Однако, не желая совсем уж изобидеть Олега — поди разберись, что у него ныне на душе и как воспримет он отказ? — Дмитрий пообещал ему по возвращении из Орды подумать еще вместе о судьбе пограничных вотчин, положить о них соответствующий взаимоприемлемый «уряд». Ведь окская речная межа, разделяющая соседние княжества, не вполне совпадает с их истинными границами: тут Москва за рязанский берег зацепилась, там, глядишь, рязанцы живут себе на московском берегу и в ус не дуют. Порядка в этом маловато, возможности для мелких перебранок очевидны, но договориться хоть как-нибудь пора, нельзя же по любому поводу раздувать ноздри и нахлобучивать на лбы тяжелые шеломы.

Великий князь рязанский Олег Иванович был старше Дмитрия лет на 12—15, отцовский стол он занял в год рождения Куликовского героя, а пережил его на тринадцать лет. Двух соседей связывали переменчивые, подчас невыносимо сложные, до крайности запутанные отношения.

«Самый упрямый русский человек XIV века» — так назвал Олега В. О. Ключевский. Упрямство это не было сосредоточенностью на какой-то горячечной головной идее, как у Михаила Тверского. Это было подспудное упрямство в желании хотя бы выжить, в желании существовать любой ценой, во что бы то ни стало. Не одному, разумеется, выжить и существовать, но вместе со всей своей горемычной рязанской землей. Как и Михаил, Олег был более чем незауряден. Как и Михаил, он, сам того подчас не подозревая, нередко толкал новую, только что нарождающуюся Русь назад, в пучину всепоглощающих междоусобных склок. Но при всем том это были очень разные люди, и совсем по-разному относился к ним Дмитрий.

У Олега Рязанского во всей его деятельности никогда не ощущалось политических намерений общерусского размаха. По многим личным достоинствам — отважности, решительности, гибкости ума, ловкости, а где надо и изворотливости, — он достигал того уровня, на котором вполне мог бы володать великим Владимирским княжением и, вероятно, был бы не из худших на этом месте. Но Олегу это место было заказано отродясь и даже изначально, ибо никто в древнем роду великих князей рязанских и часа единого не сиживал на владимирском столе. У Рязани имелась своя старая и притом блестящая когда-то слава, и хотя это была слава местная, Рязани, в общем-то, вполне хватало и такой. Тут всегда с охотой вспоминали, что столицу княжества основал сам князь Святослав Игоревич во время своего похода по Оке на завоевание Хазарии. Вспоминалось почти сказочное богатство той столицы, расцвет ремесел и художеств, веселое торговое соревнование с Киевом и Новгородом, Владимиром и Булгаром. Но далее воспоминания резко сокращались в размерах и окрашивались и один, преобладающий над всеми остальными цвет — алый, жертвенно-героический. Достойная отповедь рязанцев Батыевым послам... губительный своими последствиями для всей Руси отказ великого князя владимирского на просьбу Рязани о военной помощи... страшное разорение города... отчаянная отвага Евпатия Коловрата... А потом — бесконечный горестный синодик дорогих имен: княжеских, боярских и простолюдинов, всех, кто сгинул в неволе, от голода и жажды, от побоев и пыток, распятые, четвертованные, кинутые на съедение псам, проданные в краесветную чужбину. Те же, кто не был убит и угнан, но чудом утаился в лесных дебрях, так и не вздохнули спокойно до самой смерти, потому что почти каждое десятилетие повторялись великие ордынские наезды — и в 1278, и в 1288, и в 1308 годах, — а между великими неучетно было средних и малых.

Как было не оскудеть рязанскому народу числом и духом, а княжеству — городами и землями? Память печалила, мучила, казнила, раздражала. Раздражение обращалось не только в сторону Орды. Не забывались давнишние, еще домонгольские распри с великими князьями владимирскими и их удельным окружением. Когда-то рязанский рубеж касался, можно сказать, самых околиц Москвы, а на восток простиралось княжество далеко за Муром, а на запад — за Козельск, а на юг — за Елец... Не все же одни ордынцы отняли. Нет, не забыто отторжение Москвою Коломны! Не забыт московский плен и убиение рязанского князя Константина людьми Юрия Даниловича! А Лопасня та же? Разве не была она рязанской, когда еще Москва из лесу «ау» кричала?..

