– Ох, и горячая у тебя головушка, сватья! – сочувственно положил ладонь на голову Ольги старый Зырян. – Всех разве перестреляешь?

– Не всех, а миллионщиков и которые стеной за них стоят.

– Дык сама же сказала – горняки заслонили Ухоздвигова. Их стрелять, что ли? Головушка!

– Стрелять, сват! Стрелять. Попомните мое слово – будем еще стрелять. Али не жить Советской власти. Вот што!

Тимофей дрогнул. Стрелять? Рабочих стрелять? Сомневающихся стрелять?

– Так нельзя, Ольга Семеновна, – назвал Ольгу по отчеству, как бы отчуждая от себя. – Ты же бодайбинская приискательница, помнишь, наверное, как расправились с рабочими царские сатрапы? Твой муж расстрелян. И потому направили тебя комиссаром на прииск. Или все забыла?..

– Ха-ха-ха! Помню ли я? Анфиса, ты помнишь? Не беспокойся, Тимофей Прокопьевич, Ольга Семеновна все помнит! И расстрелянного мужа, и как с голоду чуть не подохли мы у английских концессионеров «Лена-Голдфильс». Был там инженер, мистер… Как его фамилия, Анфиса?

– Клерн, кажется.

– Вот-вот, мистер Клерн. К нему я ходила на поклон. Ох, господи! Как я унижалась, упрашивала мистера Клерна, чтоб он заступился за рабочих. В ногах у него валялась, а он мне по-русски: «Госпожа Федор, не беспокойся. У вас много золота спрятан. Пусть ваш рабочий отдаст золото – продовольствий много будет. Ви можете мне служить – скажите, кто прячет золото?»

А какое золото у горняков? Откуда? Ребятенки с голоду пухли. Тогда и началась забастовка. Господи, как я только выжила от побоев ротмистра Терещенки? Чтоб ему треснуть, окаянному. Три недели валялась в беспамятстве. А потом вывезли нас всех на железную дорогу, и вон с Лены на все четыре стороны. Вот она какая милость-то царская! Век помнить буду. Налей, сват! Хоть бы пожар затушить в душе!

Лицо Ольги пылало, и сама она горела будто. На ней была красная шерстяная кофта и красный шарф на плечах – вся из пламени. Ее иссиня-черные волосы поблескивали под светом лампы,

Дуня с Демкою на руках глаз не спускала с Ольги. Так вот она какая, бодайбинская приискательница!

– А ты говоришь мне, Тимофей Прокопьевич, помню ли я Бодайбо! Ха-ха-ха! Помню, милый. Я все помню. И ночь с волками помню, и «святого Анания». Не схватили его? Где уж нам! Они хитрее нас. Умнее нас. А когда же мы ума-разума наберемся?

И как бы отвечая себе:

– Наберемся, может, если кровью умоемся. Чую сердцем – быть большой крови. Знаете, казачье атамана Сотникова тащится в уезд?

Покачала головой, стукнула кулаком об стол:

– Откажусь от комиссарства! Ей-богу, откажусь. Не по мне хомут. Мое дело тайга, потаенные тропы и золотоносные жилы. Я их нюхом беру, глазом вижу в земле золото, – и горестно сказала: – А ведь я еще живая, сват! Живая. А вот те, дружинники… девять головушек! Отговорили, отшумели… Мы и не думали, что так все обернется. Сперва поднялись бабы – все к ревкому, к ревкому! А потом склады вспыхнули. Все кинулись на пожар, тут и началась стрельба. Офицеры-то наторели командовать. Со всех сторон обложили нас в ревкоме. Дома дружинников сожгли. Контору сожгли. До ночи хлестались. Господи, что же такое происходит? Когда же мы миром и добром жить будем?

– Погоди, кума! Будет еще и у нас счастливая жизнь, – сказал старый Зырян.

Тимофей спросил у Никиты Корнеева про золотопромышленника.

– Сам Ухоздвигов убит, – ответил Никита. – Да вот кем убит – загадка.

Ольга оборвала:

– Никакой загадки! Сыновья офицеры прикончили, а свалили на нас.

– Как так? Отца-то?

– Отца! Они бы и у родной мамы кишки выпустили за золото. Они-то знают, что папаша где-то спрятал золото. До тайника добираются.

В десятом часу вечера, сменив лошадей, Ольга с Никитой собрались ехать в Минусинск.

Прощаясь с Тимофеем в ограде, будто предчувствуя беду, Ольга тихо сказала:

– Свидимся ли мы с тобой, Тима?

– Свидимся, и не раз, – весело ответил Тимофей. – Я еще приеду к тебе на Благодатный.

– Ой ли? – Ольга покачала головой. – Чует мое сердечко, беда нас ждет великая. Ей-богу! Может, не чубы трещать будут, а головы в кусты лететь?

– Ну, ну! К чему такое похоронное настроение. Все наладится.

Дуня ходит, ходит по горенке, и курит, курит самосадные цигарки, чтоб до копыт прокоптить Коня Рыжего – Ноя Васильевича Лебедя.

– Хучь себя бы пожалела, Дунюшка. Не ко здравию экое.

– «Не ко здравию»! – фыркнула Дуня, пуская дым из ноздрей. – У меня ничего нет ко здравию. За упокой только. Не Ольга я! У нее геройство, а у меня что? «Бодайбо» мадам Тарабайкиной-Маньчжурской?! Эх ты, офицер казачий!.. А еще жениться на мне хотел!

– На окаянных обидах век не прожить, Дуня. У каждого дня свои обиды бывают. Если бы ты послушалась…

– И вышла бы за тебя замуж? – зло подхватила Дуня. – Ха-ха-ха!.. – Помолчав, дополнила: – Кипит во мне все. Кровь кипит. Порченная она у меня, кровь-то. Куда уж мне, Ной Васильевич, до твоей казачьей степенности и порядочности.