— Низвините… Здрастти… Значит на прошлой неделе… такой же вот странник шел, к Вонифатию… И баба с ним… Я так полагаю… гля осуждения.

— То есть как это для осуждения? — спросил я. — Не понимаю.

Пьяный посмотрел на меня таким мутным взглядом, что у меня исчезла всякая надежда получить какой-нибудь ответ. Но тут вмешался голос из-за угла.

— Чего тут понимать, голова с мозгом! Значит, дабы всякой человек мог его осудить: дескать, вот богомолец. С молодкой идет богу молиться… А ему, значит, то и надо… Гля бога осуждение принять… Понял?

— Теперь понял, — ответил я.

— А не понял, то прочти житие… [23] во Христе Юродивого. А только, я полагаю, не те времена… Шарлатан какой-нибудь. Ноне, скажем, и все шарлатаны по богомольям таскаются…

И, произнеся этот решительный приговор, голос прибавил:

— На вот… выпей…

Из-за угла появилась рука с светлой посудиной, до половины наполненной водкой. Человек, которого называли Миней, с внезапной вспышкой живости схватил бутылку и, закинув голову, приложил горлышко к губам. Так он простоял с полминуты, не отрываясь от бутылки, содержимое которой быстро исчезало. Потом он покачнулся и опять схватился за сваю.

— Миня! — позвал опять голос из-за угла.

Миня попытался последовать на зов, но ноги отказывали ему в повиновении, и остатки сознания, видимо, терялись. Наконец, отпустив сваю, он закатился полукругом и растянулся около стенки. Голова его, кажется, порядочно стукнулась о завалинку. Он пробормотал что-то и остался лежать с глазами, открытыми навстречу дальнейшим событиям, течение которых уже явно не зависело от воли бедного Мини.

— Прича-алил… А-кончательно! — сказал голос за углом с глубоким презрением. — А-атлично! Первый печник в округе вроде какой ни-на-будь животной… Превосходно…

Босые ноги, видневшиеся из-за угла, скрылись, но зато появился их обладатель. Это был человек, одетый довольно странно: ноги были босые и грязные, штаны странного покроя и короткие, но на голове виднелась соломенная шляпа с синей лентой. Пиджака на нем не было, но была довольно грязная, когда-то белая пикейная жилетка, на которой моталась толстая цепочка от часов. Сорочка «фантазия» была повязана измятым, тоже довольно фантастическим бантом.

Лица я в первую минуту не разглядел, так как он наклонился над пьяным товарищем, стараясь возбудить в нем самолюбие.

— Так и останешься? — говорил он укоризненно. — Миня! А Минь… Готов! — философски произнес он тоном врача, ставящего диагноз. — Почиет во дни скорби своея… Эх, Миня, Миня…

Что-то показалось мне знакомое в этом голосе, с его непосредственно-юмористическими нотками, н во всей сданной и, правду сказать, довольно-таки нелепой фигуре. Тем не менее, когда этот человек поднялся и я увидел его лицо, то невольно вскрикнул от неожиданности:

— Андрей Иванович!

— Я самый! — ответил он холодно, хотя в первое мгновение я не мог не заметить промелькнувшего в его глазах удивления, пожалуй, даже удовольствия. — А вы это откеда? Небось, опять из монастыря какого-нибудь?

— Нет… Я из города… В Безводном сошел с парохода.

— Куда же это берегом идете?

— До Козьмодемьянска. Потом по Ветлуге, на Люнду.

— Чего там не видали?

Он говорил с выдеражнной холодностью и при этом мерял меня глазами, пытливо и не особенно дружелюбно

— Может, ко мне в дом зайдете? — сказал он по окончании этого осмотра.

— Да вы разве здесь теперь живете?

— А то где же!

Андрей Иванович — давний мой знакомый и спутник некоторых моих летних экскурсий по монастырям и богомольям — долгое время жил в Нижнем, на Яриле, в своеобразном поселке под самым городом. На окне его квартирки виднелся вырезанный из сахарной бумаги сапог, что означало его профессию. Дела его шли сравнительно успешно, тем более, что труженик он был замечательный. Лишь в известное время, летом, у него являлось какое-то беспокойство, как будто в нем просыпался бродяга. Я пользовался этими случаями, и мы вместе отправлялись в те или другие места, смотря по расположению души Андрея Ивановича, чувствовавшего влечение к той или другой святыне. Жена его Матрена Степановна не особенно одобряла эти экскурсии, несомненно, отражавшиеся на бюджете, но поделать с ними ничего не могла и в конце концов терпела их, тем более, что они как бы заменяли для Андрея Ивановича запой, которым он страдал раньше…

Выехав как-то из Нижнего, я потерял Андрея Ивановича из виду и затем, отправившись по возвращении в знакомую улицу на Яриле, я уже не нашел его на старом месте. Правда, здесь опять жил сапожник, но вместо незатейливого сапога из сахарной бумаги виднелась вывеска. На куске жести был намалеван огромный сапог рядом с совсем маленьким башмаком, а внизу стояла надпись: «Максим Гордеев, и принимает починку». За верстаком сидел незнакомый Максим Гордеев, человек с бритой бородой и огромными, торчавшими врозь усами.