Могу объяснить, что и зачем я делаю. Знаешь что, говорит она, у меня зверски болит нога и мне плевать, что у тебя пистолет. Можешь оставаться здесь, если хочешь. Завтра я приду в шесть часов, если мне вообще удастся куда-нибудь уйти отсюда, если мне вообще удастся потом выйти из дома. Ты можешь здесь остаться до завтрашнего вечера, а потом уходи. Мне все равно куда.

Вот еще одно слово, не имеющее смысла: “вообще”. Как это – “вообще выйти из дома”. Вообще можно выйти, извольте, но вообще выйти из дома – это слишком конкретно. Вообще выйти из вообще дома.

Вообще-Катерина-Геннадьевна вообще-утром вообще-вышла из вообще-дома. Можно еще сказать: вообще-из. Нет, нельзя: вообще-дом может быть, а вообще-из не может быть. Из – это всегда вообще.

Вообще вообще. Перестаньте, Катерина Геннадьевна, смотреть на меня как на вообще-ученика вообще-тринадцати лет. Вообще тринадцатилетним нельзя уходить из дома, прихватив с собой пистолет, а мне, вообразите, можно. Вообразите себе, что мне можно все. Вам тоже можно все, хотя вообще-то нельзя. Интересно, какую часть всего сказанного я произнес вслух, какую про себя. Про себя вслух. Про вообще – про себя.

Как это было мило, это я от себя говорю, что она все-таки согласилась, то есть она сделала вид, что ей вообще все равно, а в частности она испугалась-таки, что я себе разнесу башку из этого шутовского орудия, а ей так было больно, так хотелось домой, погреть свою ногу в ванной, где синяя рухлядь не мокла, где даже отшелушившаяся штукатурка имела вполне респектабельный вид. Люблю респектабельную бедность, не люблю деньги, когда они валяются вот так, а в ванной муравьеды. Ах да, деньги. Последняя просьба.

Катерина Геннадьевна, вы не могли бы разменять вот это, мне самому трудно будет. Да, и это тоже. Знаете ли, если спать, то с королевой, если красть, то миллион, такая поговорка, и еще: у вас, конечно, нет телефона моих родителей, но если вы завтра сюда придете с участковым, то я все-таки пущу себе пулю в лоб. Мне, Катерина

Геннадьевна, правда с ними очень тяжело.

Не включай свет, сиди тихо, можешь звонить по телефону. Захочешь есть – кстати, что ты будешь делать, если захочешь есть? Ничего, ничего, я не захочу. Если захочешь есть, то там – на ящике стола – остались сушки. Нет, не остались. Если захочешь есть, хы-хы, ешь муляжи. Благодарю покорно, обязательно съем, обожаю муляжи. Вода в кране есть. Постарайся придумать, как сделать так, чтобы завтра твоего духа здесь не было. Постараюсь. Прихрамывает. Довожу до выхода. Выздоравливайте, Катерина Геннадьевна, осторожней. Со всем возможным для ее мимики презрением: спасибо. Потуши свет. Тушу. Я позвоню. Ключ с той стороны поворачивается.

От скуки ты начинаешь ходить по темным классам и трогать разные предметы, предназначенные для того, чтобы на них смотреть и срисовывать, а не для того, чтобы щупать. Интересно, скульптор трогает то, что хочет вылепить, или нет? Вас, конечно, учат не трогать, но мало ли чему вас там учат. Особенно если модель – человек, ну как его не потрогать. Роден и Клодель. Очень сомневаюсь.

Много учите, мало получите. Вы все учите не тому, хотя и тому, конечно, тоже. Вот вы упали, Катерина Геннадьевна, и вам больно. А мне как больно смотреть, как вам больно. Потому, что вы делали жесты, ну и я, я тоже делаю жесты. А иначе – откуда вам знать.

Падаю: раз, падаю: два, не получается. В темноте никто не увидит.

Один раз в коридоре, говоря с заведующей учащимися (если произносить полностью, то обилие шипящих выдаст змеиную сущность этого человека, а если так, как все, то есть зауч, то заунывные звуки опишут ее заунывное тело оплывшей дугой), новый подступ: один раз в коридоре, говоря с завучем (мужской род слова откроет, что женского в этой зазнавшейся бабе осталось чуть, получился зазнавшийся дед), третий подступ: один раз в коридоре я взял и упал просто так, чтобы выразить степень отчаянья. Ты чего, говорит (че-го-го, этот гогот призван выразить длинную шею и шепелявость той, которую сложно назвать и невозможно описать) – ничего, это я так, оступился.

Паясничаешь, говорит, нет, говорю, просто так, оступился. Завуч – с мягким знаком на конце, слово женского рода по форме и среднего рода по сути, как сволочь, – покачала своей головой и сказала: семь троек, три двойки, пятерка по биологии, с такими оценками перевести не сможем, приведи родителей в школу. Не привел. Перевели. Это так, не по делу. Репетирую жест отчаянья: пистолет, оскопленный на случай непредвиденной дрожи в указательном пальце, приставляю то к горлу, то к носу. Надоедает, тогда опять прикасаюсь к предметам, как-то: узкогорлый кувшин с нелепой какой-то лепниной в боку, словно кишки выпирают из толстого брюха, затем – восковой, с заусенцами, шар, противный на ощупь, затем – чучело курицы со стеклянными гладкими глазками, шершавыми лапками и палкой, торчащей из брюха, чтоб ставить, затем – руку скелета с прекрасными тонкими пальцами, затем

– гипсовый череп со сросшимися челюстями, затем – широкий сосуд без глазури, с одним ущербленным бочком, с коротеньким клювом, должно быть, для молока, а может, для красоты. Голову скелета трогаю тоже, с опаской, известно, что нижняя челюсть держится, можно сказать, ни на чем. В этой студии, если подумать, одни черепа: взять этот горшок

– чем не череп, а если разбить, черепки. Восковые плоды: получаются из искусственных цветов. Искусственные цветы вырастают на кладбищах, там, где лежат черепа и зарыты керамические горшки с измельченными, опять-таки, черепами, костями и всякой прочей дрянью. Посмотреть в керамических горшках: нет ли. Что-то похожее: высохшая вода и канцелярские кнопки. И никто не узнает, что я здесь делаю. Правда, я здесь не делаю ничего, и это обидно. Что здесь можно сделать?