– Ступайте, ребятушки, разве ж удержишь вас теперь… Добром не отпущу, так убежите небось!..

И остались они в тот же вечер с доченькой Всеславушкой одни. Легли спать, тесно прижавшись друг к дружке, уверенности ради, не для тепла. Задули светец и долго слушали, как тонкими, слабыми ножками переступал по земляной крыше ночной дождь. И опять никто не стукнул в ворота, не прошагал устало через двор к крыльцу…

А утром предстояли хлопоты: созывать мужатых соседушек – помогать у печи; весёлых дочкиных подружек – раскрывать сундуки, готовить наряд бедной невесте. Донесли же боярыне добрые люди, будто Ратша, уча глупышей-детских боевому умению, сломал один за другим два железных меча и плюнул в сердцах: да сколько же со свадьбой тянуть, рассержусь ведь!

И будет мать-боярыня сновать туда и сюда, распоряжаться помощницами, а Всеслава, укутанная с головой в бабкино ещё скорбное красное покрывало, так и просидит безгласно, безвылазно в чулане до самого свадебного пира. И будут все жалеть её и плакать по ней, словно по только что умершей. Да так и получится. Умрет Всеслава-девчонка, родится Всеслава – жена мужатая, совсем другой человек перед Богами трижды светлыми и перед людьми… А не пройдя через смерть, другим человеком не станешь.

В эти дни Пелко не единожды видел Хакона. И получалось это всегда столь неожиданно, что коре л едва сдерживал руку, готовую схватиться за нож. Дело-то нешуточное, тут как со зверем матерым, с Отсо шатучим – оплошаешь, кости растащит!

Жизнь в вечном страхе губительна. Страх исподволь подгрызает самые корни души и одному человеку вовсе переламывает хребет, другого делает зверем, вкладывает ему в руку топор. Лишь самые сильные умеют переступить через собственную боязнь и предложить мир былому врагу. Это единственное оружие, убивающее страх наверняка. Мало таких людей, и забывают их не скоро…

Впрочем, молодой гёт на Пелко и не смотрел, проходил, как мимо порожнего места, пересмеивался о чем-то с другом Авайром. И доверчивый ижор понемногу стал успокаиваться: а не приврал ли Тьельвар-то, может, Хакон обиделся совсем не так сильно или решил, поразмыслив, что мстить было не за что и незачем?..

Вот уж правда святая поётся в старой жалостной песне: сладок хлеб, выпеченный материнскою рукою, хотя бы и замешали его наполовину из сосновой коры с ячменной соломой! А в чужом доме горек пышный свежий кусок, даже если режут его щедро и мажут душистым, только что выбитым маслом… С одних песен этого не уразумеешь – только и поймешь горе, когда сам хоть мало его испытаешь!

Было дело – однажды весною Пелко наткнулся в лесу на молодую лосиху, жестоко мучившуюся чревом. Никак не могла разрешиться от первого бремени: не так шёл у неё большеголовый теленочек. Пелко на всю жизнь запомнил глаза бедной лосихи и мохнатую серую тень, дожидавшуюся чего-то в ближних кустах. Пелко, вооруженный тугим охотничьим луком, не дал волку приблизиться, меткой стрелой расчесал душегубу свалявшуюся шерсть между ушей. Приласкал, добрым тихим словом приучил к себе изнемогавшую лесную жену, стал гладить больное брюхо и наконец помог, как помогал дома коровам и ручным лосихам, телившимся под крышей… И долго провожал чащей бурую красавицу, целовавшую длинноногое беспомощное дитя. Никогда не обнимавший пригожих девчонок, он и женщине сумел бы помочь, приключись такая нужда.

Мать с отцом похвалили его, хотя он тогда вернулся в голодный дом без добычи. Мать с отцом поняли, что вот теперь-то лес никогда не даст их сыну пропасть – от голода, от холода ли, у зверя ли в когтях… Мать сама причесала его, усталого, пододвинула ему сушеную рыбешку, сбереженную – Пелко это смекнул – из собственной скудной доли…

Не так вышло, когда он, коротая дождливый вечер, поведал про лосиху Ахти и его домочадцам. Посмеялись молодые слуги, посмеялись языкатые служанки, а сам Ахти покачал головою:

– В диком лесу вы, Щуки, живете. Пора бы уже тебе, Пелко, набираться ума. Мог бы той лосихой весь дом накормить и ещё сколько впрок заготовить!

Пелко рта не раскрыл в ответ, но про себя ужаснулся. Такое говорить, лесом живя! Кто слыхал, чтобы долго была удача хапающему без счета, в три горла, в пять рук, тому, кто не просит прощения у добытого зверя, у лесных пичуг за обобранную ягодную поляну, тому, кто, распахивая новое поле, не оставляет на нём дерева для отдыха небесным орлам! Как не вытащить из полыньи провалившуюся лисицу и не отпустить её в лес, как вообще жить на свете без совести, без чести, зачем, ради чего?.. А поди же ты: именно так вот и вел себя Ахти, онежский людик из рода Гусей, и ничего, дом его стоял крепко и рушиться не собирался… И бегал по двору страшенный чёрный пес с налитыми кровью глазами: Ахти бил его суковатым поленом, бил впрок, без всякой вины, чтобы злей сторожил обильное хозяйское добро. Пелко как-то подошёл покормить голодного пса – и еле увернулся от длинных клыков. Тут и оказалось, что он единственный во всем доме умел обращаться с собакой. На другой день чёрный Мусти лизал ему руки, а Пелко искал клещей у него на голове и в ушах. Вытаскивал их, насосавшихся, с горошину каждый, и давил сапогом…

А потом Ахти поручил ему зарезать свинью. Что ж, и это было для Пелко делом привычным. На Неве издавна выкармливали свиней и брали у них жир, мясо, щетину, крепкую красивую кожу. Зная обычай, ижор первым долгом принёс воды и согрел её над очагом, отвел свинью в угол двора и ласково, тщательно вымыл. Свинка знай себе хрюкала, радуясь осеннему солнышку и непривычной чистоте. Подошёл чёрный пес, посмотрел, что происходило, и улегся неподалеку. Потом вдруг ощетинился, зло показывая зубы: через двор шагал Ахти-хозяин.

– Что возишься? – спросил он нетерпеливо. – Палить пора.

Пелко опустился на корточки, почесал свинке за ухом.

– Не сердись, – сказал он ей шепотом, так, чтобы не услышал хозяин. Быстро кольнул охотничьим ножом – свинья ткнулась рыльцем в мокрую землю, не успев испугаться.

– Мясо будет вкуснее, – угрюмо проговорил Пелко и выпрямился, пряча нож.

Он уже знал, что иных слов Ахти Гусь попросту не поймет, рог Тапиолы больше не слышен был у дверей этой сытой избы, здесь перестали быть корелами, давно потеряли отцовскую охотничью тропу, а новую проложить поленились, зато выучились, уходя из дому, запирать дверь пудовым замком… Вот такие-то и крошат хлеб на срубе колодезя, отчего потом в колодезь падают мыши. И оттого этому дому, с виду крепкому, не простоять долго на земле.