— Нет, разное в жизни бывает, но…

— Тихо вы! — шикнул со своей кровати Кир. — Дайте поспать. В сортир топайте.

Гай и Лекс вышли из спальни. Пол в туалете холодил босые ступни, тусклая лампочка слепила после темноты спальни. Лекс присел на край унитаза. Гай оперся спиной о раковину; он был бледнее обычного, узкое лицо удлинилось еще больше, тонкий нос с горбинкой выступил. Помолчали. Из крана капала вода, и больше никаких звуков.

— Выкладывай, — наконец нашел нужное слово Лекс.

Гай мялся и страдал.

— Я хотел отказаться, — прошептал он. — Я боюсь не справиться. Знаешь, что бывает с теми, кто завалил испытание?

— Не знаю, — пожал плечами Лекс, — наверное, тоже в наемники, к диким. Или выгоняют… Это же позор — завалить…

Гай рассмеялся. Раньше Лекс не слышал такого смеха — будто мутант заскрипел.

— Ну ты даешь! Это не позор, Лекс, это смерть.

— Во время испытания, конечно, можно погибнуть, но…

От смеха Гай согнулся пополам, а когда распрямился, по его лицу текли слезы. Лекс испугался, совсем как в детстве, когда отчим решил отдать пасынка в Омегу, а мамка заплакала. Лексу хотелось стать военным, ведь быть офицером почетно! Но мамка плакала, будто знала чтото очень страшное, мальчишке неизвестное.

— Убьют. Провалившихся — убьют. — Гай тихонько всхлипнул. — Ты понимаешь?! Если я не справлюсь — всё, меня убьют!

— Да погоди. С чего ты взял?

— И ты завтра узнаешь. А мне выпускник прошлогодний рассказал. Онто прошел, а вот друг его — нет, там остался. На Полигоне. Понимаешь? Это был последний шанс выжить, не рисковать своей шкурой… А я… Я представил, как выхожу из строя, вы все смотрите, Бохан, Андреас смотрят, и все знают: я — трус, мне жизнь дороже чести… Понимаешь?!

— Тихо ты. Разбудишь всех. Понимаю. Но ты не трус, ты же не вышел…

— Я даже выйти и сказать струсил, — тихо, но очень четко сказал Гай.

Лекс задумался над словами друга. Наговаривает он на себя. Во-первых, не выдержать испытание — это из сказок, зря, что ли, столько сезонов тренировались. Правда, Гай расклеился, приболел, но завтра лекарь всех осмотрит, и для больных испытание отложат, все честно. Во-вторых, про убийство — ерунда полная. Мы же все — семья. Отец может выгнать сына из дома, но не будет в него стрелять.

Гай следил за Лексом с настороженным любопытством. Подошел поближе, на корточки присел, в глаза заглянул:

— Ты думаешь, так не бывает? Ты действительно веришь в справедливость? Ты готов убивать и умереть за Омегу?

— Конечно, готов. И ты готов. И нечего мне здесь… Нечего меня провоцировать. Мы друзья, Гай, ты мне друг. Не заставляй о тебе плохо думать. Если трусишь, — Лекс улыбнулся криво, как всегда, — топай к Андреасу и признайся. Будь мужчиной.

Гай отшатнулся, потерял равновесие, сел на пол. Лицо его переменилось: теперь он смотрел с ненавистью, и Лекс подумал, что, хоть мозги Гаю и вправил, друга потерял.

— Ладно, — пробормотал Гай, — ладно, Лекс. Проехали. Забудь. Пойдем спать, завтра важный день.

В коридоре одноэтажного здания — лазарета — к лекарю выстроилась очередь. Хома выглядывал из кабинета, истошно вопил: «Следующий!», и курсанты по одному заходили на осмотр. Лекс не видел Гая с завтрака, построение отменили и выпускников отправили сюда. Неужели Гай все-таки признался Андреасу в трусости и уже собирает вещи, сдает форму, а может, и выходит из ворот Омеги?! И ведь даже не простился…

Других судьба Гая не интересовала: в очереди обсуждали предстоящее испытание, делились слухами и предположениями. О смерти в случае неудачи никто не говорил.

— Следующий!

Лекс шагнул в кабинет. Лекарь, сосредоточенный, деловитый, бросил ему:

— Раздевайся.

Без промедления и стеснения Лекс разделся догола, шагнул к столу, отрапортовал:

— Курсант Лекс!

— Помню, помню. Жалобы есть? Что болит, что беспокоит?

— Никак нет! Жалоб не имею!

— Экий ты бравый. — Лекарь что-то отметил в личном деле. — А настроение как, курсант? Боевое, хорошее?

— Так точно!

Лекарь принялся вертеть Лекса, обстукивать, осматривать. Лекс терпел и молчал. Когда говорили глубоко вдохнуть — дышал, просили задержать дыхание — задерживал. Лекарь прощупал пульс на его запястье, нахмурился:

— А что сердце-то так частит? Волнуешься?

— А чего ему волноваться? — встрял Хома. — Он же, считайте, труп. Трупы волноваться не должны! — И расхохотался.

Лекарь обернулся к Хоме, но ничего не сказал. А Лекс счел за лучшее ответить:

— Вчера, помните, курсант 1ай упал на полосе? Кровь пошла носом, сознание потерял? Я его не видел с утра. Он что, отказался?