Подали кофе, кукурузные пышки с черной патокой; поставили все это, горячее, дымящееся, на стол с львиными лапами, а люди тем временем заходили один за другим и оставались стоять. Это было назавтра, в десять утра; их пригласили в этот маленький домик на завтрак. Они стояли, и есть никому не хотелось: Пейн и Грин, Салливан, Уэйн, Нокс, Стерлинг, поляк Пуласки, Стивен — потрепанные, перепачканные кровью, ободранные, грязные, — более непрезентабельного высшего командования, наверное, свет не видывал. Разговор не вязался; подавленно, как бы еще в оцепенении, с затаенной надеждой ждали Вашингтона. Вошел Гамильтон, шагнул к столу, сказал, набивая себе рот:

— А вкусно, знаете, советую отведать.

— Где он?

— Сейчас будет. Отменный завтрак, и притом неизвестно, когда-то еще приведется поесть.

— Злой? — спросил Уэйн.

— Такой же, как обычно.

Стульев недоставало. Кто-то сел, другие отошли и прислонились к стене. Грин сжал Пейну плечо и кивнул головой. В дверях появился Вашингтон — не останавливаясь, не взглянув ни направо, ни налево, прошел мимо них, налил себе чашку кофе, взял кусок пышки и уронил без сердца, обращаясь к собравшимся:

— Ешьте, господа, сделайте одолженье.

Они все же робели перед ним. Пейн выпил кофе; Грин стоял, широко расставив ноги, неподвижно уставясь в пол, как будто силился решить замысловатую задачу. Пуласки теребил усы, на голубые, очень светлые глаза его наворачивались слезы; Уэйн грыз себе ногти. Рослый виргинец, неторопливо жуя, произнес:

— Обсуждать вчерашнее, господа, нет смысла. Существеннее подумать о том, что будет завтра.

Они глядели на него, но никто не отозвался.

— Составите мне донесенье о ходе битвы. Будем продолжать, и, может статься, фортуна еще переменится к нам…

Тогда, будто прорвало плотину, заговорили все разом, хриплыми, сорванными голосами, стараясь проникнуть мысленным взором сквозь туман, что едва не погубил их вчера утром. И, отведя Пейна за локоть, Вашингтон спросил его:

— Скажите, сударь, ведь вы оставались в Филадельфии — скверно там было?

— Очень.

— А с нами как обстоит, по-вашему, тоже очень скверно?

— Нет, — ответил Пейн твердо.

— Почему?

— Потому что вы не боитесь, — спокойно сказал Пейн.

— И только?

— Да. И только.

На том они пожали друг другу руки.

Поход на юг, дабы помешать подкрепленью неприятеля подняться вверх по Делавэру — и неудача. Неудача у Форта Миффлин и у Форта Мерсер. Неудача с засадой против нескольких сотен гессенцев — пустяковое дело, с которым и ребенок бы справился; неудача с нехитрым маневром по той простой причине, что солдаты падают с ног от усталости. Неудачи, неудачи и неудачи. Двенадцать миль по слякоти под дождем — и переполох и свалка при виде дюжины британских драгун. Две тысячи мужчин с рассвета и до темноты шлепают по грязи, а после наступает день, когда земля застывает. Вязкие, как болота, дороги, проложенные либо проторенные в то время большей частью по ложбинам меж скатами через луга и леса, становятся жесткими и опасными для ходьбы, точно рифленое железо. След от копыта в коровьей лепешке замерзает и обращается в коварное оружие. Грязь, застывшая рябью, насквозь прорезает сношенную до бумажной тонизны подметку. Кровавое пятно ложится на дорогу, потом еще и еще одно. Падают хлопья снега, будто с небес рванули и выпотрошили пуховое одеяло. Как дорожный знак, как веха алеет яркая кровь на белом холодном снегу. Теперь топай обратно на север, потому что от долговязого виргинца поступил приказ идти на соединение с ним. Есть такое место, называется Валли-Фордж.

— Говорю тебе, товарищ, наше дело правое!

Пейн переменился, исхудал. Был мускулист и широкоплеч, с тяжелыми, как цеп, руками, но теперь мускулы истаяли, щеки впали, глаза ввалились. Громоздкий мушкет на плече убийственно тяжел; Пейн шагает в общем строю, кашляет, спотыкается, падает наравне со всеми, оставляет на дороге и свой кровавый след. Не этим ли скрепляется товарищество?

— Наше дело правое, говорю я вам, — и Грин, который ведет эту жалкую армию, думает про себя, его тут прикончат как-нибудь, нельзя до бесконечности подхлестывать умирающую плоть.

Но его не убивают, его слушают. Десятка два бедолаг, готовых дезертировать, слышат сказанное шепотом:

Человек жив славными делами, вот вы послушайте меня, товарищи. Из дела, на которое мы отважились, берет начало все на свете, это превосходит и мое разуменье, и ваше. Но если все же вам не терпится разойтись по домам…

— Ну тебя к дьяволу, Пейн, слыхали мы это!

— …то расходитесь по домам. — И вслед за тем — молчанье, пока кто-нибудь не попросит:

— Давай дальше, Том.

— Это про таких, как мы, сказано — люди добрые, — и он обводит взглядом обступивших его горемык.

— Почему?

— Возьмите хоть ту простую вещь, что нам охота домой. Худого человека домой не тянет. Мы — люди добрые, мирные маленькие люди. Мы забираем этот мир себе, пять тысяч лет нами помыкали, как рабами, а теперь мы забираем мир в свои руки, и когда раздастся наша согласная поступь, то, Боже ты мой, друзья, кому тогда удастся заткнуть себе уши? Но сейчас — только еще начало, самое начало…