Выше говорилось о напряженных отношениях великого князя с Киприаном, стремившимся еще при живом Алексее занять митрополичью кафедру. Летом 1380 года Киприана в Москве действительно не было. Он появится здесь позже, хотя и ненадолго, и об усилении личной неприязни Дмитрия Ивановича к новому митрополиту будет сказано особо.

Сейчас важно иметь в виду другое: приглушенный отголосок их отношений, безусловно, отразился в Киприановской редакции. Шамбинаго об этом пишет так: «Панегирик Киприану доведен до крайней степени выражения. Великий князь Дмитрий в сказании изображается смиренным „сыном“, не имеющим личной инициативы и следующим во всех трудных минутах советам „отца своего“ Киприана».

Это до похода. Что же касается описания самой битвы, то и здесь, по мнению исследователя, сохраняется тот же тон. «Божественная правда говорит устами Киприана: победа рисуется уже предопределенной, и, собственно говоря, прославление личных качеств Дмитрия и Владимира стоит на втором плане».

Словом, эту весьма заметную пристрастность составителя Киприановской редакции ученый советует постоянно иметь в виду, когда речь в тексте заходит о Дмитрии.

Но были ведь и другие редакции и списки? И хотя все они так или иначе повторили легенду о благословляющем Киприане, поведению великого князя московского перед битвой приданы здесь черты жертвенно-героические. Право же, для того, чтобы уцелеть во время сражения, Дмитрию совсем не нужно было переодеваться. Ему достаточно было послушаться советов воевод и отъехать из великого полка назад.

Настаивая на своем желании вступить в бой в числе первых, Дмитрий ссылается на пример древнего мученика воеводы Арефы. Тот, будучи вместе со своими воинами пленен «царем амиритским и Дунасом жидовином», захотел первым принять мученическую смерть и объяснил свое желание так: «не аз ли у земнаго царя на пиру преж вас чару приимах, а ныне також хощу преж вас Христову чашу пити и преж вас умрети».

Но значит ли это, что Дмитрий ощущал себя смертником, намеренно или обреченно подставляющим голову под вражий меч? Так же, как и все, он хотел разить врага, а не быть пораженным. Не забудем, что он был молод; в свои неполные тридцать лет он горел неукротимым желанием ратоборствовать с первых же минут сечи.

«Если Дмитрий Иванович в данном случае заслуживает легкого упрека, — писал по этому поводу Д. И. Иловайский, — то именно за его излишнюю отвагу и увлечение воинским пылом».

Но переодевание Дмитрия перед боем — это еще и великий образец смирения. Первый захотел уравняться с последними, стать как все, чтобы на всех поровну разделилась честь победителей или слава мучеников. Дмитрий поразил окружающих именно предельной простотой своего поступка. Истории войн и биографии полководцев, кажется, никогда не содержали ничего подобного этому движению его души. Произносилось множество прекрасных слов, и производилось множество впечатляющих жестов, было множество образцов безудержной, неистовой отваги великих людей. Но никто не оказался смел настолько, чтобы, отрезав все пути к личной славе, уйти в безымянность, раствориться, как соль в земле, в живом теле сражающегося народа, причем сделать это без всякой надежды на возможность уцелеть, вернуться из этой безымянности в свой обычный и привычный облик. Раненого Дмитрия могли и не найти на поле, а найдя, не узнать.

Вот почему о переодевании великого князя перед боем можно, пожалуй, без преувеличения говорить как о самом значительном и сокровенном духовном поступке во всей его жизни.

Главные вехи битвы. Еще Иловайский заметил, что древнейшие источники по Куликовской битве о самом ее течении сообщают обидно мало. За исключением начала сечи «известны только два момента, — пишет он, — поражение русского войска и победоносный удар засадного полка. По тем же источникам битва длилась не менее трех часов. Сколько же должно было совершиться разных оборотов дела, различных движений и усилий с той и другой стороны в течение этих трех часов! Едва ли дело было так просто, что вся масса Русской рати одновременно обратилась в бегство, а затем явился один засадный полк и мгновенно перевернул все в обратную сторону?»

Иловайский предлагает обратить внимание на еще один источник, сравнительно поздний и вторичный, но, по его мнению, чрезвычайно плодотворный для выяснения обстоятельств самой битвы. Источник этот не что иное, как татищевская «История Российская», ее страницы, касающиеся событий 8 сентября 1380 года.

Хорошо известно, что Татищев, работая над пятым томом своей «Истории...», пользовался в основном данными Никоновского свода, лишь кое-где дополняя их незначительными вставками из иных летописей (некоторые из его источников не сохранились до наших дней).

Описание хода самой битвы у Татищева, видимо, как раз и дополнено одним из таких неизвестных сегодня источников. Прежде всего обращает на себя внимание действие русского полка правой руки, о котором Никоновская летопись вообще ничего не говорит. Судя по всему, здесь ордынцы не только не имели к середине битвы никакого перевеса, но и заметно уступали русским. Осмотрительный и опасливый Андрей Ольгердович даже вынужден сдерживать пыл своих ратников, поскольку опасается оторваться от великого полка, ибо «вся сила татарская паде на средину и лежи, хотяху разорвати».

После того как засадный полк устремляется наконец из дубравы, битва приобретает еще более ожесточенный оборот. Именно Татищев говорит о действиях запасного полка, возглавляемого Дмитрием Брянским, воины которого закрыли брешь между большим полком и полком левой руки. Но «смятия» возрастает, причем до такой степени, что воины «не можаху разбирати своих, татаре бо въезжаху в руские полки, а руские в полки татарские».

Только теперь Мамай пускает в бой запасные силы. Однако боевое счастье неумолимо клонится в русскую сторону. Последнее событие сражения, предшествующее всеобщему бегству Мамаевых ратей, также известно только по Татищеву. Это бой у ордынских станов, то есть у походного табора, состоящего из телег и кибиток. Мамай, покидая поле боя, приказывает выстроить у обозов заслон, чтобы задержать здесь русскую погоню. Но «и ту вскоре сломиши и вся таборы их вземше, богатства их разнесоша, и гнаша до реки Мечи; ту множество татар истопоша».