Шрифт:
«Из прочной бронзы, из стали должна быть душа человека, а не из воздуха!» – мысленно восклицал я.
Зорбас пил, подняв и держа неподвижно свою огромную голову. Среди ночи словно раздавались чьи-то шаги, то приближающиеся, то удаляющиеся, которые в действительности раздавались только в глубине наших душ…
– О чем ты думаешь, Зорбас?
– О чем я думаю, хозяин? Ни о чем. Совсем ни о чем! Ни о чем я не думаю, – ответил он и, немного помолчав, наполнил стакан и добавил: – За твое здоровье, хозяин!
Мы чокнулись. Оба мы понимали, что это печальное настроение не может продолжаться долго. Нужно было или разрыдаться, или дать себе выход в танце, или напиться до бесчувствия.
– Сыграй, Зорбас! – предложил я.
– Для сандури – как было уже сказано, хозяин, – нужно легкое сердце. Сыграю через месяц, через два, а может быть, и через два года – почем я знаю? Тогда я и спою о том, как два человека прощаются навсегда.
– Навсегда? – испуганно воскликнул я.
Мысленно я произносил это страшное неисцелимое слово, но услышать его вслух не хватало смелости: я испугался.
– Навсегда! – повторил Зорбас, с трудом проглотив слюну. – Навсегда. Все разговоры о том, что мы снова встретимся да построим монастырь, – утешения для больного, пока в нем душа еще держится… Я этого не принимаю! Не желаю! Мы что, женщины, которые нуждаются в утешении? Не нужно нам утешения. Да, навсегда!
– Может быть, я останусь… – сказал я, испугавшись дикой нежности Зорбаса. – Может быть, уеду с тобой. Я ведь свободен!
Зорбас покачал головой:
– Нет, ты не свободен. Веревка, которой ты привязан, может быть, чуть длиннее, чем у других людей, вот и все. У тебя, хозяин, длинная привязь: ты перемещаешься туда-сюда и считаешь себя свободным, но привязи ты не рвешь. А если не разорвать привязь…
– Когда-нибудь я ее разорву! – упрямо сказал я, потому что слова Зорбаса бередили в душе моей открытую рану и было больно.
– Трудно это, хозяин, очень трудно. Для этого нужно безумие – слышишь? – безумие! Нужно все разом поставить на карту! А у тебя есть разум, и он тебя погубит. Разум – тот же бакалейщик с расчетной книгой, куда он все записывает: столько-то выдал, столько-то получил, столько-то прибыли, столько-то убытка. Он – хороший хозяйчик, не идет ва-банк, а все про запас что-то держит. Привязи он не рвет, нет! Держит он ее, мошенник, крепко: упустит – пропал, совсем пропал, бедняга! Но если не разорвать привязи, скажи, в чем тогда смысл жизни? Жизнь тогда – легкий отвар из ромашки, а не ром, который все вверх дном ставит!
Зорбас замолчал, хотел было выпить, но передумал.
– Прости, хозяин, но я – простой мужик: слова прилипают мне к зубам, как грязь к ногам. Не умею я плести словеса да быть учтивым. Не могу. Впрочем, ты это и сам понимаешь.
Он осушил стакан, посмотрел на меня и закричал, словно вдруг разозлившись:
– Понимаешь! Понимаешь, и это тебя погубит! Если бы не понимал, был бы ты счастливым. Чего тебе не хватает? Молодость у тебя есть, деньги есть, ум есть, ты – сильный, хороший человек, ни в чем у тебя нет недостатка! Ни в чем у тебя нет недостатка, черт побери! Одного только тебе не хватает, как мы уже говорили, – безумия. А если этого не хватает, хозяин…
Он покачал головой и снова замолчал.
Я чуть было не разрыдался: все, о чем говорил Зорбас, было правдой… В детстве я испытывал сильные душевные порывы, дочеловеческие желания и вздыхал в одиночестве, потому что в мире мне было тесно.
Но затем, постепенно, с течением времени, я становился все более благоразумным, устанавливал границы, отделял возможное от невозможного, человеческое от божественного и крепко держал моего бумажного змея, чтобы тот не вырвался.
Крупная звезда прорезалась на небе и исчезла. Зорбас встрепенулся, выпучил глаза и посмотрел испуганно, словно впервые видел исчезновение звезды.
– Видел звезду? – спросил он.
– Да.
Мы замолчали.
И вдруг Зорбас поднял свою тонкую, костлявую шею, вобрал воздуха полной грудью и издал дикий крик отчаяния. И тут же этот страшный крик обрел свое выражение в турецких словах, и из глубины души Зорбаса вырвался старинный монотонный напев, исполненный страсти, горечи и одиночества. Разорвалось сердце земли, и оттуда излился сладчайший восточный яд. Я почувствовал, что все волокна, соединявшие меня с добродетелью и надеждой, прогнили:
Iki kiklik bir tepende otiyor,Otme de, kiklik, bemin dertim jetiyor.Aman! Aman!Пустыня, бескрайний мелкий песок, воздух подрагивает – розовый, голубой, желтый, виски` треснули, душа издает безумный вопль и радуется, что никакой голос не откликается ей. Пустыня… Пустыня… И вдруг на глаза мои выступили слезы:
Две куропатки щебетали на холме,Не щебечи, печали мне моей довольно, куропатка,Аман! Аман!