Как только строптивый старик окончательно удалился, Бухвостов подвинулся к сидевшим на бревне раскатовцам и сказал:

— Кончили, господа?

— Кончили, слава-те господи, Иван Семеныч…

— Вчистую. Разделились до остатнего.

— Можно теперь о другом поговорить?

— Поговори, Иван Семеныч, ничего, — сказал Савелий Иванов, один из счетчиков, — мужик спокойный, уважающий себя и умный.

— Мы рады, — прибавил Гаврил Пименович, — умный человек слово скажет — нам, дуракам, польза… Вот только, — прибавил он полузаискивающе, полушутливо, — чертыхаетесь вы… Это мы не любим…

— Ну, так скажите мне, господа жители, — не обратив внимания на слова своего хрзяина, сказал Бухвостов, — зачем это у вас человек на цепи сидит?

— На чепи? — Переспросил Савелий Иваныч. — Кто у нас на чепи, братцы? Кажись, этакого не бывало…

— Как можно, что он на чепи?

— Что вы это, Иван Семеныч, — укоризненно прибавил Савелий Иванов, — еще не дай бог, в газету напишете. Острамите нашу местность.

— А! это вот что, братцы, — торопливо смекнул Гаврил Пименович, — это он, значит, про колотиловского Гараську…

— А! вот об ком! — засмеялся Савелий. — Так это в Колотилове. То-то я думаю: кто бы у нас на чепи… Будто никого нету…

— Так это же он не в себе…

— Не в полном разуме.

Бухвостов и не заметил, что он ставит в вину Раскатову то, что происходит в Колотилове. Как городскому жителю, деревня представлялась ему чем-то одним, общемужицким. Но для раскатовцев колотиловский Гараська был чужой… Их внимание лениво отрывалось от только что законченных «своих» дел…

— Да он теперь разве опять на чепи? — спросил кто-то, позевывая.

— Прежде ходил будто. Только разве когда заблажит.

— Эва! ходил! Когда это было — еще до холеры! — сказал Савелий Иваныч.

Савелий бывал в волостных судьях и знал, что делается в волости.

— Да, годов восемь, гляди!

— Спохватился! — засмеялся Гаврил Пименович.

— Этакой же Чамра был еще в Гнилицах, — прибавил Савелий Иваныч, — да в Ивановке Федотка.

— Мало ли…

— Отчего в больницу не отправляете? — желчно спросил Бухвостов.

— А кто платить за него станет? — спросил чей-то голос задорно.

— Первое дело — насчет платежу, — спокойно и с обычной разумной деловитостью пояснил Савелий. — А второе дело… Да вон, кажись, Григорий Семеныч дорогой едет. Он это все может объяснить в точности. Сам колотиловский… Григорий Семеныч, ты это?..

— Я! — ответил мужик с воза. Оставив смиренную лошадь на середине широкой улицы, он подошел к бревнам и поклонился.

— Мир беседе… Надо что, аль так окликнули?

Бухвостов узнал его. Это был мясник, каждое утро объезжавший раскатовские дачи, — мужик солидный, державшийся с большим достоинством по отношению к господам и вследствие своей торговой практики выработавший себе особенный, не совсем мужицкий язык.

— Вот господин антиресуется насчет Герасима, — сказал Савелий, как показалось Бухвостову, с оттенком легкой насмешки.

Григорий Семеныч повернулся и, вглядевшись в Бухвостова, протянул ему руку:

— Что же именно может быть? Какой антирес?.. Не в своем разуме человек, или сказать: одержимый. Больше ничего…

— Да, вот говорят: как можете вы, колотиловские, на чепи человека держать?..

В голосе Савелия Ивановича насмешка пробилась яснее.

— В газету они напишут, — так, мол, как бы и нам, раскатовским, за вас не влетело…

— Насчет этого я вам могу ответ дать, потому что это дело мне известно. А насчет уголовной, например, ответственности или штрафу, то на этот счет не имеем беспокойства, потому что посадили его неисходно, без отпуску, по приказанию начальства. Как, значит, находит на него по внезапности и невозможно упредить…

— Значит, сейчас и на цепь? На всю жизнь? «Потому что находит по внезапности»… — желчно спросил Бухвостов. Его несколько раздражал насмешливый тон Савелия Ивановича, и, кроме того, ему показалось, что в лице колотивца-мясника он нашел ответчика.

— Зачем сейчас? Терпели не малое время. Меня самого, как я старостой ходил, разов, как-сам сказать… да разов с пять так колошматил, что не чаял я своей жизни сохранить. Грезиться мне по ночам стал, право.

Среди раскатовцев на бревне раздался благодушный смех, еще более раздраживший Бухвостова.