Монах поднялся от огня, где он сидел скорчившись.

– Пойду прилягу на берегу, – сказал он. – Такое я получил веление.

Он пошел вдоль берега и исчез в темноте.

– Связался ты с ним, Зорбас, – сказал я. – Если монахи найдут его, пропал он.

– Не найдут, будь спокоен, хозяин. В такой контрабанде я кое-что смыслю. Завтра, чуть свет, побрею его, одену в человеческую одежду и посажу на корабль. Не беспокойся, хозяин, это все мелочи… Суп тебе понравился? Ешь в свое удовольствие хлеб человеков и не печалься.

Зорбас сытно поел, выпил, вытер усы, и у него появилось желание поговорить.

– Слышал? Дьявол в нем умер. Опустел теперь, бедняга, опустел, и все тут! Докатился до того же, что и другие.

Он задумался на миг и вдруг сказал:

– А может быть, хозяин, этот дьявол был…

– Конечно, – ответил я. – Им овладела идея сжечь монастырь, он его сжег и успокоился. Идее этой хотелось есть мясо, пить вино, окрепнуть, стать действием. Другому, Захарию, не хотелось ни мяса, ни вина: он крепнул постами.

Зорбас еще и еще раз прикинул в уме.

– Думаю, ты прав, хозяин. Кажется, и во мне пребывает несколько демонов!

– Во всех нас пребывают демоны, Зорбас, не бойся. И чем их больше, тем лучше. Нужно только, чтобы все они шли каждый своим путем к одной цели.

Слова эти потрясли Зорбаса. Он опустил голову на колени и задумался.

– К какой цели? – спросил он, наконец подняв глаза.

– Откуда я знаю, Зорбас? Ты спрашиваешь о трудных вещах, как тебе сказать…

– Скажи о них просто, и я пойму. До сих пор я позволял демонам поступать так, как им заблагорассудится, идти туда, куда им заблагорассудится, поэтому одни считают меня негодяем, другие – честным, одни – болваном, другие – премудрым Соломоном. А я, и все это, вместе взятое, и еще много чего другого – настоящий салат. Так что просвети меня, если можешь. К какой цели?

– Думаю, Зорбас, – но, может быть, я и ошибаюсь, – что люди бывают трех родов. Одни ставят своей целью пожить, так сказать, ради себя – поесть, выпить, насытиться ласками, добиться богатства и славы… Другие ставят своей целью жить не для себя, а для всего человечества: они чувствуют, что все люди – это одно целое, и пытаются просветить, полюбить, облагодетельствовать как можно больше людей. И наконец, есть такие, которые ставят целью своей жизни жизнь вселенной: все люди, животные, растения, звезды составляют для них одно целое, единую субстанцию, которая ведет одну и ту же страшную борьбу. Какую борьбу? Преобразовать материю в дух.

Зорбас почесал в голове и сказал:

– Умом я не вышел и в смысл вникаю с трудом… Эх, хозяин, если бы ты станцевал все это, я бы понял!

Я в отчаянии закусил губу. О, если бы я мог станцевать все эти мысли отчаяния!

– Или если бы ты рассказал мне все это, хозяин, как сказку. Как Хусейн-ага. Был такой старый турок, сосед мой. Был он совсем старый, очень бедный, не имел ни жены, ни детей. Один-одинешенек. Одежда у него совсем поизносилась, но была отменной чистоты: он сам стирал, готовил, наводил порядок, а по вечерам приходил в дом к моему отцу, садился рядом с моей бабушкой и другими старухами и вязал носки.

Этот Хусейн-ага был святой человек. Однажды взял он меня к себе на колени, положил мне руку на голову, словно давая благословение, и сказал:

– Скажу тебе, Алексис, кое-что по секрету. Ты еще мал и не поймешь. Поймешь, когда вырастешь. Слушай же, дитя мое.

Семь слоев неба и семь слоев земли слишком малы, чтобы объять Бога, но сердце человеческое его объемлет. Поэтому запомни хорошенько, Алексис: старайся никогда не ранить сердца человеческого!

Я слушал Зорбаса и молчал. О, если бы и я мог раскрывать уста только тогда, когда отвлеченная идея достигала уже высочайшей цели своей – становилась сказкой! Однако это по силам только либо великому поэту, либо народу после многих веков безмолвного труда.

Зорбас поднялся:

– Пойду посмотрю, что делает наш поджигатель. Наброшу на него одеяло, чтобы не простудился. И ножницы возьму – пригодятся. – Он засмеялся и добавил: – Когда люди станут людьми не только по названию, но и по делам своим, этот Захарий, хозяин, займет место рядом с Канарисом! [55]

Зорбас взял одеяло и ножницы и пошел вдоль берега. Взошла ущербная луна, струя на землю бледный, болезненный и печальный свет.

Сидя в одиночестве у потухшего огня, я думал о словах Зорбаса, выражавших сущность, теплый земной запах и тяжесть человека. Его слова поднимались из глубин его существа, из самого нутра его, сохраняя человеческое тепло. А мои слова были бумажными, спускались из головы, окропленные всего лишь одной каплей крови, и если и обладали какой-нибудь значимостью, то значимостью они были обязаны именно этой капле.

Я лег ничком и стал разгребать жар, когда вдруг появился Зорбас. Он был расстроен, а руки его опущены.

– Только не пугайся, хозяин… – сказал Зорбас.

Я вскочил.

– Монах умер.

– Умер?!

– Он лежал на скале. Луна светила на него. Я стал на колени и принялся стричь ему бороду и остатки усов. Я все стриг и стриг, а он даже не шевельнулся. Тогда я разошелся и стал стричь его налысо. Пол-оки волос настриг, голова у него стала как голыш. Тут на меня смех напал! «Эй, синьор Захарий, – кричу я и расталкиваю его. – Просыпайся! Поглядишь на чудо Богородицы!» Но тот даже не шевельнулся. Толкнул я его снова. Все впустую! Не окочурился ли, думаю, бедняга? Распахнул я ему рясу на груди, положил руку на сердце. Стучит? Ничуть не бывало! Тишина. Остановилась машина.