Шофер замедляет ход.

— Тут объехать надо, — говорит он, — сад посажен, как бы не повредить его!

Мама тревожно выглядывает из машины. Мягкий белый снежок падает на ее шубку.

— Подумайте, сад какой-то посадили?! Все так изменилось, не могу своего двора узнать!

— Стройка идет, — говорит шофер, — кого переселяют, кого вместе с домами перевозят.

— Да что вы? — пугается мама. — Как бы мою семью не переселили куда!

— Очень даже свободно, — равнодушно соглашается шофер.

Машина останавливается.

Мама с кожаным чемоданчиком выходит из машины. Около парадного крыльца двое рабочих пилят бревна, отбрасывая в сторону отпиленные куски.

— Как же тут пройти? — волнуясь, спрашивает мама. — Мне в квартиру номер семь.

— А-а, — выпрямившись и стряхивая с шапки снег, говорит старик в стеганке. — Сейчас, сейчас мы вам дорогу освободим! — И, отбрасывая бревна, с улыбкой спрашивает: — Это к Татьяне Петровне изволили прибыть, значит?

— К Татьяне Петровне? — с изумлением глядя на него, переспрашивает мама и, махнув рукой, бежит к своей двери.

— Так и есть — переехали! — с ужасом говорит она, глядя на прибитую к двери дощечку. — «Татьяна Петровна — звонить 2 раза».

«Хоть узнать что-нибудь, расспросить», — нажимая кнопку, думает мама.

— Мне к Татьяне Петровне…

— Это я.

В передней темно. Мама видит маленькую фигурку в длинном переднике. Толстый малыш прижимается к ней сбоку. Он поднимает вверх пальчик и нерешительно говорит:

— А мама?

Мама протягивает руки.

— Танечка!.. Так это ты Татьяна Петровна? — смеясь и плача, спрашивает она.

Один раз в походе ребята отошли далеко от лагеря и решили ночевать в лесу. Вечером развели костер. Варили картошку. Пламя костра бросало таинственный отблеск на кусты и деревья; глазам, привыкшим к свету, все еще вокруг костра казалось черным-черно: и лес, и сбегающие по косогору кусты, и срубленные пни, заросшие папоротником; и только маленький золотой круг, в котором грелись у огня пионеры, казался обжитым и уютным.

Тепло и вкусная горячая картошка разморили ребят. Каждому вспомнилось что-то свое, домашнее, захотелось рассказать об этом товарищам, поделиться.

— Я маленьким эх и озорным был! — усмехнулся Вадим. — Бывало, почистит бабка картошку, а я — раз-раз! — ножичком вырежу из ее картошечек человечков, руки, ноги им из спичек сделаю. А она придет: ах, ах!.. — Он звучно рассмеялся, потом сразу остановился и грустно сказал: — Обижаю я свою бабку…

Ребята удивились.

— Вот тебе раз! — хмыкнул Костя. — То про свое озорство рассказывал, то обиды какие-то вспомнил… С чего это ты?

Вадим помешал угли и, подняв голову, обвел всех затуманенным взглядом:

— А так просто, ни с чего. Есть у меня такая привычка — на бабку огрызаться. Больше всех ее люблю, и ей же первой от меня грубость слышать приходится. А почему это так — не знаю…

— Нет, знаешь! — вдруг откликается из темноты голос вожатого Гриши. Он сидел поодаль от огня, прислонившись спиной к дереву. — Знаешь, Вадим, да сознаться себе не хочешь, — повторил Гриша.

Вадим блеснул черными глазами и повернулся к Грише:

— Ты думаешь, силы воли не хватает? Сдержать себя не могу?

Гриша пожал плечами:

— Нет, почему силы воли не хватает? Я этого не думаю. Ты парень крепкий, сила воли у тебя есть. И сдержать себя ты можешь. Не так уж тебе твоя бабка докучает, чтоб и сдержаться было нельзя. Нет, не в том дело…

— А в чем? — негромко спросили сразу несколько голосов.

— А в том, что Вадим не хочет сдерживаться, распускается, пользуется тем, что бабка его любит. А любит — значит, простит и жаловаться тоже не пойдет, — медленно сказал Гриша.

Ребята посмотрели на Вадима. Он молчал и, обхватив руками коленки, смотрел на огонь.

— А мы, Гриша, наверно, все такие. А не такие, так еще хуже… У каждого, если так откровенно рассказать, что-нибудь найдется плохое, — живо сказал Костя. — Вот я, например, о себе скажу… Я в школе с товарищами один, а дома другой. В школе я и веселый, и все мне хорошо. А дома, как приду, так сейчас надуюсь чего-то, ну, вообще… к сестренке начну придираться — одним словом, тоже распускаю себя… — Костя виновато улыбнулся. — Честное слово!..