенок, конечно, слабее взрослого физически, но шума создает гораздо больше. Одно из первых правил, которое мы должны постичь на пути к цивилизованности — не кричать. А вот чего я не хочу, неважно, в письменном виде или в виде звонка, так это новостей. Я оставила позади Сиденгамские Башни, и Алана тоже оставила. Такой уж у меня характер: если я чем-то или кем-то поглощена, то полностью, но если перестает получаться, я переворачиваю страницу, всё кончено и для меня больше не существует. Такой настрой помогает мне сохранять позитив и с оптимизмом смотреть в будущее. Вот почему мне не нужны новости об Алане. Не слишком изысканное общество. Вот вы и подумали: А не попытать ли счастья в старушке-Европе? Посмотрим, станет ли старушка-Европа слушать меня, разинув рот, как никто не слушает дома. 21. О воде и огне На этой неделе прошел сильный ливень. У меня на глазах ручеек, бегущий через парк, превратился в стремительный поток, и я постиг глубоко чуждую людям природу наводнения. Препятствия или преграды, попадающиеся на пути потока, не обескураживают и не смущают его. Недоумение и смущение не в его репертуаре. Преграды попросту затопляются, препятствия сметаются с пути. Природа воды, как могли бы выразиться досократики, в том, чтобы течь. Впасть в недоумение, заколебаться хотя бы на секунду природе воды было бы противно. Огонь столь же чужд человеческой природе. На интуитивном уровне человек думает об огне как о пожирающей силе. То, что пожирает, должно иметь аппетит, в природе же аппетита — способность к насыщению. Но огонь не может насытиться. Чем больше он пожирает, тем сильнее становится; чем сильнее становится, тем сильнее его аппетит; чем сильнее аппетит огня, тем больше он пожирает. Единственное, что огонь поглотить не в состоянии — вода. Если бы вода могла гореть, весь мир давным-давно был бы поглощен огнем. Я вам не говорила, что просила Алана прислать мои вещи? Я попросила его прислать вещи ради мамы. Сказала, что сама заплачу за перевозку. Это было четыре месяца назад. Никакого ответа. Молчание. Принадлежала бы я к известной категории женщин, давно бы ворвалась в квартиру с канистрой керосина (ключ до сих пор у меня) и щелкнула бы зажигалкой. Тогда бы Алан понял, чем оскорбления чреваты. Но я не такая. Впрочем, Аня уже бросает на меня выразительные взгляды. Мы злоупотребляем вашим гостеприимством. Боже мой, до чего неудобно. Нам давно пора домой. Спасибо, Хуан, за чудесный вечер. Просто как свежего воздуха глотнул. Не правда ли, Аня, этот вечер — как глоток свежего воздуха? 22. О скуке Ницше сказал, что только высшие животные способны скучать. Полагаю, данное замечание следует считать комплиментом Человеку как одному из высших животных, хотя и комплиментом двусмысленным: у Человека неугомонный ум; ничем не занятый, он омрачается раздражением, опускается до суетности и даже, со временем, деградирует в злобную, понятия не имеющую о справедливости разрушительную силу. В детстве я, по-видимому, непроизвольно исповедовал ницшеанство. Я был убежден, что состояние скуки, свойственное моим сверстникам, является признаком их возвышенной природы, что скука выражает молчаливый приговор чему бы то ни было, эту скуку вызвавшему, а значит, это что бы то ни было следует презирать как не удовлетворившее их законных человеческих потребностей. Поэтому, когда мои школьные товарищи зевали, например, над стихами, я заключал, что виновата поэзия как таковая, что мое собственное увлечение поэзией является заслуживающим порицания отклонением и вдобавок показателем незрелости. Мама говорит: Пускай вещи остаются у Алана, это всего лишь тряпки, новые купишь, а вот Алан в накладе, где он найдет такую девушку, как моя Аня? Мама у меня очень любящая. Мы, филиппинки, все такие. Мы хорошие жены, хорошие любовницы, а еще мы хорошие подруги. Короче, мы всем хороши. В лифте я наконец получила возможность высказаться. Алан, того, что ты заставил меня сегодня пережить, я тебе никогда не прощу, сказала я. Никогда. Так и знай. Эти мои рассуждения подстрекала литературная критика того периода, критика, согласно которой современность (имелся в виду XX век) требовала поэзии нового, современного типа, поэзии, решительно