– Люблю я это дело, – сказал он. – Во мне поднимается что-то громадное, когда говорят о нашей стране. Видела бы ты меня, когда по радио объявили, что умер Рузвельт. Я в своей форме плакал как ребенок. А где моя Наездница Рэнди?

– Пошла пописать.

– Она что, такая страстная? Не знаю, что делать. Боюсь, как бы лицензию не отобрали.

– Это же стриптиз, – ответила Бренда.

– На Бурбон-стрит она была гвоздем программы. Но теперь я не знаю, вдруг решат, что ее уж слишком заносит, когда она срывает свои стринги.

– Она хочет славы, Джек.

– Я мог бы ее заставить надевать другую шмотку.

– Она и ее сорвет, какая разница.

– В Далласе нельзя ниже лобка. Из-за нее меня прикроют.

– Она ужасно молода.

– В этом отчасти и секрет успеха. Конкуренты дышат мне в затылок.

– И поэтому ты платишь ей больше, чем нам?

Джек изумленно отпрянул.

– Ничего не знаю, – сказал он. – Когда это выплыло?

– Ты платишь Линетт раза в два больше.

– Бренда, клянусь тебе, я понятия не имею, о чем речь. Я тут вообще ни при чем.

– Платишь ей больше и при этом говоришь, что из-за нее тебя прикроют.

– Я даю ей денег, чтобы она была звездой. Мне позарез нужен гвоздь программы.

– Ты вообразил себе, будто конкуренты хотят вышибить тебя из этого бизнеса. Они просто конкуренты, и зарабатывают на жизнь так же, как мы.

– Да иди ты на хуй, Бренда.

– И вас туда же, мистер Руби.

– Я всего лишь владелец этого заведения, поэтому должен тут сидеть.

– Совершенно верно.

– Мне приходится прислушиваться.

– Делать им больше нечего, только доставать Джека. Ведь Джек у нас главный проныра и ловкач.

– Дай «клинекс», – попросил Джек.

– Я хочу договорить, раз уж начала. Ты вечно думаешь о чем-то своем. Тебя волнует только то, что говоришь ты сам. Ты никого не слушаешь.

– Ты не знаешь, как глубоко под меня копают.

– Потому здесь и стоит крик целый вечер.

– У меня есть только мои собаки.

– С которыми ты очень любезен.

– Ты бы знала, как я жил, Бренда, я до сих пор не могу избавиться от этого. Моя мать тридцать лет своей жизни – клянусь господом богом, истинная правда! – уверяла всех, что у нее в горле застряла рыбья кость. Мы постоянно ее выслушивали. Доктора годами выискивали эту кость своими инструментами. Наконец ей сделали операцию. И в горле у нее не оказалось ничего, совершенно ничего. Она вернулась домой из больницы – и снова рыбья кость.

– Она всего лишь женщина и мать.

– Ей-богу, тридцать лет, мои братья и сестры – побоку. И это еще не худшее. Просто хочу показать тебе картину в целом. Отец был горьким пьяницей. Но мне уже все равно, что они сделали друг с другом или со мной. Я не из тех, кто держит в себе злость. Я только люблю и уважаю этих людей, ведь они страдали в этом мире. Так что не обращай внимания, мне все равно, уходи.

– Почему ты так и не женился, Джек?

– Я в душе неряха.

– Ты же следишь за собой, хорошо одет и ухожен.

– В душе, Бренда. Там царит жуткий хаос.

Было слышно, как конферансье рассказывает анекдоты на сцене. Джек придвинулся к радио ближе и послушал еще.

– Люблю патриотическое чувство, которое просыпается у меня от этих передач. Я на сто процентов за нашу страну. Чему еще мне верить? Мой собственный голос иногда звучит жутковато. Я не могу управлять внутренним голосом. На меня давят со страшной силой.

– На всех давят. На нас тоже давят. Мы работаем на тебя семь дней в неделю.

– Я почти вышел из этого, в общепринятом смысле.

– Может, тебе жениться на твоей Наезднице Рэнди? Она тебе жизнь наладит.

– Она известная шлюшка в Новом Орлеане, но ничего извращенного делать не станет.

Из-за угла кто-то крикнул. Посетитель к Джеку. Он коснулся плеча Бренды и вышел из комнаты. Шесть шагов до его кабинета, где на диване сидел Джек Карлински с одной из собак.

– Это моя такса Шеба, – сказал Джек Руби. – Слезай, детка.