Иван прислушался.

Лиц не видел. Только голоса.

«Французу? — спрашивал кто-то. — Жалованье поболее? Это почему ж?»

«А он весельчак — отвечал другой. — Он все, что получит, все проживет в России. Чего такому жалеть?»

«Ну, а англичанину?»

«А англичанину надо давать более».

«Да почему же?»

«Да потому, что англичанин любит жить хорошо. Он и полученное оставит в России и еще к тому своего добавит».

«А немцу?»

«И немцу много. Он пить и есть любит. У него из заработанного мало что остается».

«Ну, а голландцу?»

«Вот голландцу можно и недодать. Голландец готов не есть, лишь бы поболее накопить деньжат. А нам это ни к чему».

«Ну, а итальянцам, к примеру?»

«Вот этим точно нужно срезать. Умеренно устроены люди, сами того не скрывают. Для них служба в чужих краях только затем и есть, чтобы поднакопить денежек да вернуться к себе. Вернуться и спокойно жить в своем раю, в Италии. В раю, я тебе скажу, в деньгах всегда недостаток».

Скушно.

Обороняясь от клопов, Иван никак не мог вспомнить, осталось ли винцо у него в баклажке? И вдруг подумал, пораженный тишиной во дворе и шепотками в душной низкой избе: а ведь нельзя больше жить как клоп, нехорошо это, не по-божески. А он, Иван, ведь истинно живет как клоп. Разве он не по собственной глупости оказался на Бабиновской дороге, в прелой избе? Неужто теперь так до конца жизни катиться без всякого ума и воли, только туда, куда укажет чугунный господин Чепесюк?

Почувствовал, если не выпьет сейчас — умрет. А выпьет — тоже, наверное, умрет. Может даже обязательно.

Пошатываясь, вышел в сенки, там тоже кто-то храпел. Потом остановился на невысоком деревянном крыльце. Господи, сказал тоскливо, подай знак. Я пойму, только подай. Если увижу знак, все решу правильно.

Накрапывал мелкий бесшумный дождь. Капли лопались в темноте, из внутренностей избы несло горелой лучиной, шерстью, человеческим потом, и хорошо печально пахло во дворе сырой теплой землей, листьями.

Вдруг сквозь ночь, сквозь печальную мокрую мглу сверкнула в глаза зарница.

Да бывает ли так? — подумал Иван. Ночь, как сырая подушка, все в ней слиплось. Как может пройти свет сквозь такую мокрую мглу?

Значит, знак! — понял. Это знак божий!

И подумав так, как был, даже ничего не набрасывая на плечи, побрел к возку.

А над миром вновь пробежало мерцание по небесам.

Капель негромкая, что-то мелкое, живое шуршит в мокрой траве, крикнул вдали петух. Сунул руку под полость, нащупал дорожную баклажку. Совсем немного осталось! На самом дне. А ведь скоро пойдут места, где не учинишь никаких запасов. Тут указ государя винцо не продавать ведрами не действует, а все равно ничего не купишь.

Шумно глотнул.

Обожгло.

И в небе все вспыхнуло, обожгло, высветило до дна.

Сделав еще глоток, Иван понял: все, кончился путь. Отныне никогда не видеть ему добрую соломенную вдову Саплину, никогда не знать ничего о думном дьяке Матвееве, не щипать сенную девку Нюшку за высокий бок, не ждать из Сибири неукротимого маиора. Никогда ничего такого теперь у него не будет.

Мысль была, как вспышка. Сразу зажегся. Сразу решил: теперь все, пойду по дорогам. Люди в России добрые. И не беря ничего, только хорошие сапоги натянув на ноги, да накинув на плечи кафтан, с одной почти пустой баклажкой в руках ушел в ночь.

Иван сидел на деревянном крылечке трактира, голова болела. Он ничего вокруг не узнавал и не помнил, все казалось странным. Ни дороги рядом, ни возков. Ни лошадей, ни братьев Агеевых. Ни даже страшного господина Чепесюка. Только мнилось, что недавно разговаривал с покойником. Может, и на кладбище, потому как была там яма. Он, Иван, тихо брел по кладбищу и услышал шум в земле. А из ямы комья летели. Иван так и решил: подойду. Если даже выкапывается кто, все равно подойду, поговорю с покойником. И спросил негромко, чтобы не напугать:

— Эй, покойник? Чего делаешь?

Из ямы высунулся испуганный человек. Подстрижен под скобку, аккуратен, в руках лопата:

— А ты кто таков?

— Вот сбился с дороги, — вроде бы объяснил Иван.

— Тогда иди вправо, — сказал человек из ямы. — Аккурат выйдешь в край улицы. Там и кабак.

— Да ты-то что делаешь?

— Известно что, копаю могилу.

— Да зачем ночью?

— Какая же ночь? Окстись.

А может, и померещилось… С чего бы стал покойник указывать дорогу к кабаку?

Еще помнил, что встретил на околице села древнего старца в клобуке, в черной рясе. Старец сурово взглянул на Ивана, терпеливо месящего грязь заплетающимися ногами, но несколько смирился, когда Иван припал к его натруженной в мозолях руке:

— Благослови, отче.

Старец нисколько не удивился, только спросил:

— Что ж ты, как тать, один, и в лице ни кровинки?

— Жизнью унижен жестоко.

— Чего ж не смиришься?

— Сил нет.

— А почему не спишь?

— Мысли замучили.