В бассейне возлежит царь богов, раскинув широко руки. Его недвижное могучее тело покрывает сплошь серебристо мерцающий пузырьковый бисер. Затылок Таурия покоится на пологом уклоне и скрыт бегущей водой. И свет, что падает на белую маску, становится иногда сильнее, а иногда, напротив, немного меркнет.

И брошен около выемки белый плащ. И царский золотой шлем, исполненный, в совершенстве, в виде главы быка, покрылся радужно подмигивающими капельками игривой влаги.

Вдруг Таурий поднимает голову из воды, прислушиваясь. Но сразу же укладывается опять, смежив вежды.

Через мгновение в подземелье становится различим новый звук: бегущие шаги в каменной трубе коридора, что примыкает к зале. И светлое пятно туники трепещет и приближается в темноте хода.

Является на свет гость; и его дыхание, сбившееся во время бега, эхом отдается под сводами.

Он плавно переходит на шаг. Широкоплечий и крупный, он производит впечатление великана. Не медля, приступает к бассейну.

– Царь! Передовое судно микайнов на якоре в Серповидной бухте!

По форме это доклад. Но тон, которым сообщение передано, содержит привкус упрека. Струится пар… пронизываемые сиянием клубы уходят в солнечную воронку.

– Знаю.

– Ты… знаешь? – и сообщивший грозную весть захлебывается изумлением. – Знаешь – и лежишь здесь?!

Могучие кулаки бога непроизвольно сжимаются. И весь он подается слегка вперед, словно едва удерживая желание выдернуть лежащего из воды и хорошенько его встряхнуть.

– Я бы и тебе советовал освежить Силу в говорящей струе, Этрурий, – бесцветным голосом, будто бы отметая страстность собеседника своего, произносит царь. – Потому что я чувствую: день этот потребует от нас многого.

– Уже требует! – подхватывает, сбавляя тон, и однако еще все также напряженно и нервно, стоящий подле. – Микайны высадились. Благословенный род, праведники, поклоняющиеся нам, гибнут от стрел врагов!

– Этрурий, – начинает царь. – В интересах нашего государства…

– Не знаю никаких интересов! Началась война. Я стратег.

– Именно. Как стратег, ровно через один час ты будешь в Боевой Башне. А час этот проведешь ты здесь. Созерцая Неименуемые Глубины; пребывая в потоке, что в совершенстве и гармонической соразмерности пополняет Силу. И не посмеешь вмешиваться в события в Серповидной бухте. Касательно происходящего там… у меня свой план.

Таурий умолкает.

Желчные огоньки занимаются в колючих глазах стратега.

– Приказываешь?

Восходит пар… мерцает световое отверстие… падает в поток капля.

Таурий, наконец, неспешно поднимается из воды. Спускается по уступам гранитного языка и становится напротив Этрурия.

К царю скользит белый плащ.

– Даже и царь богов не приказывает богам, стратег… – Таурий, говоря сие, смотрит в устремленные на него глаза внимательно и открыто. – Но боги отличаются от людей тем, что они способны сами себе приказывать.

Один единственный столб остался цел от ворот, которые взяты были приступом. И к этому столбу прикручен декан, и связан по рукам и ногам он кожаными ремнями. Кровоточит его лоб, рассеченный ударом меча плашмя. К подножию столба свалены в кучу хворост и обломки ворот, и щепы от разметанной мошной изгороди.

Перед деканом стоит микайнский сотник, расставив кривоватые ноги. Прищуривается, взглядывая на связанного насмешливо снизу вверх.

По левую руку сотника – воин, слегка сутулящийся; он держит факел. Его прозрачное пламя незаметно почти в полуденном ярком свете. Лишь вздрагивает над огнем воздух, вьется, отделяясь тоненькой струйкой, копоть.

Поодаль и вокруг остальные вторгшиеся. Они глядятся, как будто бы, беспечною и праздной толпой, но взгляд искушенного в военном деле сумел бы выявить сторожкий порядок в этом случайном, по видимости, расположении.

Стрельцы сжимают расчехленные луки, да вместе и со стрелой, предусмотрительно извлеченной заранее. Причем расположились они в основном на таких позициях, что открывают максимальный обзор.

Копейщики опираются на свои копья.

И очень тихо. Все словно чего-то ждут. И даже иногда слышно, как трещит факел.

В руке у сотника меч. Но держит он его не за рукоять – за клинок, перехватив ниже гарды.

Тот самый меч, с которым вышел против него друг Тессия, павший первым.

– А я узнаю клинок, – поглядывая остро на старика, цедит сотник. – Огранка нашей работы. И эти камни, вправленные в его эфес. Уж камни не дадут ошибиться… меч – моего отца! Ого, как у него оплавилась крестовина! Теперь я знаю, какую именно смерть отцу довелось принять почти что четверть века тому назад. Вы, значит, его сожгли. При помощи какого-то вашего колдовства, надо понимать? И с ним еще сотню воинов… Так, старик?