Но ведь ты уже не хочешь остаться один, ты скорее бежишь к ее упорно тлеющему огоньку. Это опасное чувство, и надо бояться его, а не одиночества, к которому так привык, без которого пока еще не мыслишь своей жизни. Ни за что не дать сердцу воли стучать по- иному, не дать забыть мучительную, но такую близкую и спокойную песню одиночества! Вот только как сказать ей об этом?

Проскользнув в подъезд, Костя быстро поднялся наверх.

Обретшая свои вещи Маша успела преобразиться. На ней был кокетливый китайский халат, перевязанный пояском, темно–синий, с равномерно рассыпанными бутонами алых роз.

Широко раскрытый ворот выделял треугольник красной, как после бани, кожи. Точеные коленки, словно застывшие в повороте друг к другу — полы халата едва до них дотягивались. Рукава–колпаки были по локоть. Ноги утопали в забавных пуховых тапочках с заячьими ушками.

Он заглянул ей в глаза и заметил радость, смешанную с легким укором: ну что ж ты так долго не приходил? И было еще что-то, его начало засасывать, но он отвел взгляд. (Когда-то давно, давным–давно, в детстве, он гостил летом у бабушки с дедушкой и ходил на деревенский пруд, и там была заводь, глубочайшая, со склонившимся к ней сполоснуть ветки дубком, и там хорошо клевали карпы. Он часто виснул с берега, полного прутковых капканов, и смотрел в воду, вглубь, и его как будто околдовывал водяной, прячущийся там. Быть может, теперь промелькнуло нечто подобное: ее глаза наполнились таинственной коричневой чернотой той давней заводи.)

— Между прочим, я уже давно приготовила наш царский ужин, — с детским упреком произнесла Маша. — А тебя все нет и нет!

Ну вот, опять эта быстрая кошачья привязанность. Послушай, я ведь не весь твой, я совсем еще не принадлежу тебе, я предоставлен сам себе, имею полную свободу действий и волен пропадать столько, сколько хочу. А ты должна терпеливо ждать, если хочешь, и молча все сносить. Но он ничего не сказал. Он мягко поцеловал ее в губы. И они прошли в комнату.

На диване лежали ее разноцветные вещи: брюки, блузки, платья, кофточки — аккуратные стопки, как на столах магазина секонд–хенд. У подножия мостилась примятая и распотрошенная дорожная сумка.

— Слушай, Кость, я не знаю, куда все деть. Выдели мне место в шкафчике.

Занозой кольнуло под сердцем. Самое время сказать ей. Сейчас или никогда. Нельзя

отступать, ты же не размазня какая-нибудь. Ее глаза, моргая, просительно и доверчиво глядели на него, и заводь была обманчиво спокойна.

«Помни, ты же одинокий волк! Не поступись принципами! Где твоя воля?»

Он отвел глаза.

— Знаешь, Маш, ты не торопись. Я тут выбил тебе комнату, самую лучшую, без подселения. А я буду приходить к тебе в гости.

Он осмелился посмотреть на нее. И увидел, как медленно меняется выражение ее глаз. Словно лакмусовая бумажка меняет цвет, или беспечная заводь вдруг покрывается рябью от нахлынувшего ветерка.

— Комнату, — вполголоса протянули ее уста. — А, ну да.

— Так будет лучше для нас обоих, — поспешил он добавить заученную фразу. — Разве ты не понимаешь, что, в конце концов, находиться со мной в одном доме просто опасно?

— Да, конечно, ты прав, — будто в бессилии, она опустилась на диван, села прямо на розовую блузку.

Черт возьми, но ведь в иной, давней жизни, если бы он приехал в Иваново, и там бы они случайно встретились, стала бы она иметь с ним дело? Наверняка нет. Так пусть же все возвращается на свои места!

— Я буду навещать тебя, — сказал он и словно почувствовал эхо, разнесшееся по комнате от этого глупого обещания.

— Ну что ж, тебе виднее, — она поводила глазами, как будто что-то искала по комнате.

Костя подошел и сел с ней рядом. Обнял за плечо, ставшее вдруг твердым, как дерево.

— Завтра утром мы переедем, — утешительным тоном произнес он. — А вечером я приду к тебе на свидание. С цветами. Какие ты любишь цветы?

— Герберы, — она покосилась на него, глаза ее уже очистились. — Я люблю герберы. Мне будет очень приятно, если ты их подаришь.

— Я сделаю это с удовольствием. А теперь давай попробуем твой царский ужин.

Маша вяло поднялась и стала собирать одежду с дивана. Костя с ноющим чувством

наблюдал за ней, не в силах что-то сказать — слова таяли на кончике языка. Однако через минуту Маша бросила свое занятие и пошла накрывать ужин. Сервировать решили журнальный столик, вполне вместительный для двоих. Ужин действительно обещал быть царским. Маша выносила из кухни блюда, одно удивительней другого, и выставляла на столик. Костя наигранно бодро стал восхищаться. Когда она наклонялась над столиком, спелые груди падали на ткань халата, и он невольно заглядывался, а потом прятал глаза, точно неискушенный школьник.

— Это мама научила меня готовить, — дрогнувшим голосом заговорила Маша с грустинкой в глазах. — Она часто твердила мне заезженную фразу: путь к сердцу мужчины лежит через желудок. И что, если я не научусь хорошо готовить, мне не удастся удачно выскочить замуж. Я смеялась и спорила с ней, говорила, что это не главное. Но все равно прилежно штудировала ее науку. А у нее всегда классно получалось — пальчики оближешь. Я, можно сказать, даже завидовала. Пока не научилась сама.

Посередине стола обосновалась широкая тарелка с фаршированными кальмарами. Маслянистые тельца со свисающими нежно–розовыми воротничками были заколоты длинными палочками. Костя вспомнил завалявшуюся в кухонном шкафу со времен царя Гороха горсть палочек для рыбных шашлыков. Рядом с центровым блюдом стояла стеклянная салатница, наполненная аппетитным оливье. В глубокой тарелке по соседству красовалась золотистыми корочками крупно пожаренная в обильном масле картошка. В маленькой тарелочке на краю стола аккуратные кусочки селедки украшали кольца лука. Исходящие от этого ресторанного изыска ароматы вызывали полуобморочное состояние и сильное слюновыделение. Последней перекочевала на стол бутылка вина. Костя нашел штопор и выпустил из нее джина.