Здесь, в горах, Кара-Мерген оказался не случайно. Он обычно охотился к востоку или западу от долины Черной Смерти и, как большинство казахов, знал о недоброй славе этих мест, однако он был великий охотник, смелый и поэтому наперекор молве о Жалмауызе отправился именно сюда. Тут обязательно должны были быть медведи.

Оставив лошадь у подножия горы Кокташ, Кара-Мерген стал подниматься высоко в горы, поближе к сыртам и альпийским долинам. В эту пору медведи еще не могли лакомиться дикими яблоками, а промышляли сурков и до отвала обжирались высокогорной малиной, клубникой и костяникой. По характерным меткам, которые оставляли сами медведи, по следам, по остаткам пиршества в малинниках он пришел к выводу, что наткнулся на хорошее медвежье угодье, и без труда определил, что здесь обитают два крупных зверя, самец и самка с медвежатами да еще двухгодовалый бала-аю. Полтора дня выслеживал Кара-Мерген медведей, а затем наткнулся на свежеобсосанный и вытоптанный малинник. Он не стал оставлять запаха и следов на лужайке перед малинником, а обошел высившуюся рядом скалу, отыскал на ней пологое место и забрался по россыпи камней наверх. Меж валунов выбрал подходящее место, откуда можно было спокойно наблюдать за подходом к малиннику, и залег. Однако усталость взяла свое. Он подкрепил силы кусочком лепешки, испеченной в золе, глотнул из походного бурдюка несколько глотков кислого кумыса и задремал, пригретый солнцем. Он был совершенно уверен в успехе, знал, что медведи придут сюда, и придут перед вечером, чтобы после утренней охоты на сурков полакомиться малиной. Но ожидания не сбылись. Медведи почему-то не пришли ни перед вечером, ни позже. Тогда он покинул укромное место на скале и, отойдя подальше, заночевал в сосновом лесу, чтобы с утра снова начать поиск. Нельзя сказать, что он не думал о Жалмауызе, страх перед ним все время холодил спину, но он его перебарывал и верил, что охота будет все-таки удачной. И тогда он скажет всем людям, что был в долине Черной Смерти и обошел все горы, там убил медведя и добыл самую большую желчь, которую когда-либо добывал. И еще скажет, что никакого Жалмауыза не видел, хотя бросал ему вызов. Вот тогда его будут звать не только великим охотником, но и батыром. О нем станут складывать легенды, и любая девушка захочет стать его невестой и женой. Он заплатит калым за ту, которую выберет сам. Так думал Кара-Мерген, веселя сердце мечтой и подбадривая смелость надеждой.

Однако следующий день тоже не дал никаких результатов. Охотник проходил почти до вечера по сыртам, побывал на альпийском лугу и снова спустился ниже, чтобы еще раз хорошенько осмотреть малинник.

Не производя ни малейшего шума, подошел к скале и медленно стал карабкаться по камням к старому своему укрытию.

Бурый медвежий бок он увидел сразу. И хотя в зарослях, скрывающих медведя, трудно было определить величину зверя, однако определил, что это тот самый бала-аю, следы которого видел раньше. Кара-Мерген решил, что молодой медведь пришел сюда один и что надо стрелять. Он снял с головы малахай, пристроил ружье и подсыпал на полку пороху. До медведя было шагов девяносто. Случалось, бил и дальше. Взведя курок, Кара-Мерген сотворил короткую молитву, прося аллаха укрепить его руки и направить пулю точно по цели, и стал подводить мушку ружья в бурое пятно медвежьего бока. Пять раз он отрывался глазом от прорези и смотрел, в то ли место целит, и наконец утвердился в вере, что все правильно, и только тогда плавно и осторожно потянул пальцем за спуск.

Ружье оглушительно ахнуло, медведь завизжал, и все заволокло дымом, но Кара-Мерген знал заранее, что промаха не будет. Подождал, пока дым рассеялся, и выглянул. О аллах! Кара-Мерген увидел, как из шкуры выскочившего на лужайку и грохнувшегося наземь медведя вылез голый черноголовый юноша.