порывающей с прошлым, в частности, с поэзией викторианпев. Для истинно современного поэта не может быть ничего более реакционного, а следовательно, более презренного, чем любовь к Теннисону. Тот факт, что мои одноклассники скучали над Теннисоном, доказывал мне — если оставалась нужда в доказательствах, — что они, одноклассники, являлись подлинными, хоть и бессознательными, носителями новой, современной восприимчивости. Через них Zeitgeist [50] провозглашал свой суровый приговор викторианской эпохе, и в особенности Теннисону. Вызывающий же беспокойство факт, что мои одноклассники в не меньшей степени скучали над Т. С. Элиотом (не говоря уже о полном непонимании его стихов), следовало объяснять изысканностью поэзии Элиота, его неумением вписаться в их грубые мужские стандарты. 50 дух времени (нем.). Мне и в голову не приходило, что мои одноклассники считали поэзию — как, впрочем, и любую школьную дисциплину — скучной потому, что не умели сосредоточиться. Об Алане не думайте, чтобы не расстраиваться. Плохие мысли могут целый день испортить, а разве оно того стоит, когда вам и так немного дней осталось? Сохраняйте спокойное состояние души, будто Алана вовсе нет в природе, будто он — персонаж неудачного вашего рассказа, который вы отбраковали. С потолка лился яркий свет. У Алана буквально челюсть отвисла. В тот момент он выглядел тем, кем был на самом деле — угрюмым, недовольным, полупьяным белым австралийцем среднего возраста. Наиболее серьезно последствия моего увлечения этим поп sequitur'ом [51] (чем умнее человек, тем скорее он почувствует скуку, следовательно, чем скорее человек чувствует скуку, тем он умнее) сказались на религии. Я считал религиозные обряды скучными, следовательно, моим одноклассникам, как носителям духа современности, они должны были представляться скучными a fortiori. Нежелание одноклассников выказать симптомы скуки, их готовность бессмысленно повторять христианскую доктрину и формально придерживаться христианской этики, при этом продолжая вести себя подобно дикарям, я принимал за свидетельства зрелого их умения жить, не будучи раздираемыми противоречиями между реальным (видимым, осязаемым) миром и религиозными выдумками. 51 Non sequitur (лат.) — ложный вывод; нелогичное заключение, вывод, не соответствующий посылкам. Лишь теперь, на старости лет, я начинаю понимать, как обычные люди — по Ницше, обуреваемые скукой высшие животные — в действительности смиряются с окружающей обстановкой. А смиряются они, не злясь и раздражаясь, но опуская планку ожиданий. Смиряются, научаясь держаться до конца, позволяя своему мыслительному аппарату работать на низких оборотах. Они спят; а поскольку им нравится спать, они и против скуки ничего не имеют. Мы с вами можем гордиться нашими отношениями, правда? — а все потому, что они основывались на честности. Мы были очень честны друг с другом. Мне это нравилось. А вот с Аланом мне порой приходилось лукавить. Ни один, сказала я, ни один мой поступок или поступок К. не оправдывает твоего поведения. Тот факт, что мои учителя, братья-маристы [52] , не являлись каждое утро в огненном облачении и не выдавали труднопостижимых и пугающих метафизических истин, только доказал мне, что они были недостойными слугами. (Слугами кого или чего? Точно не Бога — Бога не существует, это мне объяснять нужды не было — но Истины, Небытия, Пустоты.) С другой стороны, моим сверстникам (в юности) братья-маристы казались попросту скучными. Маристы были скучны, поскольку скучно было всё; а поскольку всё было скучно, ничего не было скучно, просто требовалось научиться с этим жить. 52 Братья-маристы — в католичестве представители одной из ветвей основанной в 1817 г. Конгрегации Пресвятой Девы Марии. В основном курируют школы и детские приюты, финансируют благотворительные программы. Остальные ветви — отцы-маристы, сестры-маристки и миссионерки Общества Марии. Так как я сам бежал от религии, я предполагал, что одноклассники мои тоже должны от нее бежать, хотя и деликатнее и незаметнее — ведь я до сих пор их бегства не замечал. Лишь сегодня я понимаю, как ошибался. Никогда они от религии не бежали. И дети их не бежали, и внуки. Я, пока не