– Вот так и совершается заповедь, – заключает Селий, – лицо да пребывает сокрытым, когда обнажено тело. Как видишь – все исполняется даже не отвлекая вниманья бога. Как если б это был природный процесс, естественное явление.

– Когда же бог пожелает снова облечься в плащ, – уточняет, желая проверить, правильно ли все понял, Тессий, – маска спадет с лица и опять растворится в складках?

– Вот именно. Ты понял свойство белых одежд. Как правило, именно это и происходит каждое утро. Лицо и тело, они… это, можно сказать, дневное и ночное светила на небесах нашего бытия. Лицо – подобие солнца. А тело – это светило ночи. Мы испиваем чашу Круга до дна, и приходит сон. И точно так же естественно, как наступает сон, Тессий, Сила переносит нас, опочивших, из амфитеатра в наши обители… И так они сменяют одно другое: время плащей – время масок. Не может быть, чтобы одновременно были одеты белые плащ и маска. Как и не может быть, чтобы одновременно они отсутствовали. Благодаря-то этому торжествует Несоприкосновенность. Мы знаем души друг друга (по крайней мере, поскольку лицо и взгляд представляют окно души). Мы знаем тела друг друга… НО МЫ НЕ ЗНАЕМ, КАКОЕ ИЗ ЭТИХ ТЕЛ ОДУШЕВЛЕНО ЛИЧНОСТЬЮ КАКОГО ИЗ НАС. Поэтому, когда рождается новый бог, мы, знакомясь, как бы узнаем лишь имя его лица. Но остается ненарушимо девственным и свободным – то есть избавленным от именования – его тело.

– Но для чего нам все это нужно?

– А так мы получаем энергию для чудес. Благодаря Несоприкосновенности тонкое становится отделено от плотного. И вырабатывается нектар бессмертных. Так иногда мы именуем нашу Энергию, потому что благодаря ей ведь можно сделаться и бессмертным (если изберешь себе такое Искусство). Заметь: два вида соприкосновений рождают Силу. Соприкосновение душ, которые получили имя. А также – соприкосновение безымянных тел. Последним обладают все звери. И велика, Тессий, магия бессловесных тварей, хотя о том не ведомо человеку. Ведь люди и не подозревает, что, например, звери передают мысли (точнее – чувства) друг другу на расстоянии. А иногда читают и сердечный всплеск человеческий. Еще они залечивают у себя раны, какие почитаются среди людей безнадежными. А также наши братья меньшие могут предчувствовать роковые события. И определяют верное направление пути без каких-либо ориентиров. И многое еще, друг, что для человека немыслимо, легко и просто доступно им.

– Что же, все это благодаря соприкосновению безымянных тел?

– Именно. Благодаря Силе, рождающейся от соприкосновения безымянных тел. Такою магией от начала стоит и движется мир животный. Однако и у человека есть, чем похвастаться. Все умные достижения людей рождает не что иное, как соприкосновение имеющих имя душ. Звери не постигают ни языка словесного, ни искусств, ни ремесел. Они вообще не знают; их удел – лишь умение. А много ли возможно от умения радости для души, когда и оно само-то толком не сознается? Итак, вот перед нами две неполноты, Тессий: и человек лишен Силы зверя, и обделен зверь Могуществом человека. Теперь ты угадаешь легко, благодаря чему боги превзошли и звериный, и человечий род…Итак?

– Я попробую… Наверное, бог есть тот, кто совмещает оба Могущества, сделав законом жизни, как ты сказал, несоприкосновенность одежд и масок? Помноженные одна на другую, две основные Силы, которыми стоит сущее, рождают необыкновенные чудеса, прославившие богов?

– Совершенно верно! Притом какая отточенность формулировок, мой друг! Не так уж плохо для недавнего человека. Впрочем, я думаю – это кровь. Любимая поговорка Таурия, ты знаешь, «кровь всегда сказывается!»

Тессию непонятно, конечно, при чем тут кровь. И кто такой этот Таурий, упомянутый собеседником его вскользь, как некто, само собою богам известный. Но Тессия занимают вопросы иного рода.

– Я только не понимаю, Селий, какое уж такое особенное Могущество создается союзом тел, пусть даже и безымянных? Откуда бы ему взяться?

– А ты припомни. Хоть что-нибудь об этих самых союзах. О тех, которые ты знал в прошлой жизни, то есть – будучи еще человеком.

– Там… раньше… не так уж много было запоминающегося. Впрочем… Кузнец из нашего полиса повстречал однажды на пустынном берегу мою мать. Она выходила тогда из моря после купания… Я не думаю, чтобы она или он были как-то уж особенно виноваты в том, что дальше произошло. Кровь у Благословенного рода горячая, как известно… Отец мой, декан селения, довольно жестоко избил потом этого кузнеца. В те годы отец был еще не старым и очень сильным. Едва ли он от гнева впал в исступление и страстно захотел мстить. По нраву он рассудительный и спокойный. Но мести от него ждали. Таков обычай людей. И вот… иначе бы он не был деканом! Со временем кузнец оправился от побоев. Но почему-то совершенно забросил, вдруг, свое ремесло. И сделался почти нищим. Единственная у него была радость: хотя бы иногда издали слышать голос, видеть хоть одно движение моей матери… Однажды ночью он попытался бесчестно убить моего отца. Брат выбил у него нож и собирался уже прирезать мерзавца тут же на месте. Но кузнец оказался проворнее… сам бросился на нож брата!

Пузырящаяся пена скользит по ступеням лестницы, отступая… и вновь нахлестывает волна.

Примолкшие, боги наблюдают, рассеянно, за самой древней в этом мире игрою: воды и камня. И светится вино в чаше Тессия.

– Я вспомнил эту историю, Селий, – говорит он, – и… знаешь, пока рассказывал я ее тебе… понял, кажется, какая тут возникает Сила. Да и на что она у людей растрачивается!

Особенно большая волна разбивается в этот миг о ступени.

– Понял, – соглашается Селий.

– И ты созрел для следующего шага, – продолжает летучий бог, выдержав подобающее молчание. – И быстро же научаешься ты ходить, младенец! Когда осознаётся тщета блуждания в лабиринте страстей – ненависти, ревности, зависти… – это значит: приходит время услышать песню о более достойном приложении Силы. Песню о Лабиринте.

И Селий поднимается со скамьи. Он делает рукою знак «жди», после чего скрывается в отверстии грота и вскоре появляется вновь, но уже с кифарой. Становится на ступенях…

Тессию кажется, что перед ним иной бог, как будто и не знакомый – настолько преображено лицо Селия. Но это не огонь вдохновения. А это нечто иное: это – какой-то особенный внутренний тихий свет.

Летучий смотрит за горизонт, за линию, где соприкоснулись пространства неба и моря. И словно б непроизвольно, словно бы пребывая в рассеянности – перебирает струны…

Сначала он при этом не произносит ни единого слова. И лишь через какое-то время – тихо, ни сколько не интонируя, но как-то неправдоподобно отчетливо – напевает…