Чтобы получить точное представление о том, что происходило в тот день в Шайо, следовало там присутствовать. Мне не хватает красноречия, которое помогло бы описать ужас Беатена и потрясающие перемены, произошедшие одновременно с телом его и с духом. Как честный историограф, я вынуждена, как бы неприятно это ни было, отметить, что несчастный доктор замарал — в прямом значении этого слова — простыни Сильвино. Между тем, разрабатывая план, мы условились, что друзья-художники призовут Сильвино и Ламбера к милосердию и разоружат их, уверят Беатена, что жизни его ничто не угрожает, но за ним станут следить, чтобы он никогда больше не вздумал наставлять рога благородным господам… а еще лучше — лишат его такой возможности, произведя маленькую хирургическую операцию. Один из художников, игравший роль хирурга, заявил, что у него случайно оказались при себе инструменты и он легко все исполнит. На таких условиях Ламбер и Сильвино соглашались не убивать Беатена: его вытащили из постели — скорее мертвого, чем живого, — и отнесли в соседнюю комнату — якобы для операции. Там доктору был нанесен самый жестокий Удар — он увидел смеявшуюся до слез Сильвину. Она сочла нужным вмешаться и попросила — а я присоединилась к ее мнению, — чтобы ее бывшего духовника пощадили. В конце концов мужчины решили, что

кастрацию заменят поркой: автора подметного письма связали по рукам и ногам, прислонили к колонне в гостиной, обнажив мясистые ягодицы, принесли охапку розог и использовали все, до последней. Напуганный Беатен не осмелился издать ни единого возгласа… да кто на его месте поступил бы иначе — ведь речь шла о спасении той части тела, что составляет три четверти счастья в жизни любого мужчины!

Закончив экзекуцию, все успокоились. Доктору вернули одежду — в том числе и испачканную рубашку, которую он вынужден был надеть, — препроводили на улицу и вели себя с ним весьма учтиво, освещая путь факелами.

Вы уже поняли, что люди, с которыми я жила, не были слишком строги со мной, да и я их не стесняла: Сильвино и Сильвина считали меня вполне сформировавшейся особой. Я превзошла все ожидания, которые родители возлагали на приемную дочь. Мы были на равных с Сильвиной, а ее муж говорил со мной не как суровый отец или дядя. Мне многое позволяли, я многое видела, дополняя новыми знаниями свою еще весьма несовершенную любовную теорию. Друзья во главе с Ламбером дневали и ночевали в нашем доме, Сильвина одаривала своим вниманием многих и тем нежнее была с мужем!.. Как предупредительна она стала к любовницам мужа — его натурщицам!.. Могу повторить одно: они счастливчики, эти рогоносцы!

Сильвино, которому состояние жены позволяло работать лишь для собственного удовольствия, писал мало, но все его картины были превосходны: он предпочитал исторический жанр и очень редко писал портреты. Сильвино происходил из хорошей семьи, был умен, получил хорошее образование, много вращался в свете, его любили женщины, мужчины ценили его дружбу и общение. Среди его друзей были и очень знатные французы, рожденные, чтобы любить и быть любимыми, — к счастью, не всем неведома дружба, не все внушают окружающим только почтение и страх. Сильвина, несколько ограниченная и не слишком хорошо образованная, своей красотой и обаянием придавала дому дополнительное очарование. Она всегда была весела и спокойна. У нее было одно из тех лиц, которые нравятся всем, возбуждая страсть и угасшую любовь к жизни. Даже муж время от времени начинал испытывать к ней страсть неофита, и Сильвина, оставив всех остальных поклонников, полностью посвящала себя Сильвино. Когда внезапная вспышка стихала, каждый из супругов развлекался на стороне, отдыхая от монотонности семейной жизни. Воздух дома, где так благочестиво поклонялись Венере, не мог не заразить меня. Друзья, беседы, предполагаемые мною события, подсмотренные эпизоды; картины, наброски, рисунки, которые я тщательно изучала, — все помогало Природе. Я была хорошо подготовлена и решительно настроена воспользоваться счастливой возможностью, предоставляемой мне судьбой. Я начинала ощущать пустоту своего существования. Сильвина, окруженная любовниками, дарившая им счастье, выбирала из лучших парижских кавалеров; мне же, бедняжке, доставались знаки внимания либо слишком невинные — со стороны тех, кто видел во мне ребенка, либо совершенно безвкусные — от новичков в галантном ремесле ухаживания. Мне всегда хватало разума отвергать томные страсти, лесть и ужимки слишком настойчивых мужчин, я вспоминала моего любезного Бельваля, который подошел к делу столь решительно и начал с того, к чему другие, казалось, не придут и через сто лет! Цветочки не оказывали на меня никакого действия, записки же я из тщеславия принимала, но оставляла без ответа, а если что-то и писала, то лишь для того, Чтобы от души высмеять докучливых ловеласов, рискнувших побеспокоить меня. И все-таки я часто спрашивала себя: «Что же тебе нужно, душа моя? Ты жаждешь любви, но отвергаешь все признания! Ты помнишь единственный момент счастья, когда предприимчивый Бельваль… Но ведь ты не была влюблена в этого маленького танцора!» Смелость, проявленная Бельвалем, научила меня наслаждаться собственным телом, но даже в мгновения самого живого удовольствия я не воображала себе его образ и не представляла никого другого, кто был бы способен удовлетворить смутное желание моего сладострастного воображения.

