Впрочем, мордовские племенные князьки и после того, как проучил их Борис, не угомонились. Наверное, распалял в них жажду легкой поживы все тот же царевич Арапша, который осенью опять наведался к окскому рубежу, правда, теперь уже с рязанского бока. Поэтому, как только Арапша, подгоняемый первыми снегопадами, ушел в степь, великий князь московский стал совместно с Дмитрием Константиновичем готовить рать в землю Мордовскую. Необходимо было наказать заокских соседей за новые грабежи, а главное — острастить их на будущее. Что это вдруг записались онив полные холопы к Мамаю? Времена переменчивы, а ордынцы не вечны: пришли в свой час без спросу и уйдут когда-нибудь, никого из холопов не предупредив. Стыдно тогда станет перед Русью тем, кто прислуживал ее ворогам по дням, когда те отдыхали.

Рать снова возглавил Борис Константинович. Нижегородский полк повел младший сын Дмитрия-Фомы Семен. Великий князь отрядил им в придачу отряд и воеводою поставил одного из молодых бояр своего совета, Федора Андреевича Свибла, — того самого Федю Свибла, с которым вместе подрастали и который потом, при строительстве каменного Кремля отвечал за возведение угловой, Свибловой башни.

Не проповеди читать соседям отправились ратники и по законам войны вели себя немилосердно. Когда вернулись в Нижний, то на виду у всего города, еще черневшего остовами обгорелых дворов, вытолкали толпу пленников на лед и затравили собаками. Страшное, кровь холодящее позорище! Не подобную ли кару стали с тех пор называть «собачьей смертью»? Но с тех именно пор летописцы никогда больше не поминали о мордовских грабежах в нижегородских волостях.

Морозы стояли в ту зиму лютые. Много по деревням замерзло людей и скота. В реках и озерах лед дорастал до дна, и околевали рыбы. Деревья стреляли в лесах, дикое зверье жалось к жилищам.

В такую-то пору умирал в Москве престарелый, восьмидесяти пяти лет от роду митрополит Алексей. Кровь в его высохшем теле устало брела по жилам, не согревая ни ног, ни рук, испятнанных земляной ржавью старческих веснушек. Под бровями, будто инеем запорошенными, синели полудуги глубоко запавших глазниц.

В последние времена он часто недомогал, и за состоянием его здоровья следили многие, очень даже многие. В 1374 году, выехав по церковным делам в Тверь — это был один из последних его выездов за пределы Москвы, — митрополит познакомился с патриаршим послом по имени Киприан. То ли серб, то ли болгарин родом, Киприан оказался начитанным богословом, последователем учения исихастов, он был неплохо знаком с трудами византийского мыслителя Григория Паламы, коего книги на Руси также читали и почитали. Но цареградский посол, как показали беседы с ним, не худо разбирался и в мирских делах; он до этого прожил несколько лет в Литве, горел мыслью о духовном преображении этой земли, о присоединении ее к лону православной ойкумены, у которой ныне столько врагов и на западе, и на востоке. Кажется, он понимал и то, что подобное присоединение Литвы — дело нелегкое, поскольку ее князья-язычники непременным условием своего крещения выставляют учреждение для Литвы особой, отдельной от Москвы митрополии, а Москве это вовсе нежелательно; недаром Алексей в свое время так настойчиво добивался в Царьграде, чтобы не посылали в Литву митрополитом Романа.

Из Твери Алексей держал путь на Переславль, где тогда находился Дмитрий Иванович с семьей. Киприан вызвался сопровождать митрополита. Во время этой поездки посол познакомился с Сергием Радонежским, а в Переславле не мог не быть представлен великому князю московскому и владимирскому. Надо полагать, Дмитрий Иванович уделил столь высокому гостю все должные знаки внимания, поскольку тогда на Руси о Киприане еще не поговаривали как о «втором Романе».

Но из московской земли посол снова отбыл в Литву, и о нем вскоре именно в таком смысле начали поговаривать: как о «втором Романе».

Позже выяснилось, что Киприан вел неоднократные подготовительные беседы с литовскими князьями (еще и Ольгерд был жив). Да если бы только беседы! Выехав из Вильно в Царьград, он повез с собой письмо-жалобу литовцев на митрополита московского, которую сам помог им сочинить. «И вот шлется от них грамота с просьбою поставить его в митрополиты и с угрозою, что если он не будет поставлен, то они возьмут другого от латинской церкви, — грамота, которой он сам был не только составителем, но и подателем» — такая оценка привезенного Киприаном письма и его поступка была дана в патриаршей канцелярии в 1380 году. Более того, он, по этой оценке, именовался сочинителем «ябеды, наполненной множеством обвинительных пунктов» против митрополита Алексея.

Странная получалась картина: выставляя себя перед митрополитом поборником церковного единовластия на Руси, Киприан на деле добивался расчленения единой митрополии надвое; уговаривая Алексея не утруждать себя поездками в западные области, он же научал литовцев жаловаться как раз на то, что московский стариц к ним не ездит.

Пусть Дмитрий Иванович видел эту картину еще не во всех подробностях, но о главном он догадывался. К тому же, как ни скрытно действовал Киприан, рано или поздно главное его побуждение должно было выйти наружу.

Это произошло летом 1376 года, когда он вдруг объявился в Киеве в качестве... митрополита.

«Князь же велики Дмитрей Ивановичь, — читаем в Никоновской летописи, — не прия его, рек ему сице: „есть у нас митрополит Алексей, а ты почто ставишися на живаго митрополита?“

Из другой летописи, Рогожской, известно, что константинопольский патриарх Филофей в том же 1376 году направил в Москву двух своих сановников с поручением разъяснить митрополиту и великому князю правоту его, патриарха, воли относительно Киприана: он вовсе не желает делить Русь на две митрополии, но поскольку Алексей стар и в продолжение многих лет оставлял без внимания западные епархии, то на них временно, дабы «не предать весь народ на погибель», ставится митрополитом Киприан, с тем чтобы «после смерти кир Алексея кир Киприан получил всю Русь и был одним митрополитом всея Руси».