«А чего же ты, собственно, хотел?» — в который раз спросил он себя.

— Не исключено, что я уже не вернусь. Там, куда я еду, может случиться все.

Как глупо! Давить на жалость. Козырять опасностью смерти. Глупо и недостойно одинокого волка. Лучше-то ничего не мог придумать?

— Ты что, в Москву собрался? — Она приподняла брови, кружка застыла у накрашенных губ — он заметил краем глаза.

А все-таки подействовало!

— Нет, ближе, но все равно за пределы республики.

— Это так важно? — Маша поставила кружку на стол — он услышал приглушенный одноразовый стук.

— Очень важно.

— Хорошо. Я желаю тебе удачи. Чтоб ты вернулся в порядке.

Просветление оказалось недолгим. Она опять надела панцирь, вновь обсыпала комнату инеем.

«Нужно прежде всего определиться, что я хочу? — попытался трезво рассуждать Костя. — Признать свою ошибку и вернуть ее под крыло? Но я еще сам в этом не уверен. Тогда зачем мучить себя? Уйти, и все. На этот раз уже бесповоротно».

— Спасибо на добром слове. — Он отвернулся от окна.

В голосе его проскользнула усмешка, но он тут же сам испугался этого.

Она сидела теперь на диване, такая хрустальная и тонкая, зачем-то потирая локоть ладонью другой руки, отчего дурацкие розочки на рукаве колыхались, а в приоткрывающемся вороте — декольте угадывалось основание груди.

И вдруг его охватил порыв, как будто по макушку окатило морской волной. Нет, подойти к ней, схватить, прижать, обнять и поцеловать. И вернуть все назад, все то, что начиналось, окунуться с головой в чувства, а точнее, без головы, предаться страсти, отбросить всю эту бредятину — принципы, любовь к одиночеству, самомнение. Ведь она поддастся, поломается немного и подчинится, растает, как снежная баба, нет сомнений, нужно только все сделать правильно, с искренним напором. Сейчас или никогда, чтобы не было потом мучительно больно за бесцельно прожитые… Хм, кажется, так любил приговаривать отец. В общем, чтобы не было мучительно досадно за то, что в безумном мире, в безвременье, между катастрофой века и неизвестностью, когда цена жизни, чувств, простых человеческих отношений — грош, — что в это жуткое время не воспользовался, не пожил напоследок полной жизнью, не испытал, быть может, последнюю любовь.

И он сделал шаг, другой, подошел к ней, но над ней замер как вкопанный. Что-то остановило его. Как будто отрезало. Маша вопросительно подняла голову. Нечто промелькнуло в ее глазах и исчезло.

— Знаешь, я давно хотел спросить. — Он присел на корточки, взял ее чуть теплые руки, заглянул ей в лицо — зрачки Маши тревожно забегали, туда–сюда. — Если бы все было по- другому. Как там, в прошлом. И я приехал бы к тебе в Иваново, и мы бы, допустим, случайно познакомились с тобой. Могло ли у нас что-то завязаться? Ведь ты не была бы беженкой и уже по–иному смотрела бы на меня.

Маша зажмурилась. Он почувствовал через руки ее напряжение. Не в силах этого терпеть, он отпустил ее кисти.

— Глупенький, разве это имеет значение? — Она с необычной ясностью поглядела на него. — Я бы все равно тебя по…

Она остановилась. Костю сильно кольнуло в груди, а может, в больном ребре.

— Тебя — что? — поискал он ее глаза, но не смог поймать.

— Неважно. — Маша резко поднялась с дивана. — Сейчас уже неважно.

Она схватила кружки и подошла к кухонному столику, начала звенеть посудой.

У Кости внутри все переворачивалось.

Он со вздохом поднялся и сел на диван. «Детский сад какой-то, — сказал он себе. — Ну и ладно, ну и наплевать, раз ты сама так хочешь!»

— Что ж, если ты так считаешь… Я, пожалуй, пойду.

Она остановилась, бросила посуду, повернулась к нему.

— Ну да, иди, — вполголоса сказала она.

На мгновение ему привиделось, что глаза ее покрылись влажной пеленой, как тогда, в самую первую минуту, когда он задержал ее у обезглавленного Ленина. Но нет, это было всего лишь наваждение. Пустые, холодные глаза.

У двери он все же прикоснулся к ней. Положил руку на одеревеневшую талию и, прикрыв веки, чтобы не смотреть, осторожно поцеловал ее в губы. Губы оказались каменными.

— Прости, если что не так. Когда вернусь, я обязательно зайду.

— Хорошо, заходи, — как-то равнодушно согласилась она, опустив взгляд.

Муконин вышел, дверь закрылась, щелкнул замок.

И с этим щелчком что-то в нем оборвалось, просквозило и осело.

Прощай, моя неначавшаяся любовь. И будь ты счастлива за то, что всколыхнула во мне чувства, которых я не хотел и не ждал! За то, что напомнила мне о муках юности, помогла понять, что я еще не совсем закостенел, что и в сорок с хвостиком можно снова мечтательно взглянуть на звезды в черном небе! За то, что я вернулся к жизни, почувствовал настоящую жизнь в этом черством и холодном городе, наивно назвавшем себя столицей! За то, что ощутил кровь в своих жилах, настоящую горячую кровь, а не холодную сметану! За то, что я,

если вернусь живым, быть может, снова попытаю с тобой счастья, и тогда нам уже ничто не

сможет помешать, и я сделаю все возможное, чтобы возродить тебя и вернуть тебе свет и тепло.

А пока прощай! Или до свидания.

Часть вторая

Эх, дороги, дождь да туман

Глава одиннадцатая

Костя еще с юных лет, с первых поездок, заметил тот странный факт, что некоторые большие города начинаются и заканчиваются многоэтажными коробками, выросшими практически в поле. Под стук ли колес поезда, в автомобильном ли окне коробки неожиданно появляются из-за леса островками, будто сверхгигантские грибы после дождя. И конечно Екатеринбург входил в число «грибных» мест. Они проехали уже километров пять, но вдруг снова возникли серые многоэтажки вдали от дороги.