Кэрсон Роберт
Шрифт:
30 августа 1944 года «U-869» находилась на базе соединения субмарин в Штеттине. Большая часть города лежала в руинах после бомбардировок союзников. Этой ночью членов команды, спящих в своих казармах, поднял на ноги вой сирен воздушной тревоги. Некоторые бросились в подземные убежища. Другие, включая Гушевски, оставались в постели, полагая, что приближающиеся самолеты минуют Штеттин. Но когда Гушевски услышал огонь зенитной артиллерии с борта германских кораблей, он понял, что целью налета были именно они. Он вскочил с койки и бросился в подземное убежище. По дороге он увидел, что несколько человек оставались в соседней казарме. Он распахнул дверь. «Люди! Бегите! — закричал он. — Нас будут бомбить!»
Гушевски слышал, как падали бомбы. Он кинулся к подземному убежищу, но входная дверь оказалась закрытой. Он, что было сил, стал колотить в нее. Один из членов экипажа открыл дверь, и Гушевски запрыгнул внутрь. Бомбы начали рваться. Команда пережидала бомбежку в бункере. Когда опасность миновала, люди осмотрели территорию. Там, где стояли казармы, зияли огромные воронки. Нойербург и Хоренбург рассматривали обугленные трупы. Гушевски смотрел на своего командира и экипаж. Никто не произнес ни слова, но он мог читать их мысли. Каждый, как он полагал, думал вот что: «Война проиграна. Почему же нет мира?»
После изнуряющей летней жары, когда температура внутри субмарины достигала 110 градусов, [4] пришла прохладная осень. Оставалось всего несколько недель до того, как лодке будет приказано выйти в поход. Но в октябре на субмарине разразился скандал.
Ночью, когда «U-869» стояла на якоре, а большинство членов экипажа спали на берегу, кто-то украл с камбуза лодки большой кусок ветчины. Когда кок обнаружил пропажу, он сообщил об этом Нойербургу, а тот сразу же объявил общий сбор экипажа. Воровство у товарищей было редким явлением на подлодке и считалось тяжким преступлением в сообществе, связанном судьбой. Нойербург негодовал перед строем.
4
По Фаренгейту; соответствует 43 °C— Примеч. пер.
«Я не могу обещать, что не отдам виновного в краже под трибунал», — кричал он.
Минуту никто не шелохнулся. Затем третий механик Фритц Дагг, которому исполнился двадцать один год, вышел вперед. «Не хочу, чтобы кого-то зря обвиняли, — сказал он. — Я украл ветчину».
Нойербург увел Дагга в свою каюту. Команда в ужасе ждала наказания, которому непременно подвергнет Нойербург общего любимца Дагга. Через несколько минут Дагг вышел из каюты Нойербурга. Командир не стал его наказывать и приказал экипажу заниматься своими делами. Вся лодка вздохнула с облегчением. Гушевски восхищался таким решением, он полагал, что Нойербург поверил в то, что Дагг раскаивается в краже и наверняка понимал, что Дагг, отличный моряк, не сможет служить нормально, если его и дальше будут стыдить. Все приветствовали Дагга, когда тот вернулся к товарищам, и никто на него не злился. Война становилась безнадежной, но, по крайней мере, еды хватало на всех.
К концу октября экипаж «U-869» знал, что их первый военный поход состоится через неделю или две. Брандт взял увольнительную на один день, чтобы повидаться с семьей в Зинтене. Отец собрал всех в гостиной, и они помолились. Зигрфрид был в офицерской форме, он даже не стал брать с собой сменную одежду. За окном большими хлопьями падал снег. Отто Брандт молился о мире и благополучном возвращении сыновей Зигфрида и Норберта. Он молился о наступлении времен, которые, казалось, были в какой-то далекой, другой жизни, времен, когда его семья могла обедать, петь и спокойно просыпаться по утрам, не боясь ничего.
Брандт вернулся на «U-869». Ему было положено еще несколько дней отпуска, но он отдал свои дни женатым членам команды, чтобы они могли больше времени провести с семьями. Оставшись один, он сидел на своей маленькой койке на борту субмарины и писал письма родным.
«Вчера я узнал, — писал Брандт в одном из писем, — что Фритц С., радист, с которым я постоянно встречался на берегу, не вернулся из похода. Это была его первая отправка на фронт. Всего пару недель назад мы вместе сидели в ресторане. Это жизнь — жестокая и неумолимая».
В середине ноября онвложил в конверт два своих небольших фото и короткую записку, в которой просил семью: «Пожалуйста, думайте обо мне». На одном из фото он сидя спал на палубе «U-869», поджав колени к груди, опершись спиной о боевую рубку и склонив голову. У матери Брандта было много его фотографий, но эта была единственная, над которой она расплакалась. Когда Ганс-Георг спросил ее, почему она плачет, мать сказала ему, что Зигги всегда так сидел. Это напомнило ей детские годы сына, и, хотя Зигги уже был гордым воином, на этой фотографии она вновь видела своего маленького мальчика.
В конце ноября Брандт послал семье еще одно письмо. Там было написано:
«К тому времени как вы получите мое письмо, я уже уйду в поход… Я так рад, что получил весточку от Норберта, теперь мне будет спокойнее. Поздравляю Ганса-Георга с днем рождения. Надеюсь вернуться домой ко времени его конфирмации. Также желаю вам всем веселого, благословенного, спокойного Рождества и Нового года. Рождество — это праздник всей семьи, даже если на этот раз я буду с вами только мысленно. Когда мы помним друг друга, мы помним и о том, как нам хорошо было вместе. Пожалуйста, не забывайте обо мне, когда соедините руки в молитве, поддерживая друг друга. Будем с нетерпением ждать нашей встречи».