— Ильберс! — закричал Сорокин. — Смотри, что я нашел!

Это была первая находка, первый след, некогда оставленный здесь человеком. Может быть, Дунда и его товарищи останавливались здесь на короткую передышку, подкреплялись, чтобы идти дальше, а может, просто черпали этой банкой воду, а потом бросили. Но воды-то поблизости не было.

Поднялись еще выше. Ильберс каблуком сапога стал разрывать под собой старый, прошлогодний нарост травы. Под ним сразу же оказались камни, мелкие, как щебенка. Он извлек их несколько штук и, очистив от земли, стал разглядывать. Они были похожи на речную гальку.

— Яков Ильич, а вода здесь была. Вот смотрите. Камни обточены, даже с глянцем.

— Похоже, что так, — согласился Сорокин. — Но тогда куда же исчез ручей?

— Просто выбрал другой путь.

— Хм, и это верно. Значит, постепенно все затянуло, расселина заглохла, и…

— И исчезла тропа, по которой они ходили, — добавил Ильберс.

— Пожалуй, ты прав, мальчик. Ну-ка еще раз взгляни на карту. Ну конечно! Тропа идет по ключу. Здесь так и обозначено.

Ильберс засмеялся от прилива бодрости и почти реального ощущения, что сейчас они подымутся и найдут тех, кого ищут. На миг так и показалось, что Федор Борисович и Дина никуда не исчезали, а продолжали жить здесь, отрезав себя от постороннего мира.

Сорокин посмотрел на него:

— Обрадовался?

— Да, Яков Ильич. Я уверен, что мы их найдем.

Ничего не ответив, Сорокин опять полез по расселине, но дальше идти было совсем невозможно. Толстые, в руку, стволы боярышника и клена плотной стеной преграждали проход.

Сорокин рубил до тех пор, пока не выдохся окончательно, и только тогда протянул топор Ильберсу. Вырубленные деревья отбрасывали в стороны и так шаг за шагом пробивались вперед. Солнце уже стояло высоко, у своей полдневной черты, и хотелось есть, но желание прорубиться и выйти на верхний ярус было сильнее голода.

В один из моментов передышки Сорокин сказал:

— Вот что такое четырнадцать лет. Здесь была хорошо протоптанная тропа. Теперь и признаков ее нет. Вот так все и меняется.

— Этим и жива природа, — улыбнулся Ильберс. — Но их мы все равно найдем, хоть что-то от них найдем, — сказал и почувствовал, как это «что-то» больно резануло по сердцу.

Он напряг зрительную память и четко увидел Дину, скачущую на лошади по раздольной степи вслед за ним и его отцом Ибраем, спешащим прийти на помощь беркуту, оседлавшему лису. Вроде это было совсем недавно. Дина-апа — звал он ее. Кажется, у нее были серые глаза с темным ободком зубчиками внутрь. Это были очень красивые глаза. И светлая коса, такая же толстая, как у его Айгуль. Когда же он успел вырасти? А Федор Борисович?… Он помнился широкоплечим, сильным, с озабоченным продолговатым лицом. Особенно тогда, когда просил отца помочь купить ему лошадей, и еще тогда, когда разговаривал о проводнике. Запомнилось и угощение у Кильдымбая. А вот Скочинский проглядывал сквозь эти годы яснее. Тоже здоровяк, с крупным лицом и широко поставленными глазами. Но это уже, наверно, потому, что он недавно видел в паспорте его пожелтевшую фотографию. Как трудно представить мертвыми этих людей…

Пришлось все-таки прекратить работу и пообедать. Работы хватило бы еще часа на два, а сил уже не было. Болели руки, плечи, спина. Чуть ли не вся расселина, с узким прорубом посередине, была завалена по обе стороны зелеными кронами боярышника и клена.

После обеда опять взялись за вырубку и, наконец, уже окончательно уставшие, выбрались на ровную площадку второго яруса предальпийского предгорья. Здесь тоже было тесно от зарослей, но местами проглядывали луговые проплешины. Вверху, над обрывом, гладким и ровным, как надгробная плита, высился срезанный поверху пласт каменистой осыпи. Были заметны даже слои его, обрубленные невысоким отвесом стены. Сама же площадка чуть ли не во всю длину была засыпана обвальной породой.

— Ну, все, — сказал Сорокин. — На сегодня хватит — и работы и впечатлений.

Отдыхая у костра, Сорокин сперва почувствовал, что отчего-то волнуется собака. Время от времени она поднимала голову, резко настораживала уши, по ее загривку проходила дрожь.

Сорокин обратил на это внимание Ильберса.

— Манул кого-то учуял. Он так ведет себя, когда поблизости крупный хищник. Ну-ну, чего ты? (Но на этот вопрос собака только несколько раз ударила по земле хвостом.) Вот и пойми тебя, — говорил ей Сорокин. Недаром сказано: у собаки думки в хвосте, а у лошади в ушах.

— Может, где поблизости медведь бродит? — высказал догадку Ильберс.

— Возможно. На всякий случай ружья надо будет зарядить жаканами.

Они взяли свои двустволки и сменили в них патроны.

Однако Манул вскоре успокоился, положил на вытянутые лапы мохнатую голову и сладко задремал. Успокоились и люди, греясь теплом костра и тихим задушевным разговором. Где-то в зарослях попискивали королевские вьюрки. Затем далеко в стороне запела вечернюю песню синяя птица. Весна! Время любви и согласия.

Кеклики, улары, горные галки, каменные ласточки, чечевицы, дрозды-дерябы и прочие птахи — у всех по-разному. Кто уже выводки водит, а кто всего лишь любовные песни заканчивает. Природа знает, как поступить, каждому свое отмерила.

В горах становилось все холоднее. Потоки воздуха сдувают тепло, как птичье перышко. Не то, что в долинах. Там оно тяжелее, плотнее, расплескать его трудно. А здесь — к небу ближе. Солнце светит, но тепла не дает. Когда-то еще войдет оно в силу, прокалит лучами каменные глыбы…