разменял восьмой десяток, нередко предрекал, что все церкви в мире скоро превратятся в амбары, музеи или гончарные мастерские. Но я был неправ. Смотрите, новые церкви растут как грибы, не говоря уже о мечетях. Получается, изречение Ницше требует поправок: Раз только высшие животные способны скучать, человек оказывается наивысшим из них, ведь он скуку приручил, одомашнил. Когда живешь практически в браке, то есть под одной крышей, честной быть нельзя, во всяком случае, абсолютно честной, если хочешь, чтобы отношения продолжались. Это один из минусов брака. Дверь открылась на двадцать пятом этаже. Я слышу, сказал Алан. Я прекрасно тебя слышу. А знаешь ли ты, моя цыпочка, что я тебе отвечу? А отвечу я тебе вот что: заткнись. 23. Об Иоганне Себастьяне Бахе Лучшим доказательством тому, что жизнь хороша, а следовательно, может быть, и Бог, пекущийся о нашем благоденствии, всё-таки есть, является тот факт, что у каждого из нас со дня появления на свет имеется возможность прикоснуться к музыке Иоганна Себастьяна Баха. Музыка нисходит как дар, дар незаработанный и незаслуженный. Как бы мне хотелось хотя бы раз поговорить с этим человеком, вот уже столько лет назад покинувшим сию юдоль! «Видите, мы и в двадцать первом веке исполняем вашу музыку, мы благоговеем перед ней и любим ее, она нас поглощает, волнует, укрепляет духом, и мы этим счастливы, — сказал бы я. — Во имя всего человечества, прошу, примите мои слова как подношение, хоть они и несоразмерны и недостаточны, и пусть все испытания, через которые вам пришлось пройти в последние, горькие годы жизни, в том числе и роковые попытки восстановить зрение, забудутся». Главное, ни в коем случае не раскисайте. Знаю, вы думаете, вы уже не тот, что прежде, но факт остается фактом: вы всё еще симпатичный мужчина, и вдобавокнастоящий джентльмен, который умеет дать женщине почувствовать себя женщиной. Женщины это ценят в мужчинах, и им неважно, какие там еще имеются недостатки. А что касается вашего творчества, вы, несомненно, один из лучших писателей, высший класс — я говорю не только как ваш друг. Вы умеете завладеть вниманием читателя (например, в отрывке о птицах из парка). Уже спустя немало времени после разрыва с Аланом, после моего переезда в Квинсленд, после того, как Senor К. прислал мне свою книгу и я написала ему ответ с благодарностью, я позвонила миссис Сандерс в Башни. Я толком не общалась с миссис Сандерс, пока жила в Башнях, она немножко с приветом (это она мне сказала, что Senor К. - из Колумбии, наверно, с кем-нибудь его перепутала), но она живет с ним на одном этаже, и я знаю, у нее доброе сердце (она всегда птиц в парке кормила). Почему я так страстно желаю поговорить именно с Бахом, с одним только Бахом? Почему не с Шубертом («Пусть забудется жестокая нищета, преследовавшая вас всю жизнь»)? Почему не с Сервантесом («Пусть забудется тяжкое испытание — потеря руки»)? Кто для меня Иоганн Себастьян Бах? Называя его имя, не называю ли я имени отца, которого выбрал бы себе среди умерших и ныне живущих, будь людям позволено выбирать себе отцов? Не выбираю ли я в этом смысле Баха своим духовным отцом? И чего я добиваюсь, вызывая у него первую слабую улыбку? Пытаюсь наконец возместить ущерб за то, что в свое время был плохим сыном? Вы умеете вдохнуть жизнь в то, о чем пишете. Если честно, твердые суждения о политике и тому подобном вам не особенно удались, может, потому, что в политике нет сюжета, может, потому, что вы всё один, связь с действительность почти потеряли, может, потому, что это не ваш стиль. Но я очень-очень надеюсь, в один прекрасный день вы опубликуете свои гибкие суждения. Если так и случится, не забудьте прислать экземпляр маленькой машинистке, которая навела вас на мысль. В личном плане у меня всё хорошо. Как видите, я переехала в Брисбен. Таунсвилль для меня слишком мал, в душе я человек мегаполиса. Здесь я встречаюсь с одним парнем, нам хорошо вместе (как мне кажется). Он — австралиец до мозга костей, и у него свой бизнес (кондиционеры), и он ближе мне по возрасту (Алан в этом смысле не совсем подходил). Может, мы даже поженимся — посмотрим. Он хочет детей, а я не забыла ваш совет, насчет не затягивать