Я только что хотел Вам написать о брошюрке Айхенвальда (он прислал мне ее) — оказывается. Вы ее уже знаете. Какого Вы о ней мнения: прочтите ее — она интересна и талантливо написана, хотя продиктована, вероятно, отчасти личными счетами.

Что в стихах своих я не подвинулся ни на шаг вперед – глубоко несправедливо. В смысле мастерства, в смысле внешней артистичности новые стихи несравненно выше прежних. В «Книге вступлений» испорчены отдельными частностями почти все стихи. Вот если бы Вы указали мне на иссякание творческой силы, на меньшую напряженность ее,— я бы призадумался. Относительно нищеты духа судить мне трудно: хотел бы лишь Вас спросить: только ли в стихах она у меня или вообще присуща моей личности? Об остальных замечаниях поговорим. То, что никто не пишет сейчас так, как я, — великая для меня похвала, а то, что я скоро буду писать, как все, — не случится — уже потому, что я с лишним полтора года как перестал писать стихи и не буду писать их уже никогда (разве лишь когда-нибудь вновь в старости). «Искус» — моя последняя книга стихов. Теперь будут рассказы, затем романы. Поживем, увидим.

Ваш Эберман меня удивил своей наивностью и каким-то диким непониманием литературных отношений. Он, вероятно, способен недоумевать, почему его не издаст, например, «Шиповник» и т. д. Дичаете вы все в своем углу. И все же — у вас благая часть, несомненно.

Ваш В. Г.

22

23/XII 1909

Дорогой Андрей Акимович,

Вот и праздники подошли, а я все никак не выберусь из Петербурга. Впрочем, раз Вам все равно, и Вы, как пишете, в Петербург еще не скоро попадете, то мне удобнее посетить Москву в январе. На праздниках трудно будет что-нибудь толком сделать, а у меня в Москве все же и некоторые дела. В январе же, как я уже Вам писал, приеду обязательно: это не подлежит никаким отменам и отсрочкам.

Само собою разумеется, стремление к тому или другому роду словесности зависит не от сознательного хотения, а от каких-либо органических причин. Я знаю это так же хорошо, как и Вы. Но ведь в этих таинственных причинах возможна какая-нибудь эволюция и изменения. Так вот эти изменения произошли во мне — и я не могу больше писать стихов и должен писать прозой. Процесс этот совершался давно и медленно (почти с самого выхода «Книги вступлений»): я сначала не замечал и не понимал его, потом стал приходить в смятение по случаю оскудения во мне поэтического творчества — и лишь полтора года тому назад понял, в чем дело. Сразу открылись и просветлели новые перспективы. То же, что прозой мне будет писать труднее и она мне менее будет удаваться, может быть. Вы и верно заметили; но что же делать? Над своим языком, о котором также принимаю Ваши замечания, хочу теперь работать: он у меня слишком искусственный и олитературенный (по крайней мере мне так кажется). Но возможна ли работа над собственным языком — как Вы думаете?..

Ум у меня, действительно, — «точный и прибранный». Лучшего определения — не придумать. Шарлатанство мне совершенно недоступно: поэтому-то я не гожусь в критики, проповедники, путеискатели, богостроители и т. д. Поэтому-то ко мне и от меня так мало путей. Некоторая доля шарлатанства может быть необходима — как связующий элемент, как цемент или смазка: ею держатся коллективы. Как Вы полагаете? Впрочем, я не могу сейчас точно определить, что такое шарлатанство. Попробуйте, определите.

Я как-то сделал для Вас вырезку из газеты — Чуковский говорит о детском языке. Прочтите и сообщите, что Вы по сему поводу думаете: вздор это или что-нибудь в самом деле тонкое и остроумное. Я читал с большим интересом.

Ну, выздоравливайте скорее, милый Андрей Акимович. Желаю Вам всякого счастья в новом году. Теперь уже несомненно скоро увидимся.

Весь Ваш В. Г.

23

6/I 1910

Так что ж Вы, дорогой Андрей Акимович, прочитав мне отходную, и совсем замолчали? Что же касается до самой отходной, то, хотя она меня и достаточно удручила, все ж думаю, что не вполне она основательна. Впрочем, я не могу не думать этого — уже из чувства самосохранения. Но все же — если я вообще не бездарен, почему я вдруг сделаюсь бездарным прозаиком – раз к прозе я чувствую столь же искреннее и несомненное призвание, как в первой юности — к стихам? Впрочем, об этом, конечно, бесполезно спорить, тут нужно делом доказать.

Вообще Ваше письмо возбуждает тысячи возражений. Почему гонорар писателя – подаяние, а гонорар адвоката — нет? Вы всё приписываете мне желание стать «литературным проститутом», как выражается Бальмонт, но уверяю Вас, что никогда и ни к чему оно не двигает меня. Секретарем редакции или редактором я, вероятно, не раз буду иметь случай сделаться, но это именно совсем не по мне дело.

Не хочется перебирать всех возражений: пришлось бы писать целый трактат. Кроме того, мы вскоре увидимся. В январе я обязательно буду у Вас: измениться это решение теперь уже не может. Тогда поговорим обо всем.

Не помню, писал ли я Вам уже, что усиленно перевожу теперь для «Пантеона» Мопассана. Начал было с «Monsieur Parent»: теперь на некоторое время отложили и переводим «La petite Roque». Очень это увлекательная и поучительная работа.

Я, знаете, все больше как-то отстаю от декадентов и на плохом у них здесь счету. И с реалистами тоже дружбы не налаживается; это все неучи, идиоты и пьяницы.

Весь Ваш В. Г.

Пишите: еще успеете не раз до моего приезда.

24

11/I 1910. СПб.

Дорогой Андрей Акимович,

Что-то нет от Вас писем и мне скучно – и ощутительно их недостает. Или Вы не получили моего письма, посланного на прошлой неделе? Сегодня все думал над своей прошлой жизнью, старался подвести какие-то итоги. Люблю иногда заниматься этим печальным делом. Что остается от прожитого? Прочитанное и изученное – зарывается (мною, по крайней мере, весьма радикально); пережитое – вызывает лишь поздние раскаяния и недоумения по собственному адресу. Но, знаете, жажда жить и какое-то непрестанное беспокойство — у меня все еще необыкновенные. Между 20-м и 25-м сего месяца обязательно прибуду в Москву. Ведь Вы можете подождать меня до тех пор? До свидания, дорогой Андрей Акимович, скоро будем разговаривать.