А вокруг все осталось неизменным — желто-оранжевое светило подымалось все выше и начинало пригревать, подул слабый ветерок, шевеля изрезанные листья на старых дубах; с густым жужжанием над самой травой пролетел мохнатый шмель и сел на розовую головку клевера.

Пугаться оказалось нечего. Прежний мир. Знакомые с первых дней жизни солнце, старый лес и прохладный воздух, отдаваемый остывшей за ночь землей Нормандии.

Битва за Британию началась тринадцатого августа.

А война с Британией продолжалась одиннадцать месяцев, предшествовавших этому дню. Почти год тянулось странное, небывалое доселе состояние, названное по ту сторону Ла-Манша «phoney war» — фальшивой войной. Не слышно было грохота великих сражений, не прорывались через минные поля и оборонительные рубежи танковые клинья, сметавшие на пути любые преграды, не визжали сирены пикировщиков, и лишь изредка огрызались короткими взлаиваниями орудия боевых кораблей, палившие больше для порядка да от тоски по настоящему делу… Две великие державы стояли друг против друга — вернее, враг против врага — подобно псам со вздыбленной на загривке шерстью, сверкая бешеными глазами и ощеря клыкастые пасти. Псы расхаживали, наблюдая. Ждали, когда противник даст слабину, не выдержав взгляда отведет глаза, а то и вовсе, прижав уши и хвост, бросится в кусты, спасаясь. Пощады не будет. Второй пёс прыгнет и челюсти его сомкнутся на горле врага, вгрызаясь в живую плоть, ломая гортань и раздирая в клочья артерии с кипящей кровью. Не станет первый удар смертельным — и покатится по землям Старого Света рычащий клубок из двух сплетённых в беспощадной схватке тел, и победитель будет лишь один… Он уйдёт с поля битвы хромая, с оторванным ухом и зияющими язвами кровавых ран, но уйдет, оставив за спиной смятый и растерзанный труп соперника, что достанется его стае на съедение. Никакой лирики — или ты, или тебя…

Ещё ждут своего часа иные силы — одна на востоке, с хитрым прищуром взирающая на готовых к драке оскалившихся волкодавов, ставящая то на одного, то на другого; великая сила с запада, надежно укрытая волнами Атлантики, сейчас вовсе замерла в остолбенении, словно удивляясь происходящему. Это — действительно Силы, и имена их следует писать с большой буквы, благо каждая из них, не взглянув, походя, способна перешибить хребет любому недругу… Силы сейчас притихли, наблюдая и выжидая. Молчат, но ох не сладко придётся бедняге, против которого Восточный Медведь и Западный Орел обратят свои стальные когти.

Первой ударила Германия. Зверь прыгнул — тихо, неожиданно и стремительно. В 1940 году никто не закричит, что бесчестно не предупредить противника хотя бы кратким рыком. Сейчас не куртуазный восемнадцатый век и не благородное средневековье. Да и время вежливой дипломатии миновало — сколько же можно вбивать в тупые англосаксонские лбы простую истину: пускай Британия владычествует на морях, никто мешать ей не станет, но континент извольте оставить Рейху! Две мировые империи смогут уживаться довольно долгое время. А дальше… Это будут решать другие поколения.

Но нет! Островное королевство восстало! Безусловно, из окон Виндзорского дворца не видны сгущающиеся на востоке тучи, имеющие определенно красный оттенок. А вечно пьяный боров, занявший кресло на Даунинг-стрит, надо полагать, не осознает, что Германия — единственное спасение и последний барьер, отделяющий Виндзорскую монархию от гибели, подступающей с дальних равнин. Англия заступилась за Польшу и Францию? Тогда она должна пасть из-за собственной недальновидности. А стоило Черчиллю только захотеть, и все решилось бы по другому…

Так рассуждали в Берлине.

Военные не привыкли раздумывать над приказами или оспаривать их. Поэтому августовским утром восьмой авиационный корпус германских ВВС, подтянутый к побережью Ла-Манша еще в июне, был поднят по тревоге. Англия перестала быть неуязвимой и недосягаемой. Подданным его величества короля Георга больше не придется отсиживаться в безопасности, надеясь, что война никогда не придет на их острова.

Лейтенант Гунтер фон Райхерт пребывал в дурном настроении с самого пробуждения. Во-первых, выспаться за четыре часа практически невозможно, а во-вторых, ему приснился очень нехороший и странный сон. Обычно сны забывались, да и посещающие человека по ночам видения зачастую абсурдны, запутаны и реализма в них даже меньше, чем в планах Фюрера по перестройке Берлина. Сон пришел под утро, видимо в последние минуты перед подъемом и запомнился так четко, что его можно было счесть дурным предзнаменованием.

«Определенно, нас сегодня собьют, — мрачно думал Гунтер привычно защелкивая замки ремней кресла. — Или разобьемся при посадке. Что-то должно случиться просто обязательно!»

Сон был не особо страшным, но при этом неприятным до жути. Гунтера окружал вроде бы знакомый, но одновременно напрочь чужой мир. Мертвый мир. Откуда-то пришло знание, что его город — Кобленц — почти полностью разрушен одной огромной силы бомбой, и вдобавок в воздухе витает некая неизвестная зараза, погубившая почти всех уцелевших после чудовищного взрыва людей. Не рухнуло лишь несколько домов на Шлиссель-штрассе, где была городская квартира родителей. Он бродил по пустым заваленным битым кирпичом и прочим хламом улицам, заглядывал в опустевшие остовы жилищ, видел там жутковатые останки погибших — многие люди оставались в своих креслах или кроватях, но все до одного были мертвее мертвого. Серо-черный, словно присыпанный пеплом, и покрытый гарью пожаров мир пугал до дрожи в коленях. Гунтер искал еду, потому что дома кончились все припасы, а мать была больна, но ничего не находил. Только один раз удалось обнаружить среди обгоревших обломков апельсин, который следовало немедля отнести домой…