с ребенком. Миссис Сандерс, сказала я, пожалуйста, позвоните мне, если с Senor'oM что-нибудь произойдет, если ему придется лечь в больницу или того хуже. Я могла бы попросить Алана, своего бывшего, но у нас теперь несколько натянутые отношения, и вообще, Алан — мужчина, а мужчины ненаблюдательны. Позвоните мне, и я сразу приеду. Не то чтобы я могла много для него сделать — я же не сиделка, — но как представлю, что он, совсем один, ждет смерти… У него ни детей, ни других родственников, насколько мне известно, по крайней мере в Австралии, значит, некому будет распорядиться, а это нехорошо, это неправильно — в общем, вы понимаете, о чем я. 24. О Достоевском Вчера вечером я снова перечитал пятую главу второй части «Братьев Карамазовых», главу, в которой Иван отказывается от пропуска во вселенную, сотворенную Богом, и обнаружил, что плачу безудержными слезами. В Таунсвилле, чисто для смеха, я попробовала себя в качестве модели. Если есть настроение, зайдите на www.sun-seasleep.com.au — это каталог, его можно по почте заказать, я там в разделе ночных сорочек, очень соблазнительно выгляжу, хоть и нескромно так о себе говорить. Теперь, в случае чего, всегда можно будет стать моделью, пока возраст не начнет сказываться, и это очень утешает. Не уверена, что миссис Сандерс действительно поняла, о чем я, она же несколько не от мира сего, да и радар ее настроен далеко не на Senor'a К., но она записала мой телефон и обещала позвонить. Только ему не говорите, попросила я. Обещайте, что не скажете. Не говорите ему, что я наводила справки. Не говорите, что я беспокоюсь. Она обещала, но гарантий, конечно, никаких. Эти страницы я перечитывал бессчетное количество раз, однако вместо того, чтобы начать привыкать к силе их воздействия, я становлюсь перед ними всё более и более уязвимым. Почему? Дело не в моем сочувствии к Ивану, не умеющему примириться с несправедливостью и требующему того же от других. В отличие от Ивана, я считаю, что величайшее изо всех приношений на алтарь политической этики было сделано Иисусом, когда он убеждал униженных и оскорбленных среди нас подставить другую щеку и таким образом разомкнуть круг отмщений и возмездий. Почему же, несмотря на мои убеждения, Иван заставляет меня плакать? От Алана уже несколько месяцев ни слуху ни духу. После разрыва он каждый день звонил, хотел, чтоб я вернулась. Но сам так и не приехал, а у меня свой способ проверять мужскую любовь — мужчина должен быть готов встать перед женщиной на колени, протянуть ей букет алых роз, умолять о прощении и обещать исправиться. Ужасно романтично, да? И вдобавок из области фантастики. Значит, я беспокоюсь? Не совсем, не так, как обычно беспокоятся. Мы все умрем, он стар, он как никогда готов к смерти. Какой же смысл цепляться за жизнь только ради того, чтоб цепляться? Пока можешь сам о себе заботиться, всё О К, но уже когда я уезжала из Сиднея, я видела — он прямо на глазах дряхлеет. Недалек тот день, когда ему придется оставить свою квартиру и перебраться в дом престарелых, а ему там не понравится. Так что меня не столько его смерть огорчает, сколько то, что может случиться перед смертью. Миссис Сандерс, конечно, добрая, но она всего лишь соседка, а я — нечто большее. Ответ никакого отношения не имеет к этике или политике, он касается исключительно риторики. В своем горячечном монологе против прощения Иван беззастенчиво использует чувство жалости (дети, принимающие муки) и карикатуру (жестокие помещики) с целью подогнать решение под ответ. Сквозящие в его словах намеки на боль, личную боль души, неспособной вынести ужасов этого мира, куда сильнее, чем его же рассуждения (не слишком убедительные). Меня захватывает Иванов голос, данный ему Достоевским, а не Ивановы доводы. Короче, Алан так и не приехал, и я перестала отвечать на его звонки, а он в конце концов перестал звонить. Наверно, другую нашел. Не хочу знать, так что не сообщайте мне. Прежде всего, Алан не должен был бросать свою жену. Это я виновата. Алану надо было себя перебороть. Он любил меня, любил на свой, стариковский лад, а я не возражала, ведь он границ не переступал. Я была его Segretari'eft, его секретом, лебединой… арией, как я ему