Шрифт:
– Погибель будет, одначе, – вздохнула Меланья.
В моленной слышалось песнопение старцев – ни Меланья, ни Апроська не смели заглянуть в моленную – нельзя.
Под вечер старцы разошлись, и Меланья прошла к свекору, попросившему чего-нибудь горячего, да пусть Меланья приготовит ему теплую одежду: всей общиной выедут ночью в Сагайское, чтоб изничтожить казачье в Каратузе, а там и по всему уезду.
– Огнь и полымя будет тиранам!
Меланья набожно перекрестилась.
– Филя на восстанье уехал? – спросила.
– Куды уехал? Дома был, нетопырь!
– Сама видела, как на телеге уехал. Так-то коней гнал! На телеге много грузу. Посмотрела дома – масла кадушку увез, мед, муки…
Меланья перечислила, чего не досчиталась… Прокопий Веденеевич сполз с кровати на пол, вскинул глаза на икону, наложил на себя большой крест с воплем:
– Нет в сем доме мякинной утробы! Проклинаю сию утробу! Рябиновка проклятущая наградила меня нетопырем, господи!
Меланья горько всхлипнула…
IX
Гони, гони, Филя! Кони дюжие – выдержат. Убирай подальше ноги и тело сытое – не ровен час, погибнешь, и не станет на земле одного из мудрейших жителей!
Гони, гони коней!
К ночи Филимон подъехал к избушке на левом берегу Тубы.
Поодаль стояли две телеги, мужики сидели возле костра, на тагане вскипал чайник.
Поздоровался. Спросили, откуда и кто? Соврал, конечно.
И тут разговор про восстанье – то село поднялось, другое, третье, повсеместно взъярились мужики.
Филя – ни слова…
Хотел распрягать коней – паром идет со стороны Курагиной. Вот подвезло-то! Мужики кинулись запрягать, а Филюша первым подъехал к припаромку. Так-то вот поспешать надо.
С парома сошли четверо и коней под седлами вывели под уздцы – не иначе, кто-нибудь из начальства.
Когда конники уехали, паромщик сказал:
– Ишь, припекло волостных правителей – бегут в Минусинск под прикрытие казаков. Ужо и там не спасутся.
Филюша слушал и помалкивал. Его дело – сторона! Он свое обмозговал: мужику начальником не быть, а потому хитрить надо, вовремя нырнуть в чащобу, а другие пущай в пекло лезут, кошка скребет – на свой хребет.
Переночевал в Курагиной, и ни свет ни заря двинулся дальше, передохнул в Имиссе, а там деревня Курская, Брагина, Детлова. Здесь и прихватил его первый снег – не на юг, на север поспешал. Пришлось Филюше задержаться в Детловой, покуда не променял телегу на новые сани без стальных подполозков, хоть не кошева, а ехать можно. Еще два дня пути через Белоярск, Усть-Сыду на Кортуз, снега пошли, морозец крепчал, а про восстание – ни слуху ни духу. Да и Филюша помалкивал – ни к чему вонь развозить по деревням: за шиворот схватить могут.
В Анаше задержался: Енисей еще не стал, а Филимону Прокопьевичу спешить теперь некуда, беда и поруха остались где-то за спиной, в волостях возле Минусинска, пущай царапаются мужики, коль жизнью не дорожат, бог с ними!
Отъедался и отсыпался.
По первопутку поехал дальше, то займищами, то Енисеем среди торосов – еще неделю до Ошаровой близ Красноярска. Потемну добрался в деревушку.
В знакомой избе с двумя окошками в улицу горел огонек. Филимон слез с саней, набожно перекрестился, а тогда уже заглянул в окно: Харитиньюшка сидела возле печи у смолевого комелька и пряла лен на самопрялке. Одна, слава Христе! А он-то, Филимон, всю дорогу сокрушался: а вдруг вдовая белокриничница вышла замуж? Баба-то ведь собой пригожая, телесая, синеокая, коровенка у ней, изба, лошадь – хозяйство вдовье, бедняцкое, да разве в хозяйстве дело, коль душа к бабе лежит. Примет ли? Почитай, год не был у ней! Может, еще мужичишка какой наведывается ко вдовушке?
Постучался в окно. Харитиньюшка убрала прялку с льняной бородой, подошла к окну, посмотрела, окликнув. Филимон назвал себя. Обрадовалась, всплеснув руками, схватила полушубчишко и простоголовой выбежала во двор к воротам, распахнула их перед долгожданным гостем:
– Филюшенька! Вот радость-то! Заезжай, заезжай! Откель ты? Ужли из свово уезда? Енисей только-то схватился. Как рискнул-то?
– Слава Христе, доехал.
Филимон завел разномастных коней в ограду: ни конюшни, ни поднавеса в ограде не было – звездное небушко, распряг лошадей. Хлевушка для коровы, а за нею задний двор возле огорода, стог сена, огороженный в три жердинки, мерин у сена, и Филя поставил туда же коней. Со вдовушкой перетаскали кладь в холодные сени, прошли в избу.
– Дай хоть погляжу на тебя, воссиянный, – молвила Харитиньюшка, помогая ему освободиться от дохи и шубы. – Ах ты, борода моя рыженькая, уважил-то как! То-то меня подмывало: жду и жду чавой-то, а понять не могу. Во сне видела тебя скоко раз. А ты вот он, воссиянный! Дай хоть расцелую тебя, долгожданный мой.
Филимон Прокопьевич обнял Харитиньюшку, нацеловывает ее в губы, мяконькие, приятные, Харитиньюшка льнет к нему, бормочет точь-в-точь, как бывало на реке Мане, когда впервые согрешили на сплаве леса; сколь годов прошло! Ах ты, Харитиньюшка! До чего же ты благостная!