— Ты сказала, что важно сделать выбор, и все же…

Моя мама, пренебрегая посудомоечной машиной «Бош», пошла к мойке из нержавейки и вручную вымыла свою чашку и блюдце, не потрудившись даже надеть резиновые перчатки.

— Есть еще одно выражение, над которым я часто задумываюсь: «Никогда не поздно». Оно бесконечно глупое и лживое. Но на самом деле часто бывает слишком поздно. — И обернулась ко мне: — Пойдем, я отдам тебе коробку, которую оставила для тебя бабушка Нелли. Наверное, смотрит на меня сверху и хмурится, почему я так затянула с этим.

Я положила старую картонную коробку на заднее сиденье «воксхолла» и захлопнула дверцу. Мама проводила меня до дороги. Я кинулась к ней и клюнула ее где-то в области уха. Потом загремела ключами от машины, но она дотронулась до моей руки, прося задержаться.

— Когда ты была маленькой, — медленно заговорила она, — ты не любила, когда тебя целовали. Отбивалась руками и ногами, чтобы только тебя выпустили. И только уложив тебя в постель, я могла гладить тебя по головке, когда ты засыпала. Тогда я могла украдкой тебя поцеловать.

Я улыбнулась, не разжимая губ.

— Надо же.

Ее лицо осветилось улыбкой. Я еле разобрала то, что она бормотала себе под нос:

— У ребенка были самые мягкие на свете щечки.

— У ребенка? — сурово спросила я и оглянулась, но улица была пустынна.

— У тебя, — объяснила она.

— Почему тогда ты не сказала «у моего ребенка»? Я ведь твой ребенок, а не просто ребенок.

— Конечно, ты мой ребенок, а это значит Ребенок с большой буквы, а не просто ребенок в общем смысле слова, это значит Единственный ребенок в мире, потому что нет другого такого ребенка, как ты.

Странно, но она говорила это не в прошедшем времени. И от этого мне было очень хорошо. Мне хотелось ее обнять, но я не знала, как это сделать.

Она засмеялась:

— Все матери говорят всякую чепуху своим детям. Просто себя не узнаешь. Просто становишься безумной от любви.

Я же не могла накинуться на нее, как вампир, так что я сказала глухим голосом:

— Ну… а что теперь?

Она смутилась:

— Теперь можно обняться.

Я постаралась не съежиться от смущения. Обняться. Это из лексикона тоненьких розовых книжных новинок, их вкладывают в конверты с чулками, и потом они захламляют твои книжные полки, заставляя горько сожалеть о древесине, погубленной ради производства бумаги, на которой они напечатаны.

Ее усталое лицо сморщилось, мой подбородок оказался на ее плече, сморщилось и мое лицо. Руками она прижимала мои лопатки, нежно гладя меня по волосам, мягко, с невероятной осторожностью раскачивая меня взад-вперед, как будто убаюкивая.

— Расслабься, — бормотала она, — расслабься.

— Мам? — сжалась я.

— Что, моя дорогая?

— Почему расслабиться?

— Тебя всегда было трудно уложить спать. Несколько раз было так, что я повторяла «расслабься», и ты засыпала. А однажды ты вдруг поняла этот трюк, и больше он не действовал, я с таким же успехом могла кричать: «Караул!» Но мне все же нравилось повторять слово «расслабься».

Я вздохнула, как старая собака, лежащая у камина. Мама быстро повернула голову и от души поцеловала меня в щеку, по-настоящему звонко чмокнула. И прошептала:

— У этого ребенка самые мягкие на свете щечки.

Я закрыла глаза и расслабилась.

Мама, мамочка, мамочка.

Весь остаток дня чувство равновесия то возникало, то исчезало — со мной так уже было однажды, когда я заболела воспалением среднего уха. Я лежала на кушетке, завернувшись в пестрое лоскутное одеяло, несмотря на жаркую погоду. Я чувствовала себя измотанной, но уснуть не могла. Когда мои дела были плохи, я отлично умела забыть о них, но когда они обстояли хорошо, приятно было знать, что думать о них нет необходимости. Почему же я тогда не переставала думать о маме? С ней же теперь отношения налажены, верно?

Но так дело обстояло только в теории. Я чувствовала себя человеком, который выскочил на минутку в магазин, а в этот момент метеорит врезался в его дом. После первой радости оттого, что удалось избежать смерти, — «это всего лишь дом, главное, что моя семья и я в безопасности, можно порадоваться, как повезло!» — начнешь раздражаться и считать себя несчастным: дом-то разрушен.

У меня голова кружилась от радости, что я восстановила отношения с мамой. Но в этой радости был привкус сожаления. Я осознавала ценность того, что приобрела, но понимала, что потеряно безвозвратно очень многое. Я всегда испытывала всепоглощающую жалость к людям, усыновленным в детстве, которые потом, вырастая, пытались отыскать свою настоящую мать. Потом газеты радостно писали о них: «Теперь они наверстают упущенное!»

Да нет, на самом деле это невозможно. Ничто не компенсирует матери того, что она пропустила твою первую победу в соревнованиях по плаванию, тот момент, когда ты научился гонять на велосипеде, всех тех дней, когда ты продолжал учиться ездить на велосипеде, получая ссадины. Потерянное время нельзя компенсировать. В этом-то и беда.

Моя мама и физически, и душевно всегда была рядом, и все же я ухитрялась игнорировать ее тепло и любовь, можно сказать, я замерзала, но отказывалась стоять возле огня. Оглядываясь назад, я теперь никогда не смогу сказать: «Ни о чем не жалею». Это чушь, конечно, всем есть о чем жалеть. А кто это отрицает, тот либо глуп, либо высокомерен, либо врет. Всякие житейские «мудрости» закружились у меня в голове. Например, такая: «Слово — серебро, молчание — золото».