Однажды в жаркую, знойную ночь случилась ужасная гроза с громом и градом. Я не могла сомкнуть глаз. Духота заставила меня сбросить простыни и скинуть с себя промокшую от пота ночную рубашку. К утру ветер стих, и я решила утешить себя за ужасную ночь: научившись искусству доставлять себе удовольствие, я предалась игре, скрашивающей одиночество многих затворниц, утешающей вдов, облегчающей участь недотрог и уродин… В один из моментов, когда я с трудом приходила в себя, дверь, находившаяся напротив моей кровати, тихонько отворилась. Чтобы меня не заподозрили в недостойном честной девушки поведении, я была вынуждена сделать вид, что сплю, и слегка приоткрыла глаза лишь для того, чтобы посмотреть, кто мог прийти ко мне так рано: это оказался Сильвино. Как только он увидел меня, на его лице появилось выражение приятного удивления. В тот момент я напоминала одну из трех богинь, явившихся Парису: [1] лежала на спине, положив голову на локоть левой руки, ладонь которой наполовину прикрывала лицо; одна нога была вытянута, другая — слегка согнута в колене, открывая миру самую тайную из моих прелестей; правая рука, так хорошо исполнившая свою работу, расслабленно лежала на бедре… Полюбовавшись несколько мгновений от двери моей позой, которую сладострастный художник наверняка находил очаровательной, Сильвино очень осторожно приблизился к моей кровати, и я закрыла глаза, чтобы он не засомневался в том, что я крепко сплю. Сильвино подошел совсем близко. «Как она хороша!» — произнес он, и я почувствовала, как моего руна, едва начинавшего завиваться, коснулись легким поцелуем мужские губы. Я не была готова к такой непривычной ласке и вздрогнула, поза моя изменилась, и Сильвино вынужден был заговорить.

— Моя дорогая Фелисия, — начал он несколько смущенно, — мне жаль, что я нарушил твой покой, но я пришел лишь для того, чтобы узнать, как ты себя чувствуешь после этой ужасной грозы, не испугалась ли, не стало ли тебе дурно. Увидев, в каком беспорядке находится твоя постель, я испугался, не заболела ли ты, и счел своим долгом подойти поближе… Укройся! — Сильвино накрыл меня простыней, проявив самую очаровательную неловкость, руки его при этом весьма умело исследовали мое тело. Я сделала вид, что умираю от благодарности, Сильвино в ответ решил сам надеть на меня рубашку, подарив мне при этом несколько милых ласк… Я не возражала. Глаза Сильвино блестели опасным огнем… Ах, если бы он мог догадаться и о моем состоянии!.. Увы, Сильвино решился только на поцелуй — правда, гораздо более смелый, чем положено дяде, я ответила… думаю, тоже гораздо решительнее, чем это обычно делают племянницы… Он ушел… Он колебался… Я надеялась… Но Сильвино все-таки удалился.

Вы порицаете меня, читатели, возможно, я этого заслуживаю; но кто из вас не знает, что темперамент и любопытство — опасные враги пресловутой женской чести! Именно они толкают иногда самую разумную из женщин в объятия человека, совершенно недостойного настоящего чувства.

Какое множество приключений подобного рода нам известно! А сколько остались тайными! Я не была слишком рассудительной и, сгорая от желания узнать все секреты природы, не смогла бы противиться ухаживаниям Сильвино. Напротив, я злилась из-за того, что он ничего не предпринимал… но судьбой управлять невозможно: не Сильвино было суждено лишить меня невинности.

Несколько дней спустя после нашего небольшого приключения Сильвино уступил настоятельным уговорам своего близкого друга, английского аристократа — любителя искусств, давно звавшего отправиться на два-три года в путешествие по Европе, где они могли бы найти для себя много интересного.