— Жалмауыз! — не то взвизгнул, не то выкрикнул шепотом Кара-Мерген и, забыв о ружье, своем единственном кормильце, и лисьем малахае, согревавшем его по ночам и дающем прохладу в солнечный день, в ужасе побежал прочь.

И это было так вовремя! Жалмауыз оставил свою простреленную шкуру и, сверкая глазами пожирателя людей, птицей взлетел на скалу и погнался за Кара-Мергеном. Он чуть не настиг его. Охотник, обернувшись, увидел, как гневен медведь-оборотень в образе человека. И только, наверно, аллах не допустил несчастья, иначе быть бы ему с распоротым животом и растерзанным сердцем…

— Ой-бай, ой-бай, ой-бай! — все еще содрогаясь от ужаса, говорил охотник, сидя теперь у костра и держа в руках баранью лопатку.

Тридцать девять зарубок сделал он на цевье ружья. И вот сороковой медведь оказался самим Жалмауызом. Не поверил он, Кара-Мерген, аксакалам, не поверил народной молве, и теперь тот пошлет через него в казахские стойбища всякие болезни, и проклянут его степняки за то, что нарушил запрет и вторгся во владения пожирателя людей. Его самого станут бояться люди хуже Черной Смерти, и никто не даст ему даже кусочка лепешки, никто не утолит жажду даже глотком воды. Все будут только шарахаться от него. Враз пересохла слава, как пересыхают в каракумских песках родники шикбермес.

Кара-Мерген доел мясо, помолился аллаху, прося дать на этом свете добра, а на том — милость божью, и стал подседлывать лошадь. Пегая, заезженная кобыленка качнулась от толчка, которым Кара-Мерген подтянул подпругу. Смирная, верная — хоть бросай на целую неделю в горах, никуда не уйдет. Так приучена. Хоть и стара стала, а другой лошади не надо. Не раз предлагали сменить ее, давали за полный пузырь желчи хорошего скакуна — дхол-джургу. Да зачем он, скакун? Сколько троп вьется по горным кручам — разных. Иные зверем проложены, иные — человеком. Но не всякая лошадь пройдет по ним. На пути лесные завалы, камни, кручи, что ползком по тропе не пролезешь, а умная лошадь уверенно ставит копыто острым зацепом в чуть приметную ямку, выгибает круп, настойчиво тянется вверх, неся на себе всадника и поклажу. Есть и такие тропы, что в пору пройти архарам: внизу пропасть, а сверху стена из камня. Но и тут пронесет всадника лошадь, только дай ей свободу и положись на нее целиком. Э-э, для человека, занимающегося охотничьим промыслом, умная лошадь ценнее жены! Что жена? Спину свою не подставит. А лепешку испечь и самому недолго. Была бы мука да соль. Воды много.

После удачной охоты Кара-Мерген полеживал обычно в чужой юрте, да не в какой-нибудь, а в белой, до отвала ел мясо, пил кумыс и слушал песни кюйши [2] , приглашенного в его честь. Отдыхал, набирался сил, а потом снова уходил в горы. Горы тоже кормили. Нежное мясо архара хорошо было жарить прямо над углями. Такой запах издает кеваб [3] , что за версту слышно. Сидишь ешь, слушаешь чутким ухом, как рядом трава растет, как хищная муха-ктырь высасывает хоботком трепещущую бабочку.

Воля!

Свобода!

Что может сравниться с ними? Иные бранят бездомовником, называют Барса-кельмес — «пойдешь — не вернешься». Говорят: хватит испытывать терпение аллаха, всякому человеку под старость покой нужен, юрта своя нужна. А кто в ней сурпу сварит? Кто курт затрет? Конечно, так. Если смотреть глазами души — надо. Жену надо, ребятишек надо. А сперва большой калым нужен — сорок семь голов скота: таков принятый по обычаю выкуп за невесту. Где взять? Теперь и вовсе не соберешь. Никто уже не подаст ему даже пищу гостя — конак-асы. Даже в батраки не пойдешь. Запретила новая власть служить батраками. Муллы и баи, которые не убежали, женят батраков на своих дочерях, и те, послушные воле аллаха и их собственной воле, несут народу смуту, подбивают его не верить Советской власти. А что власть? Власть справедливая. Она за бедняков стоит…