Шрифт:
Егорка схватил товарища за рукав и, забыв предупреждение учительницы, быстро заговорил:
— Татьяна Андреевна сама меня послала. Жалеет она тебя, беспокоится. Я ведь не сам пришел…
Ленька выдернул свой рукав и отвернулся.
Егорка тронул его за плечо.
— Ты на меня не сердись. Я ведь тогда в классе по дружбе…
Ленька молчал, сглатывая слезы.
Егорка пришел к Татьяне Андреевне взволнованный. Из его сбивчивого рассказа выходило так, что не ходит Ленька в школу не потому, что заленился, а потому, что она, Татьяна Андреевна, не верит ему больше. А на зайцев ходил он потому, что ребятам нужны шапки. А зайцы все равно не словились, и только намучился с ними Ленька.
— Сказал: «Не пойду в школу», а сам заплакал.
Егорка замолчал и добавил с тяжелым вздохом:
— Никто жизни его не знает…
Татьяна Андреевна посмотрела на его доброе огорченное лицо и встала.
— Ну иди! Спасибо тебе.
Егорка широко раскрыл глаза и не двинулся с места.
— Как же… с Ленькой-то?
Он хотел еще что-то сказать, но Татьяна Андреевна замахала руками:
— Иди, иди!
Он хмуро и укоризненно посмотрел на нее: «Четыре года учила его… А случись что-нибудь…» И вышел с тяжелым чувством обиды за товарища: «Ничего, Ленька, сами обдумаем!»
Татьяна Андреевна надела шубку, схватила платок и остановилась.
«Я до сих пор верила тебе, Леня!» — вдруг отчетливо вспомнила она свои слова. И перед ней сразу встало испуганное, умоляющее лицо Леньки, вспомнился его отчаянный крик, который вызвал смех всего класса: «Я зайцев ходил стрелять!»
Он испугался, что она не верит ему больше.
Татьяна Андреевна вдруг поняла: «Я не осталась с ним, не узнала, не расспросила… Я ничего не сделала!»
Завязывая на ходу платок, учительница почти бежала по длинной деревенской улице…
А в избе шло тяжелое объяснение.
Расстроенный приходом ребят, Ленька надрывно кричал матери:
— Я бы сам тебе все починил! Я не отказывался! Я вон в школу из-за вас не хожу!
Татьяна Андреевна остановилась в сенях и прислушалась.
— Из-за вас! Из-за вас! Все ноги себе отморозил! Вруном перед Татьяной Андреевной сделался… А она тоже на меня сердится… Если бы пришел к ней с зайцами, может, поверила бы…
Татьяна Андреевна отворила дверь. Ленька, уронив голову на край стола, плакал громко и жалобно. Пелагея, опустив руки, стояла над ним молчаливая и испуганная. Татьяна Андреевна бросилась к Леньке:
— Тише… тише… Я не сержусь. Я верю тебе…
Ленька поднял мокрое от слез лицо, он силился что-то сказать, но неожиданный визг заглушил его слова.
Уткнувшись друг дружке в плечо пушистыми головками, двойняшки залились звонким плачем.
— Что это? — испуганно спросила Татьяна Андреевна.
— Это… Манька-Танька, — засмеялся Ленька, вытирая пальцами не просохшие от слез щеки.
Майское солнце заливало Ленькину избу. Оно пробивалось во все щели, золотым ручейком струилось по крашеному полу, зайчиком пробегало по светлым волосам двойняшек и гладило горькие морщины матери. Вестей от отца не было. Последнее Ленькино письмо, посланное в госпиталь, пришло обратно с короткой надписью: «Выбыл». Ленька не показал его матери. Вместе с Татьяной Андреевной они написали запрос в полк.
Время шло. Немногое изменилось в Ленькиной жизни, но изменилось главное: ученье наладилось, в семье наступил мир и жизнь пошла ровнее. Только об отце вспоминать было больно, о нем старались говорить меньше.
Был первый день праздника. Накануне Пелагее прислали из колхоза подарки для ребят. Двойняшки в одинаковых платьицах, как два розовых цветка, сидели на подоконнике, высовывая на улицу свои пушистые головки. Нюрка, поскрипывая новыми башмачками, бегала по избе; Николка, засучив рукава ковбойки, тер мылом красные уши. Ленька, с удовольствием поглядывая на принаряженных ребят, вместе с матерью рылся в сундуке: к его новым брюкам в полосочку не подходила старая, изношенная за зиму рубаха. Егорка, нарядный и радостный, вбежал в избу. На нем была зеленая гимнастерка, из кармана торчал карандаш, жесткий воротник провел под Егоркиным подбородком красную черту.
— В Веселовке кино нынче! Собирайся! Ребята ждут!
Ленька посмотрел на заштопанные рукава своей рубашки и замялся. Мать молча вынула из сундука отцовскую куртку и подала ее сыну. Ленька испугался, замотал головой. Ему вдруг показалось, что если он наденет отцовскую куртку, то это будет значить, что отца нет, он не вернется и Ленька уже никогда не увидит этой куртки на отцовских плечах… И, отстраняя ее обеими руками, он повторял:
— Убери… убери! Пусть отцу будет!
— Что же хуже людей-то быть? — мягко сказала мать.
— Надевай! Надевай! — закричал Егорка.
Товарищи Егорки с шумом ввалились в избу:
— Пошли, что ли!
Ленька надел куртку. Рукава были длинны, плечи широки.
— Не по мне она…
— Рукава подвернуть можно. Потом ушью, — сказала мать и, порывшись в сундуке, вынула оттуда старый кошелек. Ее сухие пальцы долго перебирали что-то в кошельке, пока нащупали новенькую пятерку. — Возьми, сынок… Может, кваску там или пряничек себе купишь.