А вина!.. Конан сглотнул слюну, глядя на бесчисленные кувшины, усеявшие пол зала. Мускатные, сладкие, горькие, выдержанные не одно десятилетие в винных погребах и молодые, еще пахнущие свежесрезанной виноградной лозой, напитки так и манили отведать их великолепного букета.

– А я просто хотел попросить у них воды… – изумленно пробормотал Конан и, устроившись поудобнее, приготовился приступить к трапезе.

Но перед тем, как приближенные шейха начали расправляться с, казалось бы, неисчерпаемым запасом яств, Джагул аль-Баргэми поднялся и, поклонившись гостю, сказал следующие слова:

– О, доблестные мужи и умудренные годами старцы – мои сыновья и братья, о правдивые и преданные советники мои, о верные мои слуги и неусыпная стража, дальние и ближние родичи! Рядом со мной, на почетнейшем месте, восседает наш гость – посланный самим Кемошем для спасения жизни нашей, великий герой, именующий себя Конаном Киммерийским. Высшие силы снизошли к мольбам, и в час бедствия, постигшего род наш, привели мужа сего туда, где ныне покоилась бы тленная плоть шейха вашего, равно как и тех, кто был с ним…

Далее последовало длиннейшее и расцвеченное зачастую не совсем достоверными подробностями описание нападения раваха на караван шейха и последующая битва песчаного червя с героем из далекой Киммерии. Говорил Джагул неимоверно долго, а потому, что никто не смел прикоснуться к пище, пока владыка оазиса не закончил, Конана терзали муки голода, многократно усиленные соблазнительными ароматами, исходившими от блюд, до которых следовало только лишь дотянуться, но проклятый восточный этикет (а нарушение его считалось у зуагиров неслыханным оскорблением), не позволял сделать это. И когда шейх, наконец, умолк, пригубив вина, и дав тем знак к началу торжественной и одновременно поминальной трапезе, Конан ухватил румяный и сочный телячий окорочок и, вцепившись в него зубами, тотчас же забыл обо всем.

Трапеза окончилась, когда солнце уже почти исчезло за острыми вершинами Кезанкии, и Конан подумал, что для того, чтобы подняться на ноги ему сейчас потребуются недюжинные усилия – столько он не ел никогда. В то же время шейх продолжал настаивать, дабы гость отведал еще что-нибудь. Ну, к примеру вот эту удивительно редкую на столе зуагиров кефаль, выловленную в Вилайетском море, тщательно поджаренную и закопченную, политую оливковым маслом и лимонным соком, сияющую ржавой корочкой с нефритовыми кляксами зелени… Конан слабо сопротивлялся.

Шейх, посмотрев на него хитрыми глазами, наконец, предложил подняться и отправиться в сад, где киммерийца ожидал новый сюрприз.

– О Конан, сейчас ты узришь то, что я берегу превыше всех драгоценностей и сокровищ рода. То, что я храню и лелею как зеницу ока моего. Но тебе, как человеку, которого зуагиры семьи Баргэми жаждали бы видеть среди своих кровных братьев, я покажу этот прекраснейший из цветов, когда-либо вскормленных плодородной почвой нашего осиянного благодатью оазиса.

Конан насторожился. Он прекрасно знал, что в Туране называлось “прекраснейшим цветком”. А если еще вспомнить речи шейха о том, что победитель раваха с большой радостью принимался в род и семью, то дело принимало достаточно интересный оборот. Тем более, что Джагул хочет именно показать сей “цветок” неожиданному гостю, а подобное на востоке, как правило, не принято. Уж не сватать ли его собрались?

Джагул встал первым, приглашая гостя следовать за ним. Крякнув, Конан с трудом поднялся и, осторожно ступая, двинулся вслед за хозяином. Выйдя в неприметную боковую дверь, они оказались в прохладной тени развесистых пальм, среди благоухающих цветов редкостной красоты, и лавируя по извилистой, аккуратно вымощенной гладким камнем дорожке, углубились в сад. В самом его сердце возвышалась белая мраморная плита, к которой лепились несколько чаш в виде многоцветных раковин. С верхней чаши из скрытого в толще камня источника по капле стекала, сверкая алмазными бликами, чистая родниковая вода; переливаясь через волнистый край каждой из чаш, она с мелодичным звоном капала вниз, в следующую купель, а затем собиралась в небольшой бассейн, где резвились среди пушистых водных растений редкие и очень дорогие золотые рыбки, украшенные длинными, прозрачными шлейфами плавников. А вокруг мраморного водоема гордо расхаживала пара павлинов, демонстрируя друг другу свои великолепные, отливающие изумрудом и лазурью, веера хвостов.

– Красиво… – сказал Конан, больше заботясь о том, как бы не нарушить приличия звуками рвущейся наружу после непомерно обильного пиршества отрыжки.

– Дочь наша, Мирдани! – воззвал Джагул елейным голоском и на его лице появилась ласковая улыбка. – Выйди, о сокровище сердца моего!

“Ну, вот, началось, – подумал Конан, – сейчас будут сватать…”

Из-за пышного розового куста, усыпанного крупными, ярко алыми цветами, показалась женская фигурка, закутанная в белоснежный шелк с вышивкой золотом по краям.

– Подойди к нам, возлюбленная дочь, – проблеял шейх, – и поклонись спасителю отца твоего от безжалостного раваха. И я позволяю тебе, о Мирдани, поднять накидку…

Девушка легкой, воздушной походкой приблизилась к отцу, поклонилась гостю и, повернувшись лицом к шейху, с еле слышным вздохом откинула полупрозрачное кисейное покрывало.

Представшая взору варвара красавица была смуглой, с длинными пушистыми ресницами, скромно прикрывавшими большие, миндалевидные, темные как агат, глаза. Конан, как большой ценитель женской красоты, залюбовался тонким носиком с легкой горбинкой, нисколько не портившей его изящную форму, маленькими, чуть припухлыми, как у ребенка, губками, правильным овалом лица, обрамленным иссиня-черными волосами, собранными в четыре тяжелые косы, лежавшие на узких плечах. Ростом дочь шейха была невелика, чуть полновата, но это придавало ее очаровательной фигуре особую прелесть. Мирдани молчала, глядя в землю, и слегка теребила край отброшенной с лица ткани, явно смущаясь тем, что ее лицо, которое можно было показывать только отцу и братьям, ныне пристально изучает чужой, незнакомый мужчина, да еще и прибывший из далекой, неведомой страны. Наконец, поборов в себе робость, прекрасная Мирдани осмелилась поднять глаза на суровое скуластое лицо мужчины и, слегка зардевшись, проговорить: