– Не наготовите – всех порублю вот так! И детей ваших.

Когда их берлоги остались позади, Владимир зябко передернул плечами:

– Как они так живут?

– А что? Человек может жить по-всякому.

– Может, – согласился Владимир, вспомнив свою жизнь золушника, а перед глазами встало великолепие палат дворца базилевса, как воочию увидел маленькую принцессу, роскошь ее одежд. – Но как жить, если видел жизнь лучше?

– Они ж не видели, – сказал Добрыня резонно.

– Да, они нет, – повторил он вслух.

Добрыня с усмешкой покосился на племянника:

– А если бы, то что? Разве челядь не зрит, как обедает князь, каких девок в постель тащит? Но так богами заведено, что есть князья, а есть рабы.

Владимир не стал напоминать про Фому Славянина, Юстина, Юстиниана и прочих, что родились рабами, а умерли императорами. Добрыня противоречит сам себе. Боги установили иное: есть слабые, а есть сильные. Слабые сидят да сопят в тряпочки, а сильные берут все. Слабым же бросают от щедрот крохи со своего стола.

Очертания рек и границ земель начали расплываться перед глазами. Он тряхнул головой, поднялся. Спина заныла, а когда потянулся, суставы затрещали. Он зевнул сладко, с завыванием. Воздух был теплый и неподвижный, как парное молоко. За окнами была глухая ночь.

Услышав во дворе шаги, он выглянул в окно. Через двор воровато перебегала молодая девка. Платок сбился набок, темные волосы были распущены.

– Эй, – крикнул он негромко, – остановись! Ты кто?

Девка испуганно вскинула голову, обмерла, заприметив князя. Тот смотрел из окна второго поверха грозно и требовательно.

– Я? Меня? Я из челядной, дочь истопника…

Владимир велел:

– Дуй сюда ко мне.

– Зачем? – ахнула девка.

– Ясно зачем, – буркнул он раздраженно.

Она повесила голову, но покорно свернула к крыльцу. Владимир прошелся по комнате, разминая застывшее за часы сидения за столом тело. Дверь отворилась, девка появилась испуганная, растерянная, дрожащая. Ей было не больше семнадцати весен, полногрудая, тонкая в поясе, но с широкими бедрами. Губы ее потемнели и распухли, то ли от жгучих поцелуев, то ли даже от укусов. Платье на груди измято, а на коленях измазано в зелени, словно долго ерзала по траве коленями.

– Иди сюда, – велел он.

Ее тело теплое и мягкое. Едва начал щупать, как пробудилась мужская сила. В нетерпении он задрал ей подол, развернул к себе задом. Ягодицы ее белые и мягкие, еще с красными следами от грубых пальцев. Он грубо ухватил их, так что она охнула, рывком подгреб к себе, чувствуя наслаждение и от своей животной мощи, и от полной власти над девкой, которую только что мял кто-то другой.

Она теплая и покорная, молча упиралась в край ложа, ждала. Когда он шумно выдохнул, освободился, она суетливо оправила подол, повернулась и стояла перед ним, опустив глаза.

– Как зовут? – спросил он.

– Осинка…

Ее голос такой же теплый и мягкий, как и ее тело. Он кивнул:

– Сладкая ты девка, Осинка… Беги, скоро утро.

Она бочком скользнула к двери, исчезла. Даже шагов не слышно было, и он, чувствуя некоторое просветление в голове, изгнав на время из плоти зверя, вернулся к столу и сразу увидел, как лучше наладить вывоз полюдья из земель ижоры и халутичей: не через замерзшие реки, а прямиком через озеро…

Для памяти он вырезал на дощечке прозвища вождей, кои могут поспособствовать, услышал, как без скрипа открылась дверь. На пороге в свете факелов появился немолодой человек в одеянии волхва. Сизые шрамы так стянули кожу, что лицо волхва было мертвенной маской. За его спиной маячила могучая фигура Звенька.

Сильно припадая на правую ногу, чем напомнил Сувора, волхв пошел к столу, за которым трудился Владимир. Владимир насторожился. Тяжелый взгляд этого волхва в последнее время он замечал все чаще. Тот присматривается к нему, словно мясник к бычку, оценивая упитанность. Сейчас обеими руками волхв держал большую глиняную чашку. Владимир уловил сильный незнакомый запах. Из чашки поднимался легкий парок.

– Княже, – сказал волхв еще издали, – у тебя силы на исходе.

Владимир ответил все так же настороженно:

– А что у тебя, одолень-трава? Или трава-сила?

Волхв, сильно качаясь набок, как только не расплескал по всей горнице, поставил чашку перед Владимиром. Запах пошел по всему помещению, щекотал ноздри. В нем была непривычность, но и какая-то бодрящая горечь.

Владимир заглянул в чашку, поморщился:

– Что за гадость?

Настойка была черная как деготь, которым смазывают втулки колес, чтобы не скрипели, да дверные петли. А вблизи пахла уже не бодряще, а настолько гадостно, что его перекривило, когда вообразил только, насколько горькая.