Олег Иванович не домогался чужого и во хмелю не бредил он о Белом княжении, не звал никогда на соседа третью силу, но своего, кровного он никому и ни за что не хотел уступать. Есть ли кто несчастней на несчастной Руси, чем рязанские сироты? И им еще чинить обиды!.. Какие бы доводы ни приводил ему Дмитрий насчет Лопасни, а она должна быть возвращена своему настоящему хозяину.

Так, в страстном порыве к справедливости, ограниченно понимаемой, Олег способен был сузить зрение на какой-то одной точке, надолго забыть напрочь про все остальное, про русское целое, которое больше Рязани, больше Москвы. Для него Москва, как и для многих его современников, все еще была одним из русских княжеств, ничем качественно от них не отличающимся. Ей просто везло и везет, но все это может сто раз смениться, вперед выступят другие, но и они возобладают лишь на время, условно, по указке ли Орды, по внутреннему ли согласию княжеств-соседей. Основой же русского миропорядка, как и в прежние века, останется закон множества равнозначных великих княжеств, самостоятельных и самодостаточных. Одним из таких княжеств была, есть и будет земля рязанская.

Увлекающийся, страстный, неуступчивый и ярый Олег Иванович! Похоже, и в самые мрачные часы их отношений Дмитрий не переставал — тайно от самого себя — любить рязанского князя, любоваться его самоотверженным, отчаянным, безрассудным стоянием за идею своей земли и своего рода — идею вечную, но не всегда высшую. Нет, к Олегу он относился совсем не так, как к Михаилу, совсем не так!

Исследователь русской политической письменности XIV века академик Л. В. Черепнин в свое время сделал на основании косвенных данных вывод, что в 1371 году, вскоре после вторичного ухода Ольгерда из-под стен Кремля восвояси, между великокняжеским правительством и Рязанью был заключен договор (грамота не сохранилась), определявший условия дальнейшего добрососедского жительства. Не это ли событие имел в виду и Татищев, приведший подробности разговора двух князей о Лопасне и обещание Дмитрия положить «уряд» о порубежных вотчинах?

Черепнин, однако, считает, что причина последовавшей вскоре ссоры — не спор о Лопасне, а попытка Москвы вбить клин в отношения между Олегом и его двоюродным братом Владимиром, князем удельного Пронска. Доказательство ученого строится на одной многозначительной, по его мнению, подробности в содержании перемирной грамоты Москвы с Ольгердом. По этой грамоте литовец обязывался не воевать с союзниками Дмитрия, в том числе с «великими князьями» Олегом и Владимиром Пронским. Безусловно, подобная «описка», узнай о ней Олег, могла нешуточно обидеть рязанца. Пронск был вторым по значению городом в его земле, а вовсе не самостоятельным, независимым, да еще и «великим» княжеством. В подобной «описке» Олег вправе был бы углядеть желание Москвы поссорить его с двоюродным братом, войти в тайный союз с пронским князем.

Сам Дмитрий, как мы помним, не принимал участия в составлении этой грамоты, он находился тогда в Мамаевой Орде. Но все равно за «описку», за смысл нехорошей затеи, обличаемый ею, он обязан был полностью отвечать.

Следуя за ходом рассуждений ученого, можно согласиться с тем, что «описка» соответствовала определенной затее и что это вообще был излюбленный, не раз применявшийся правительством Дмитрия Ивановича прием политического ослабления князей-соседей. Прием состоял в умении найти в великом княжении сильного соперника какого-нибудь, недовольного, тщеславного удельца, поддержать его и противопоставить своему противнику. Доказательством того, что так Москва поступала, вроде бы служит и пример с Тверью: Дмитрий Иванович много лет подряд действовал в пользу кашинских князей — сначала Василия Михайловича, а потом и его сына Михаила, помогая им против своего недруга, тверского великого князя.