частенько говорила (в шутку), а он и не отрицал. Если бы я дала себе труд прислушаться к теплой весенней ночи, я наверняка уловила бы льющуюся из шахты лифта любовную трель. Они пели вместе, Мистер Грусть и Мистер Сорока, они составляли скорбно-любовный дуэт. Правдивы ли эти болезненные интонации? «Действительно» ли Иван чувствует то, что провозглашает своими чувствами, и «действительно» ли читатель, в итоге, разделяет чувства Ивана? Ответ на этот последний вопрос вызывает тревогу. Именно потому, что ответ этот — Да. Читатель безошибочно узнает, даже слыша Ивановы слова, даже задаваясь вопросом, искренне ли Иван верит в то, что говорит, даже задаваясь вопросом, хочет ли он сам, читатель, встать и последовать за Иваном и тоже вернуть свой пропуск, даже задаваясь вопросом, не чистая ли это риторика («чистая» риторика), даже в ужасе спрашивая, как Достоевский, христианин и последователь Христа, мог позволить Ивану столь крамольные речи — даже в гуще всех этих соображений есть место мысли: Хвала Господу! Наконец передомной разворачивается битва, битва за высочайшие принципы! Если кому-нибудь (например, Алеше) дано будет победить в этой битве, словом или примером, тогда слово Христово не умрет вовеки! А следовательно, читатель думает: Слава вам, Федор Михайлович! Да гремит ваше имя вечно в Ее чертогах! Да, пока не забыла, вот вам дружеский совет. Вызовите специалиста, пусть почистит ваш жесткий диск. Может, это вам обойдется в сотню долларов, но зато ваши сбережения будут в безопасности. Поищите компьютерные службы в «Желтых страницах». Я прилечу в Сидней. Обязательно. Я буду держать его за руку. Я ему скажу: Я не могу пойти с вами, это не по правилам. Я не могу пойти с вами, но вот что я сделаю: я буду держать вас за руку до самых врат. Когда мы достигнем врат, вы мою руку отпустите и улыбнетесь, покажете мне, какой вы храбрый мальчик, сядете в лодку, или что вы там должны сделать. Я за руку доведу вас до самых врат, я буду гордиться своей миссией. А потом я займусь уборкой. Приберусь у вас в квартире, всё приведу в порядок. «Матрешек» и прочие сугубо личные вещи выброшу, чтобы по ту сторону вас не мучили мысли о том, что скажут люди по эту сторону. Вашу одежду отнесу в секонд-хенд какого-нибудь благотворительного общества. И напишу вашему немцу, мистеру Виттвоху — так, кажется, его зовут, — чтобы знал: ваши Суждения кончились, пусть новых не ждет. А еще читатель преисполняется благодарности к России, России-матушке, за столь бесспорные, столь несомненные для нас критерии, критерии, к достижению которых должен стремиться каждый серьезный писатель, даже если у него ни малейшего шанса приблизиться к ним, ибо, с одной стороны, у нас пример мастера Толстого, а с другой — пример мастера Достоевского. Видя их пример, писатель будет совершенствоваться; я не имею в виду литературное мастерство, я говорю о нравственном совершенствовании. Они упраздняют нечистые посягательства; они проясняют взор; с ними твердеет рука. Знаю, вы много писем от поклонников сразу отфильтровываете, но мое, надеюсь, в их число не попадет. До свидания, Аня (ко всему еще и поклонница) Всё это я ему пообещаю, и крепко сожму его руку, и поцелую его в лоб, по-настоящему поцелую — пусть помнит о том, что оставляет на земле. Спокойной ночи, Senor К., шепну я ему на ухо: сладких вам снов, ангельских полетов и всего прочего. Благодарности Я благодарен издательскому дому «Кембридж Юнивер - сити Пресс» за позволение цитировать из книги «О гражданине» (Кембридж, 1988) Томаса Гоббса; благодарен Кармен Балселлс и автору за позволение цитировать из «Аромата гуавы» (Лондон, 1983) Габриеля Гарсиа Маркеса; благодарен издательскому дому «Нью Дирекшнз» за позволение цитировать из «Лабиринта» (Нью-Йорк, 1962) Хорхе Луиса Борхеса; издательскому дому «Оксфорд Юниверсити Пресс» за позволение цитировать «Magika Hiera» (Нью-Йорк, 1991); а также издательскому дому «Зоун Букс» за позволение цитировать из книги «Миф и трагедия в Древней Греции» (Нью-Йорк, 1990) Жан-Пьера Вернана и Пьера Видаль - Наке. Дэниэлла Аплен, Райнхильд Бенке, Пьерджорджио Одифредди и Роза Цви не скупились на советы; спасибо им. За результат в ответе я один.